Она на мгновение задумалась.
– Лена! – продолжал я. – Ты знаешь Светкова. – Это честнейший, твердой души человек. Знаешь Самбунова – это тоже крепкий человек… А Лабунов – чистая душа, образованнейший, гуманный господин… Вот уже есть трое, есть закваска… И ты поддержишь нас, ты твоим непоколебимым духом…
Она быстро схватила меня за руку и заговорила дрожащим голосом:
– Володя!.. Оставь меня!.. Зачем ты зовешь меня?.. Я была тверда… О! Не смущай меня, не соблазняй!.. Мне было так хорошо…
Голос ее вдруг ослабел:
– Володя!.. Я прошу тебя!.. Уйди!.. Дай мне время… Я должна молиться… Я ни на что не решусь без молитвы… Приди завтра… завтра в десять часов… А теперь уйди, уйди, ради Бога!.. Завтра мы поговорим с тобой об этом…
Она вся дрожала. Я протянул ей руку. Она нехотя подала свою, холодную, дрожащую. Я хотел поцеловать ее, но она поспешно выдернула ее и замахала на меня…
– Прощай!.. – сказал я. – До свиданья… И да внушит тебе твой Бог человечные мысли. – Я вышел.
При сходе с лестницы я встретил Мавру Семеновну. Она тяжело поднималась, с маленьким кулечком под мышкой; увидала меня, обрадовалась. Мы расцеловались, поговорили, и я побежал к себе, на «фатеру», к коровьему купцу.
СII
Весь день, до поздней ночи, я был в тревожно-радостном настроении. Я очевидно поколебал ее, забросил великий вопрос в самое сердце. «Не может быть, – думал я, – чтобы она – рассудительная, самоотверженная, ищущая добра – решилась не последовать за мной!..»
И сердце мое усиленно билось от этой радостной, дружественной жизни вдвоем. Я был весь отдан моей мечте, слезы умиления выступали не раз на мои глаза… И мне хотелось молиться, благодарить за спасение ее…
В первый раз после тяжелого пути и бессонных ночей я нашел минуту успокоения, отдохнул душой и сердцем.
Мои хозяева оказались приветливыми и простодушными. Они накормили меня ухой из двинской стерляди и каким-то пирогом, в котором был запечен целый лещ, au naturel. Потом попотчевали наливкой из мамуры[66] и такими жирными сливками, каких я не едал во всю мою жизнь.
Они рассказали мне, что монастырь, в котором теперь жила Лена, называется Успенским девичьим монастырем, что это был прежде архиерейский дом, в котором содержалась царственная узница, бывшая правительница России Анна Леопольдовна.
– А чего у вас есть осмотреть? – допрашивал я… – Какие достопримечательности?
– Чего осмотреть… Нечего! Так разве погуляйте над Двиной… а не то в бору…
И я послушался и пошел гулять над Двиной…
С высокого берега расстилалась болотистая равнина, поросшая сосновым и березовым лесом, который весь уже пожелтел. Кругом городка были тоже низменности, болота и тот же однообразный скучный лес.
Я прошел весь городок вдоль и поперек. Везде пусто, точно вымерло. На всем лежит какая-то тоска, безмолвие. Длинные пруды или озерки полны свинцовой, мрачной водой. С неба сеется мелкий дождик, моросит, и низкие тяжелые облака бегут по окрестностям, то закрывая их, то снова открывая какие-то кусочки скучных, жалких лесов.
«Точно могила, покрытая серым изорванным саваном!» – подумал я невольно.
Нет! Не в этой могиле заживо гнить чудной, крепкой девушке, полной энергии, полной чистых, живучих сил. О! Лена! Дорогая Лена, ты будешь работать, будешь принадлежать всецело борьбе с «темным делом» и… будешь моей!
В последнем я робко признался даже самому себе…
Я вернулся к шести часам. Было уже темно. В воздухе сильно похолодело и прояснело.
Хозяева рассказывали мне о монастырских порядках. Я узнал многое, мелочное, скаредное… И ужас напал на меня при одной мысли, что среди этой мелкой, заскорузлой жизни погребет себя моя дорогая девушка!
СIII
Когда я на другой день вошел на монастырский двор, то меня поразили необыкновенное движение в нем и какая-то торжественность.
В самых воротах были мужички и бабы, которые стояли или сидели группами.
По двору проходила та монахиня, которая вчера провожала меня к Лене. Мне сказали хозяева, что ее звали «мать Агапия», что она всегда встречает и провожает приходящих. Я подошел к ней, спросил, что у них за торжество и могу ли я видеть Лену.
– А приехал архимандрит из Архангельска, отец Савватий… Ну! Обедню служит… а сестрица ваша теперь у обедни будут. – Она еще хотела что-то прибавить, но вдруг замолчала и резко спросила: – Разве к обедне не пойдете?
– Пойду! – сказал я и отправился к обедне.
Маленькая старинная церковь была почти полна народом. Я пробрался поближе к клиросу и встал около толстой колонны, на которой лежал свод.
Облака удушливого ладанного дыма носились по церкви. Пасмурный день тускло светил сквозь крохотные слюдяные оконца. Монахини пели заунывными тихими голосами, чередуясь с хором певчих.
Мне казалось, что кого-то отпевают, что там, в середине церкви, непременно стоит гроб. Я старался разглядеть его, поднимался на цыпочки и не мог.
