– Так для этого не нужно равенства. Ведь это чисто финансовый вопрос. Поднимите общий имущественный уровень государства, и бедных не будет.
Она повертела головой.
– Для того чтобы поднять народные богатства, нужно, чтобы управление народным хозяйством шло нормально, правильно.
– Да, это желательно, весьма желательно; но до тех пор, пока люди будут лезть к богатству, к пресыщению, к мамоне, до тех пор никакое управление и никакое правительство ничего не в состоянии сделать. Поверьте мне, добрая моя – если бы можно было одними законодательными мерами устроить общество или государство, то оно давно бы устроилось… Сколько было мер против взяток и лихоимств?! Петр дважды повесил Гагарина, Анна Иоанновна казнила Волынского. И что же?.. Разве это устрашило? Зло вызывает зло и никак не может сделать добро. Это всем известно. Это истина! Если закон нравится, его будут исполнять. Если же нет, то его обойдут. Как бы ясен и точен он ни был, поверьте, найдутся тысячи средств и способов его обойти. Вы знаете, что фарисеи обходили закон, и какой закон… божественный! А уж наши земные законы – никто и за грех не считает обойти. – И я махнул рукой.
– Что же делать? – спросила она.
XIV
В комнате давно уже было темно. Дверь скрипнула, и тихо вошла Анна Николаевна.
– Что это вы впотьмах сидите? Что не скажете, чтобы лампу зажгли?
Она неслышными шагами подошла к Жени, погладила ее по голове. Взяла ее голову, обняла и крепко поцеловала, и я видел, как при этом в слезинках, выступивших на ее глазах, заблестел угасающий свет догоравшего зимнего вечера.
– Не думай, родная моя, – прошептала она, – не слушай смущающих. Люби и верь! Мы ведь все… и отец, так крепко, крепко любим тебя. Каково нам будет потерять тебя! – И она припала к ее плечу и заплакала.
Жени схватила обе ее руки и начала их целовать.
Я быстро встал и вышел.
Я был доволен. Мне, кажется, удалось образумить ее, вернуть на путь истинный или, по крайней мере, забросить сомнение туда, где была твердая вера и недумающая прямолинейность.
Вечером она долго спорила с братом и с Семеном Никитичем Варуновским, довольно пустым крикуном, сыном богатого помещика-соседа, недоучившимся недорослем.
Помню, спор этот был наверху, на антресолях, в комнатах молодежи – и на весь дом раздавался отчаянный крик Семена Никитича:
– Да здравствует разум! К черту сентиментальность и миндальничанье!
К вечернему чаю сошли все вниз, сошла и Жени. Она остановилась несколько на пороге столовой; подле меня был пустой стул. Она прямо подошла, села на него и взглянула на меня с улыбкой своими ясными, добрыми глазами. Я почувствовал при этом то радостное чувство покоя и довольства, которое, кажется, всегда поднимается в сердце каждого человека, когда другая душа подает ему сочувственно руку.
Вечером, после ужина, я вошел вместе с Павлом Михайловичем в его кабинет и сказал ему:
– Мне, кажется, удалось поколебать ее. Теперь вы можете действовать. Исподволь, понемногу, раскройте ей программу наших кружков. Мне кажется, она будет нашей.
– Дай-то Господи! – сказал старик и перекрестился на образ большим крестом.
Через несколько дней я оставил Самбуновку и по отвратительной дороге, испортившейся от постоянных дождей, вернулся в К.
К…е общество я нашел в возбужденном состоянии. Началось движение в Польше и еще резче разделило всех на два лагеря и разодвинуло их дальше друг от друга. Большинство верило в силы России.
– Мы их, бунтовщиков заядлых, опять в рог согнем, как в тридцатых годах! – повторял Мелькунов.
– Началось! Началось! Батенька! – говорил таинственно наш предводитель дворянства. – Вот откуда грядет наша казнь и наше спасенье!! Оттуда, где лежит наш грех… 1772 года… Неправедное дело всегда наказывается! И за злом, с небес, следует благо!.. Мы получим свободу от Речи посполитой… Что же вы не радуетесь?! – закончил он.
Но радоваться, разумеется, было нечему. Я видел только одно, что наше дело, дело «кружков», усложняется и отодвигается в неопределенное будущее.
– Вы знаете, – прибавил Мелькунов, таинственно, полушепотом, – что вся наша молодежь, та, которую так подло выбросили из университета, отправилась с радостью туда, в центр движения, на поле действия, в лагерь «повстанцев».
– Полноте! – вскричал я. – Разве это возможно!
– Да! Да! Я это слышал от Литвинова.
На деле оказалось, что ничего этого не было и ничего этого он не слыхал. Наша молодежь занялась восстанием, так сказать, теоретически. Многие вернулись в университет, собирались, таинственно совещались и с жадностью следили за газетами.
Восстание разгоралось – и в нашем обществе этот пожар усилил враждебные отношения. Оно снова заволновалось, но глухо, таинственно. И в это самое время, как удар грома, упала резкая статья «Русского Вестника», которая открыто и энергично нападала на наших заграничных эмигрантов. Ультралибералы с пеной у рта ругали Каткова и Леонтьева; псевдолибералы задумались и присмирели; консерваторы и патриоты подняли головы и сплотились. Борьба обострилась – но, но крайней мере, общество вышло из неопределенной пассивности и бросилось в ту сторону, куда тянули его скрытые симпатии.
