Она протянула мне маленькую руку, и я пожал ее.
– Граждане-братья! – суетился тот же беловолосый молодой человечек. – Молчание, ибо Керден будет говорить.
В зале произошло легкое движение, и все столпились вокруг стола. На него влез довольно стройный брюнет с выразительным еврейским типом лица.
– Граждане! – начал он тихим грудным голосом.
– Громче, гражданин, громче! – раздалось со всех сторон.
– La plus joli fille ne peu donner plus ce qu’elle а[75], – оправдался он.
– Браво! Браво! Браво!
– Я хочу изложить перед вами стремление масс и стремление их тормозов.
– Хорошо! Очень хорошо! Слушайте!
– К черту философа! – прервал какой-то голос.
– Все мы стремимся к счастью – к довольству жизнью. Это задача и желание личного «я», каждого из нас. Те, которые забрали в руки свою власть над обществом, вследствие исторической глупости прошлого, – те также стремились и стремятся к личному счастью, к личному довольству. Мы сознали и сознаем, что личное счастье не может быть без общего счастья и довольства.
– Верно, верно! Хорошо сказано.
– Немножко старо!
– Шшш! Слушайте, слушайте!
– А наши противники этого не понимают, не сознают и тормозят общее движение вперед, тормозят развитие, идут против общего мирового закона… Кто это сказал, что против рожна трудно пойти?.. Ну да все равно… А они, эти ерундисты, прут против рожна… И рожон сотрет их.
– Верно! Верно!.. Выбросит из колеи?
– Мы соединимся крепко – в общечеловеческую семью и сбросим цепи!
– Сбросим!
– На это у нас хватит и сил, и уменья. Мы будем разъедать наших врагов исподтишка, полегоньку подтачивать их. Мы будем незаметно вырывать у общества зубы. Мы разорим всех собственников. Мы пойдем в народ и будем просвещать этих дикарей; мы покажем им хитрую механику, которой их давят и уродуют. Наш девиз будет: «Смерть всему старому, дряхлому, отжившему». Мы вольем молодое вино в новые прочные мехи, которые не сдадут, не лопнут.
– Браво! Браво! Браво!
– Мы восстанем сперва на «темное царство». Там, в этих торгашеских лавках, гнездится зараза, там она зреет и расползается по всему здоровому населению. Мы спалим это гнездо!
– Браво! Верно! Сжечь его, без остатка. Браво-оо!
– Собственность не кража, граждане, это смертный грех человечества. Это дубина Каина, которой он с начала мира бьет своего бедного рабочего, трудящегося брата и не может добить. Он живуч – этот бедный «меньшой брат»! Тысячи тысяч зарывают подрядчики в землю бедных копальщиков земли. Встанем на их защиту. У врагов есть ружья, пушки, штыки… У нас есть косы и топоры… Да, кроме того, у нас есть орудие сильнее, крепче, которое не боится ни ружей, ни пушек, ни штыков. Это – народный дух!! Мы зажжем города по всей России… Мы будем сильны нашей неуловимостью. Мы будем гидрой стоглавой. Настанет вторая пугачевщина! Во сто крат более сильная, которую не одолеют враги. Она разольется, как бурное, огненное море, от края и до края, и сожжет, испепелит все дряхлое, противное, мешающее свободе развития…
Здесь снова поднялись со всех сторон неистовые крики.
– Хорошо говорит! – шепнул мне Засольев. И я почувствовал, что и у меня голова начинает наполняться каким-то туманом, чадом опьянения. Я подумал тогда: это своего рода паника и так же заразительна. Только паника подавляет общий строй нервов, а это поднимает, «воодушевляет», как говорили в старину.
И я готов был незаметно уйти в философский вопрос под общий шум толпы. Но какое-то движение в ней остановило мое философствование… Все еще теснее подвинулись к столу. У всех была в глазах жажда новинки. Все что-то торопливо, отрывчиво шептали друг другу и храбро лезли вперед. Керден вынул из кармана бумагу, развернул и тихим, но внушительным голосом прочитал:
– От центрального революционного комитета в Женеве… – И замолк, оглядывая всех.
Потом тем же внушительным торжественным голосом ясно, отчетливо, начал читать.
– Не говорите, а действуйте! Составляйте частные кружки и распространяйте их по всей России. Вследствие разных доносов и шпионства ни на кого нельзя положиться. Все сейчас разболтают и о всем донесут.
– Это Токунов писал… Его слог, – догадался Засольев.
– Пусть сверху будут назначены надежные заправилы. Они пусть хранят все в строжайшей тайне. Пусть сами изберут каждый трех или четырех устроителей. Из них каждый изберет пять членов, которые слепо должны исполнять то, что повелевает революционный центральный комитет. «Пятерки» не будут знать то, что знает устроитель. Устроители не будут знать то, что известно заправилам, и только им одним – заправилам – будет известна воля центрального комитета. Тайна будет свято сохранена, и плоды будут принесены. Вот, господа, – сказал Керден, – воля, распоряжение и программа центрального революционного комитета. – И он сложил бумагу и, спрятав ее в карман, соскочил со стола на пол.
XXI
Все начали отходить от стола.