Мимо меня прошла тихой поступью, точно проплыла, мать Агапия. Я остановил ее.
– Не могу ли я увидать… сестру? Мне надо сказать ей два слова.
– После обедни… Ужо!.. А теперь нельзя… – И она прошла мимо, к алтарю, неся в руке целый пучок тоненьких свечей желтого воску.
Я стал ждать терпеливо… Но какая-то тоска постоянно сдавливала сердце…
Вышел архимандрит, сверкая драгоценными камнями, которыми убрана была его митра.
Это был седой старичок, с добродушным лицом и румяными щеками.
Он тихо, торжественно произносил благословения и крестил народ длинными свечами в серебряных подсвечниках.
СIV
Обедня кончилась. Монахини плавно вышли и установились перед Царскими дверями. Они пропели довольно стройно какой-то канон Богородице и затем так же плавно отправились опять на клирос.
Я старался заглянуть за перегородку, отделявшую меня от высокого клироса, в надежде увидеть Лену, но ничего не мог видеть.
Народ начал расходиться. Почувствовалась та свобода, которая всегда наступает с окончанием службы. Вдруг около Царских дверей началось какое-то движение. Несколько монахинь перешептывались с дьяконом. Наконец Царские двери снова отворились и вышел опять архимандрит, а с того клироса, около которого я стоял, две монахини вывели какую-то женщину под черным покрывалом.
Они тихо подошли к архимандриту.
– Почто еси, сестра, притекаеши сюда? – тихо и вразумительно спросил архимандрит.
– Хочу Богу единому служити… – заговорил негромкий, но твердый, знакомый голос из-под черного покрывала, и сердце во мне замерло.
– Лена! – хотел закричать я, но голос оборвался, голова закружилась, и я почувствовал, что теряю сознание.
В полузабытьи, не помня себя, я опустился на колени и прислонился головой к толстой колонне.
Все во мне как-то сжалось… погрузилось в потемки. Какой-то бред, сон охватил мою голову.
Мне казалось, что няня Лены, Мавра Семеновна, покрытая черным покрывалом, стоит надо мной и тихо качает меня на волнах синего ладанного дыма…
Я очнулся от внезапного резкого стука. Я пришел в себя и увидал, что Лена стоит на коленях перед архимандритом и подает ему ножницы.
Черный покров был снят с нее, волосы распущены…
Я помню ее бледное исхудалое лицо, ее восторженно приподнятые кверху глаза, ее полураскрытые губы…
Архимандрит взял ножницы из рук ее и бросил на пол. Раздался опять тот же резкий, металлический звук, который вывел меня из забытья.
– Возьми ножницы и подаждь ми я! – проговорил сурово архимандрит.
Она нагнулась, подняла и протянула ему ножницы. Он снова бросил их на каменный пол и повторил свое приказание.
Когда она снова подняла, подала их и смиренно нагнула голову, архимандрит подошел к ней, нагнулся и начал крестообразно выстригать ей верхушку головы, приговаривая при этом торжественно:
– Сестра наша Елена постригает власы главы своя во имя Отца, Сына и Святого Духа, рцем о ней: Господи, помилуй!
Звучными заунывными голосами монахини запели:
– Господи, помилуй!
CV
У меня снова сжалось сердце, и сознание отлетало.
Я чувствовал, как туман закрывал мою голову, именно в то время, когда сухой скрип ножниц и легкий треск волос раздался среди мертвой тишины. Я пробовал бороться с этим чувством, я старался насильно улыбнуться, я не хотел поддаться этой тьме, которая повелительно накрывала мое сознание; я ясно слышал слова архимандрита, но затем пение монахинь нанесло последний удар…
Мне показалось, что хоронят мою милую, дорогую девушку…
И действительно! Разве не схоронили ее? И разве мне оставалось что-нибудь в жизни?!
Когда я очнулся, на крыльце монастырского двора, среди толпы баб, мужичков и всяких богомолок, когда я пришел в себя, то первое, что бросилось мне в глаза, была Мавра Семеновна, и первый голос, который я услышал, был ее голос.
– Очнулся! Слава Тебе, Господи! – проговорила она и перекрестилась. На глазах ее были слезы.
Вслед за ней многие тоже перекрестились.
– Владимир Павлыч, – заговорила няня. – Батюшка! Что это с вами… Болезный!..
– Знаш, сестра его была… Вот ён и убиватся, – сказал громко какой-то голос в толпе.
– Вот, батюшка, возьмите письмецо к вам от Елены Александровны, – сказала няня, подавая мне сложенный вчетверо листок почтовой бумаги.
Я схватил письмо, быстро приподнялся, встал и, шатаясь, пошел. Толпа расступилась передо мной. Какой-то убогий инвалид подал мне шинель.
Я вышел за монастырские ворота, оглянулся. Сердце мучительно сжалось…
Куда я шел? Зачем?.. В глухую пустыню… на «темный путь», на борьбу с «темным делом».
Никогда, кажется, во всю свою жизнь судьба не разражалась надо мной такими жестокими ударами, каким она угостила меня теперь, в эти тяжелые дни моей молодости.
С трудом я добрался до дома. Несколько раз я должен был останавливаться, осматриваться, вдумываться: зачем я иду?.. Несколько раз я проходил мимо той улицы или, правильнее, переулка, где была моя «фатера» и, кажется, даже мимо моей «фатеры».