В это время я получил письмо. Его принесла какая-то странница и передала моему человеку.
Когда я взглянул на почерк этого письма, то что-то кольнуло меня в сердце… Почерк был слишком хорошо мне знаком. Письмо было от Лены. Я быстро, лихорадочно сорвал конверт. Развернул письмо дрожащими руками и принялся читать его, но слезы застилали глаза, и строки прыгали перед ними. Вот что писала она:
«Дорогой мой брат Володя! Пользуясь случаем, пишу к тебе из моей далекой келии… Не думай, чтобы я тебя забыла. Каждое утро и вечер я молюсь за тебя. Я молюсь, чтобы дело, над которым ты хотел трудиться, устроилось. Чтобы общество стало истинно человечным и вспомнило заповеди нашего Великого Учителя. Чтобы оно возлюбило Бога и каждый член его возлюбил бы своего ближнего, как самого себя. Тогда, может быть, зло потеряет силу и мир пойдет по благому пути. Но нет веры в сердце, чтобы это совершилось, и тайный голос постоянно, настойчиво твердит: мир погибнет во зле.
Я радовалась освобождению крестьян. Наша заветная мечта совершилась. Я поставила в келье образок Александра Невского и каждое утро и вечер молюсь ему за нашего Царя-Освободителя. Дай Бог, чтобы это освобождение совершилось благополучно и наш многострадальный народ наконец вздохнул бы свободно. Но в это плохо верится. Не наружный, а внутренние цепи для нас страшны!.. И эти цепи останутся цепями…
Одна барыня, которая приехала сюда на днях покупать настоящих холмогорских коров, передала мне весть о восстании в Польше. Господи! – думаю я. Опять война, и притом упорная, братоубийственная. Каждый день мы молимся о мире, о благоденствии. Но не слышит, не принимает Господь милосердый наши грешные молитвы. Совершается воля его святая. Мир гибнет во зле.
По временам я думаю: не должна ли я опять идти туда, на кровавое служение Господу? Облегчать страдания моих раненых братий. И эта мысль чаще и чаще стала являться мне… Я обращалась за советом к матери игуменье… Она сказала: если ты чувствуешь себя в силах, то иди и потрудись. Послужи Господу.
Мне теперь надоедает только ее благословение. Но прежде чем идти опять в мир и служить страждущим, я решилась написать к тебе, милый мой брат, и разузнать. Мы здесь, в монастыре, живем затворницами, и только случайно заходят к нам мирские вести. Скажи мне: долго ли продолжится эта братоубийственная война? Я боюсь, что я напрасно только выйду из монастыря. Притом и путь неблизок, а я стала больной, немощной, и мне придется идти пешком или ехать на случайных подводах. Напиши, дорогой мой, извести меня, и да будет над тобой благословенье Господа милосердного!
XV
Когда я сквозь слезы дочитал это письмо, то дорогой образ милой девушки снова предстал передо мною. Он не побледнел в моем сердце, нет! Он окружился каким-то тихим, святым ореолом.
В ее вопросе, совершенно естественном, хотя несколько наивном (как же я мог узнать, когда кончится междоусобица!), мне послышалось совсем другое, что так нежно, призывно ласкало мое сердце. Я подумал: раз она выйдет из стен монастыря и на ее чуткое сердце пахнет иная, свежая, здоровая жизнь, то она – разумеется, под усиленными просьбами и уговорами с моей стороны – не захочет снова вернуться в темный гроб и похоронить себя вторично…
Мечты одна другой отраднее и светлее заволновали мою голову и разогрели уснувшую любовь. Я день и ночь думал об одном: как вырвать Лену из стен монастыря, как воскресить в ней жажду жизни и привлечь ее к нашему светлому делу – привлечь эту глубокую, восторженную натуру… Я считал это дело далеко выше, святее ее монастырского эгоизма. Я хотел тотчас же написать ей, вылить все мои мечты и мои горячие чувства… Но обдумав, сжег письмо и решил ехать самому.
На другой же день я довольно легко получил месячный отпуск, достал и подорожную, но в то время, когда я укладывался и уже послал за лошадьми, дверь в мой кабинет отворилась и в комнату вошел Павел Михайлыч.
Он вошел закутанный, в теплом пальто, обвернутый шарфом – бледный, исхудалый.
– Павел Михайлыч! Вы ли это?.. Что с вами!..
Он молча обнял меня, припал к плечу и заплакал.
– Что с вами, дорогой мой?! Что такое случилось? Господи!
– Они убежали!.. Покинули нас!
– Кто?
– Они… Александр и Жени…
Я всплеснул руками.
– Может ли это быть?.. Куда ж они убежали?.. Расскажите… Сядьте, родной мой… – И я усадил его на кресло. Он задыхался и дрожал. – Не хотите ли воды?
– Дайте!.. У меня в горле пересохло. Я прискакал на почтовых, все кричал, погонял ямщиков… Надо торопиться.
– Когда же это случилось?
– На прошедшей неделе, в пятницу… Меня как обухом… Я свалился, жена тоже… Только вчера встал – а она еще лежит… в жару… Не знаю, что будет?.. – И он закрыл глаза и как-то беспомощно заплакал, как маленький ребенок.