Понятно, что такие лекции зажигали и волновали молодежь. Студенты делали сходки, и каждый день шли у них долгие дебаты и препирательства о разных реформах.
В таком состоянии застали наш университет волнения московских и петербургских студентов и вызвали у нас жестокую бурю, которая разразилась диким и нелепым скандалом…
Университет был закрыт, а компания из всех его преподавателей судила и разбирала дело и осудила на изгнание более 100 человек.
В числе исключенных студентов, на два месяца с правом поступления в другой университет, был сын Самбунова Александр – юноша 18 лет, который мне сильно напоминал несчастного Туторина. Такие же были у него ясные голубые глаза и здоровый цвет лица, с ярким румянцем. Он был вылитый портрет матери, тогда как сестра его – Жени – напоминала en beau[71] симпатичные черты отца.
Когда сентенция совета была объявлена виновным, то Саша Самбунов решил отправиться в деревню и на прощанье зашел ко мне.
– Когда вы хотите ехать? – спросил я его.
– Завтра вечером, если отец пришлет лошадей. Я писала уж ему третьего дня.
– Ну а если он почему-либо не пришлет?..
– Нет! Он всегда на этот счет аккуратен.
– Но предположимте, что он не пришлет… и пойдемте вместе, в моем тарантасе. Мне все равно надо ехать.
Он подумал и сказал:
– Хорошо! Пожалуй, пойдемте.
VII
Я, или, правильнее говоря, моя семья, были уже давно знакомы с семейством Павла Михайловича Самбунова. Оно состояло из жены, добрейшей Анны Николаевны, сына и двух дочерей, из которых старшей, Жени, тогда было уже около 18 лет.
Павел Михайлыч положил фундамент нашему «кружковому» делу. Он с жаром ухватился за мою мысль и начал пропагандировать ее между своими старыми товарищами, которых было довольно в разных углах России. Я также не терял даром времени и вербовал членов между моими товарищами и знакомыми, но, увы, увлеченные общим течением, мои камрады неохотно примыкали к нашему мирному кружку. Через два-три года мы насчитывали в нем не более 20 или 25 членов.
Все мы дали братскую клятву жить не для себя, а для других – ставить несчастье брата выше собственного и стоять за этого брата как за себя самого. Все корыстное, себялюбивое, развращающее душу и сердце было изгнано из кружка. Карты, водка, вино составляли для нас предмет общего презрения. Мы уже сделали не одно доброе дело или такое, которое нам казалось добрым. В одном городе мы спасли молодого человека, готового посягнуть на самоубийство, в П. оградили целую семью от разорения, а в К. нам удалось выцарапать из когтей сутяг и кляузников добрейшего господина Александра Степаныча Шерпакова. Одним словом, мы делали дело, а главное, сеяли доброе семя. У нас были почти каждую неделю собрания – вполне дружеские, братские, на которые мы собирались как на истинный праздник. Некоторые из нас были в постоянной переписке с московскими и петербургскими профессорами. Грановский, Кудрявцев, Ешевский были нашими светилами и руководителями. Но всего дороже для нас был тот истинно христианский, человечный дух, который царил в нашем братском кружке.
В наших еженедельных собраниях нас привлекало истинное чувство, которое согревало невольно душу и сердце. Все на них были как родные.
Мы читали почти всё, что выходило новое в наших журналах. «Современник» казался для нас немного хлыщеватым. Мы вполне одобряли статейку «Very dangerous» и не одобряли «Свистка». В нашем кружке не было того саркастического, вольтерианского отношения к жизни, которое, как кажется, создало потом и очень быстро такую резкую оппозицию. Одним словом, в наших собраниях преобладала та московская «елейность», которая была дорога нам так же, как дорога ребенку нежная ласка его матери. Мы не были, строго говоря, борцами, и нашу оппозицию можно было скорее назвать пассивною, чем активною. Мы все дали себе слово не отражать силу силою. И в конце шестидесятых годов мы уже руководились на практике тем принципом, который теперь защищает и проповедует Толстой и его последователи. Зло мы не противопоставляли злу.
Замечу при этом, что в нашем кружке не было того самообожания и самовосхваления, которым отличался кружок московских славянофилов. Идеи славянофильства были для нас второстепенные идеи. Мы были, если можно так выразиться, слишком общечеловечны для того, чтобы замкнуться в частный исключительный, буддийский кружок. Все мы обсуждали с точки зрения всесторонности и именно ценили и дорожили этой всесторонней точкой, может быть справедливо полагая в ней истинное беспристрастие или импарциальность. Мы были просто братья и каждого нового брата встречали с радостью, с распростертыми, дружескими, истинно родственными объятиями. Наш кружок отчасти воскрешал масонство, но без его мистицизма.
Впрочем, должно сказать, что весь этот дух и отношения продолжались недолго, лет пять-шесть, не более. Первые входившие в кружок члены поддерживали и возбуждали в нас известную страстность и поднимали силы кружка… Впоследствии все это стало не в диковинку, приелось, надоело и главный связывающий элемент ослабел и разрушился.
VIII
На другой день после нашего свидания с Александром он забежал ко мне и заявил, что ранее трех дней он не может выехать, что только через три дня ему выдадут документы и увольнительный вид.
– Этакая подлость! – горячился он. – Везде у нас глупый формализм, буквоедство и дребедень… Пятерых вчера увезли.
– Каких пятерых?