Один высокий, толстый, уже не молодой и весьма веселый господин, с большой рыжей бородой и рыжими курчавыми волосами, проходя мимо меня, без церемонии хлопнул меня по плечу и закричал:
– Ну, что провинция?! Откуда придет свет и спасенье? От нас к вам или от вас к нам? Что у вас там?.. Расскажи, расскажи, братец!.. Как деды живут, как помещики жмут, как деревенские куры возятся?.. Рассказывай, рассказывай, гражданин!
И, не слушая меня, продолжал:
– Все, что ты сегодня видел и слышал, все это пропусти мимо… Ибо все «казнащо». – И он дунул изо всех сил, вероятно, сильных легких. – Фу!.. Собираются, снаряжаются, копаются, прохлаждаются и только говорят, говорят, говорят… Другие давно бы все порешили и двигали, а они только приступают… Вот помяни мое слово, всех их жиды слопают!.. Непременно слопают, как пить дадут… Вот еще какая-то свинья лезет…
И действительно, из одного конца залы послышалось:
– Граждане! Слушай!!
И вслед за этим на стол взлез худенький растрепанный человечек с красными слезящимися глазами. Он визжал, картавил, присюсюкивал, и с трудом можно было разобрать, что он говорил:
– Братья!.. Все тлен – кроме материи!.. Все вздор, кроме разума!.. Разум и материя!.. Развитее вещества… Все к черту, всякую плесень! Каждая личность должна делать только то, что она захочет… К черту все стеснения!.. Человек – бог! Его крепость и сила в мозге и в мышцах. Мозг вырабатывает мысль так же, как почки…
Но тут его прервал другой оратор, который вскочил на стол прямо перед его носом.
– Все вздор! – кричал он. – Резать и жечь! Жечь и резать!.. Когда начался антонов огонь, то нечего рассуждать… Надо ампутировать: жечь и резать!..
Но пред его носом вскочила новая личность – высокий толстый господин…
– С осторожностью! С осторожностью! – кричал он как из бочки.
– К черту осторожность! И так все проквасили.
– Постепеновец!..
– Убирайтесь вы все к…!
Я обратился к моему соседу, молодому человеку, брюнету, с бледным саркастическим лицом и окладистой черной бородой. Он усердно протирал свои золотые очки.
– Что это… скажите… пьяные или сумасшедшие?!
Молодой человек посмотрел на меня и тихо засмеялся.
– Они опьянели от возможности говорить то, что им взбредет в голову… Речи опьяняют.
– Неужели же никто не сдерживает, не руководит этими бешеными?!
Он пожал плечами.
– Как не руководить… Есть и руководители… Но они не здесь… Здесь только крикуны.
– Где же они?
– Они заседают там. – И он кивнул головой налево. – Говорить неудобно… – И он опять тихо засмеялся и надел очки.
К нам подошла Геся.
– Послушай! – сказала она, обращаясь к молодому человеку. – Пойдем, проводи меня до Мещанской… Я сделала здесь все, что надо было.
– Позволь и мне проводить тебя, гражданка… – сказал я. – Мне тоже нечего здесь делать… Скучно!
Она пристально посмотрела на меня, прищурив глаза, и нехотя сказала: «Пойдем!» – а тот, к кому она обращалась, посмотрел подозрительно и на меня, и на нее.
– Мне надо только, – сказал я, – отыскать моего товарища Засольева.
– Об нем не беспокойся! – сказала Геся. – Он, наверно, пройдет сам-пят в трактир и будет пить до утра…
Когда мы вышли на лестницу, тускло освещенную чадившими фонарями, то я почувствовал, как голова моя стала свежее – и нервы покойнее.
Мы вышли на улицу. Полный месяц высоко стоял в небе; на улице было тихо; фонари не горели; был уже первый час ночи.
– Что, гражданин? – спросила Геся, и мне послышался сарказм в этом слове «гражданин». – Понравились тебе вечера нашей фаланстеры?
– Н-нет! – Сказал я. – Точно сумасшедший дом. Неужели это идеал общественной жизни?
– Это сумбур общественной жизни, – докторально заметил наш спутник. – Разве может быть что-нибудь общее у сотни голов, сотни умов и сотни сердец? Я чувствую так, а вы чувствуете иначе… Меня тянет к мещанскому счастью, а вас – к полной анархии. Это хорошо таким идеалистам, фантазёрам, как Ч… – живописать сказочные картины… Алюминиевые дворцы и электрические солнца… А нам дайте сперва средства, чтобы мы устроились внутри нас… И тогда, поверьте, мы устроим и общественную жизнь… Нельзя действовать по шаблонам, прямолинейно и категорически.
Я невольно остановился и посмотрел на него. Он сказал единственную, истинно благоразумную вещь в этот несчастный вечер.
– Это совершенно справедливо, что вы говорите, – сказал я. – Только скажите… разве не все у вас в фаланстерах говорят друг другу «ты» и величают себя гражданами.
При этом вопросе и Геся, и он засмеялись.
– Мне говорил Засольев, что всем надо говорить «ты» и все должны быть равны – «граждане».
– Если желаете, – подхватила Геся, – то будемте говорить «вы» друг другу…
– О нет! – вскричал я. – Я желал бы, чтобы мы друг другу постоянно говорили «ты». И если позволишь, в знак искренней приязни, поцеловать твою ручку…