– А тех, что назначили к выезду. Все отличные люди… энергичные…
– Вожаки? – пояснил я.
– И как они подло все пронюхают и узнают, на кого лапу наложить?!
– Ну где же пронюхают!.. Просто захватят тех, которые на виду, снуют, бранятся и кричат во все горло.
На другой день вечером он приехал ко мне на извозчике с чемоданом.
– Удивляюсь! – говорил он. – Отчего отец не прислал лошадей? Он всегда так аккуратен.
– Просто, вероятно, свободных не случилось.
Поздно вечером привели тройку почтовых, и мы отправились.
Помню, вечер был тихий и ясный. Я надел фрак, он закутался пледом. На козлах торчал Степан. Ямщик попался знакомый и вез нас бойко и весело.
– Вот! – сказал я, когда мы выехали на простор уже скошенных лугов и убранных полей. – Смотрите кругом. Какая тишина, покой, свобода! Что бы и вам пропеть хором: «Уймитесь, волнения страсти» – и также утихнуть, как природа, и жить – спокойно и мудро.
– Это хорошо вам говорить, когда это вас не касается. А затронь-ка вас… Так что вы скажете?
– Да чем же вас затрагивали?..
– Как чем?! Жить под постоянным гнетом! Не иметь возможности свободно думать и развиваться!
– Полноте! Кто же не дозволяет вам думать?
– Как кто?.. Да все!.. Правительство, общество… Мы передовое поколение… Мы застрельщики… а нас водят чуть не на помочах…
– Знаете, отчего это вам так кажется?
– Отчего?
– Оттого, что в вас говорит «воинственный человек». Вам надоедает спокойное, тихое дело. Вы, как лермонтовский парус, жаждете бури, борьбы, и поверьте, что, какое бы устройство вам ни дали, все будет мало… Вы всегда будете стараться пролезть вперед и наверх…
– Да все это пустяки же… Иллюзии!..
– Нет не пустяки… Ну, подумайте, скажите, где вы можете остановиться?..
– Как где? Дайте нам конституцию, и мы будем довольны…
– Как конституцию! Кому конституцию?.. Вам – студентам?!
– Да нет же – всей России…
– Вон ведь вы куда сразу ударили… Я говорю об университете… А вы уж хватили всю Россию…
– Дайте конституцию, и университеты будут другие. Совсем другие.
– Полноте! Все вы фантазируете… Ведь вот вы уважаете вашего лондонского-то папу-либерала?
– Еще бы…
– А знаете, что он говорит о науке?.. Читали?..
– Это где?..
– Да в вашей излюбленной «Полярной звезде»… Он говорит: выше церкви, выше государства – стоит наука!.. Может быть, я неверно цитирую вам самое выражение, но мысль та… Следовательно – работайте над наукой, запасайтесь знаниями в то время, когда ваши все силы свежи, молоды и требуют работы. Знания – это капитал для вашей жизни.
– Полноте! Какой это капитал!.. Ломаного гроша не стоит этот капитал… Если бы нам давали философское, истинно человечное образование или пускай оно будет практическое, применимое к жизни… а то так… Меледа какая-то, ни к чему не ведущая и ни для кого не нужная…
И он начал перебирать одну науку за другой, в разных факультетах – и каждая наука, по его мнению, вовсе не так преподавалась, как необходимо для жизни.
– Вот теперь, – сказал он, – есть несколько молодых преподавателей, которые взялись за дело… Да и то!.. – И он махнул рукой…
Несколько времени мы проехали молча. Совсем уже смерклось. До станции оставалось немного верст.
– Знаете ли, что я вам скажу! – вскричал он. – Наше все образование – это какой-то непроходимый сумбур. Посмотрите, вникните: чему нас учат в гимназии? Все наворочено как-то зря, без толку, и что за учебники!! Ведь это просто потеха. После этих учебников послушаешь иного профессора в университете, и глаза выпучишь… Какая громадная разница!.. Да и университет сам?! Что такое университет? Позвольте вас спросить… У-ни-вер-си-тет. (Он произнес это с расстановкой, по слогам…) Ведь это взято от universum, universalis. Он должен давать всестороннее, общее, универсальное образование – а вместо того – он приготовляет только специалистов: филологов, естественников, медиков, математиков, юристов… Скажите: неужели же нет общего, всестороннего, универсального образования, в котором человек имел бы хоть понятие обо всех науках… и притом с философским оттенком… Этакая, знаете ли, энциклопедия… Если бы нам ее преподавали в университете, то мы были бы действительно образованные люди… а то!.. – И он опять махнул рукой…
Ямщик припустил лошадей – и они весело скакали. Вдали уже мелькали огоньки станции.
IX
На другой день вечером мы подъезжали к Самбуновке. Издали уже виднелась хорошо обстроенная господская усадьба. На небольшом пригорке, в саду стоял одноэтажный каменный дом, в котором было много комнат, большею частью пустых. Он стоял на берегу пруда, обросшего деревьями. К дому вела недлинная, но очень тенистая аллея из старых развесистых кленов. Перед этой аллеей был ряд небольших крестьянских амбаров, всегда полных запасным хлебом на случай голодных годов, но этих годов никогда не знала Самбуновка. В середине аллеи стояла небольшая, но очень красивая каменная часовенка, выстроенная еще дедом Павла Михайловича. По крепко сколоченному мосту мы переехали небольшую речку – Самбуновку.