– Этакой пошлости я никому не позволяла и не позволю! – вскричала она, пряча свою руку в широкий рукав своего бурнуса. – А вот если ты дашь мне твою руку, то я с удовольствием на нее обопрусь, потому что я страшно устала… Знаешь ли, – обернулась она к моему спутнику, – что я сегодня прошла сперва с Охты до Владимирской, а затем с Владимирской в Николаевский госпиталь?
– Хорошие концы! – сказал наш спутник.
– Почему же ты думаешь, – обратился я к Гесе, – что поцеловать ручку хорошенькой женщины есть пошлость?..
– Грязь и пошлость!.. Посмотри на собаку, когда она лижет другую собаку в припадке грязной страсти…
– Но ведь это страсть… Это натура!..
– Собачья, а не человечья… Если твой идеал развития – собака, то подражай ей, а ко мне не подходи… Брысь! – И она быстро выдернула свою руку из-под моей руки и пошла вперед.
Спутник наш захохотал каким-то хриплым, деланым смехом. Я потом узнал, что он не столько хохотал надо мною, как над ней, так как она весьма ловко разыгрывала передо мной свою роль.
– Перестань, гражданка!.. – вскричал я, догоняя ее. – Ты слишком тороплива в твоем мнении… Наши идеалы, вероятно, сходятся… Я желаю счастья людям точно так же, как и ты… И стремлюсь к этому так же, как и ты…
– Только идем мы разными путями…
– Может быть!.. Дай же мне твою руку… Прошу тебя. Мне теперь искренно хочется помочь тебе как женщине, как человеку…
– Так относись же ко мне всегда как человек к человеку, как равный к равному. – И она тихо нехотя протянула свою руку и оперлась на мою.
Спутник наш снова захохотал.
– Пузыри, как ни вертятся, а все-таки сойдутся, – сказал он… – Ну, провинциальный гражданин и петербургская целомудренная гражданка, прощайте!.. Прощай, прелестная пара!.. Я исчезаю. – И он круто повернул назад и быстро зашагал, махая своей тяжелою тростью.
– Кто это? – спросил я Гесю.
Она обернулась, подождала, когда он отошел, и прошептала:
– Это наблюдательный агент тайного комитета.
Я невольно обернулся и посмотрел вслед ему.
– Геся! – спросил я. – Скажи мне, почему ваша красота… Я говорю вообще… Красота женщины… так сильно действует на нас, мужчин?
Она передернула плечами.
– Хе! Почем я знаю?! Спроси собаку, почему на нее действует так сильно красота – собачья, разумеется – другой собаки…
– Неужели ты не допускаешь между женщиной и мужчиной никаких чистых, бескорыстных отношений? Не допускаешь дружбы?..
– А что такое дружба?! Я тебя спрошу. Что это такое?.. Потребность дурацкой болтовни, праздного пустословия – и ничего больше…
Помню, меня ужасно поразил тогда такой взгляд.
– Но ведь нельзя же жить без любви?
– А зачем же тебе любовь?! Оттого теперь и жизнь нельзя устроить, что мы все искали и ищем любви… Всякая любовь есть просто половое чувство.
– А любовь между друзьями одного пола?
– Хе!.. Покажи мне такую дурацкую любовь, и я погляжу, какие мозги у этих любящих друзей. Наверно, в патологическом состоянии.
– Да чем же жизнь красна, как не любовью!
– Ты старше меня, а гораздо глупее… Жизнь красна светом разума, истины, знания и… свободы взаимных отношений… Вот к чему должен стремиться человек… а все животное, грязное… оставь собакам…
– Ты, значит, не признаешь… силы красоты… эстетического чувства? Не признаешь действия музыки, живописи… изящной литературы?
Она опять передернула плечами.
– Изящной!.. Должно быть, кто-нибудь ее вынул из ящика… Из старого, протухлого ящика… Просто противно говорить с тобой… Неужели в провинции вы еще все такие?!
– Какие?
– Не-просве-щенные!
Я ничего не ответил и задумался.
– Ну! Вот мы и дошли, дикий человек, поклонник собачатины. Зайди, пожалуй, ко мне… Отдохни!.. Ты, может быть, устал?
Мы пришли в маленькую улочку, которая выходила на Фонтанку и у которой, если память мне не изменяет, было очень странное название – Горсткина.
Мы молча взошли наверх, на четвертый этаж, по неосвещенной лестнице, пользуясь светом луны, которая резко вырисовывала переплеты окон на каменных плитах и ступенях и всему придавала туманный, серебристый отблеск. По мере того как мы поднимались, Геся крепче опиралась на мою руку и тяжелее дышала.
Взойдя на лестницу, она достала ключ, отперла двери и, вынув снова ключ, заперла их изнутри. Мы вошли в большой коридор, тускло освещенный маленькой лампочкой-ночником. По обеим сторонам коридора шли двери с номерами. Очевидно, это были меблированные комнаты. Мы вошли в одну из них, довольно большую, убранную комфортно и разделенную драпировкой на две половины. В ней был какой-то особенный запах, смесь острых духов, мыла и чего-то съестного. Она зажгла маленькую лампу.
– Ну, садись, почитатель любви и собачатины. Отдохни!.. – И она, сбросив шляпу и накидку, быстро прошла за драпировку. Я услыхал плеск воды… Она, очевидно, мыла руки или лицо и вышла ко мне с полотенцем в руках.
– Ну, защитник изящных отношений… Ты зачем же сюда приехал, скажи мне, – просвещаться, поучаться или просто наслаждаться?.. Как говорят: жуировать?
Я сел на небольшой мягкий диванчик.
– Я приехал сюда по делу, которое считаю очень важным и крайне серьезным…
– Батюшки!.. И что же это такое?.. – И глаза ее расширились и заискрились.
Я ей изложил сущность нашего дела.
XXII
– А-а! – удивилась она. – Так это ты?! – И она села подле меня и с жадным любопытством всматривалась в меня. – То-то меня извещали… Мне писали… Оттуда, что едет «агент кружков»… Так это ты?! Посланный и уполномоченный?
– Я вовсе не посланный и не уполномоченный, – сказал я. – Я приехал по собственной инициативе и по собственному делу.
– Да!.. – И она взглянула на меня, прищурив глаза, и тотчас же отвернулась. – Что же!.. Это хорошее дело. Ваши кружки… Хотя подкладка в них гнилая.
– Как гнилая! – вскричал я. – Разве ты считаешь человечность делом пустым?.. Разве любовь не должна рано или поздно соединить всех людей в одну братскую семью?..
Она засмеялась каким-то глухим, горловым смехом.
– Я считаю всякие утопии… пустым делом, – сказала она. – Вот мы с тобой, – и она резко и неожиданно хлопнула меня по руке, – можем любить друг друга… а как любить все человечество? С какого конца его обнимать и целовать? Этого же я не знаю… Да, наконец!.. Все это… собачатина.
– Опять собачатина!
– Послушай!.. Расскажи мне… как у вас там живут… В этих «кружках» и вообще в К… и в губернии… Нам, петербуржцам, это ужасно, ужасно любопытно…
– Живут, как и здесь!..
– Какой у вас губернатор?.. Ничего!.. Либерал?..
– Подмокший либерал!
– Ха! ха! ха! Это хорошо… Подмокший!.. От квасу… или от шампанского?.. Что же он устраивает губернию?.. Крестьян?.. Расскажи, пожалуйста, ведь это ужасно любопытно… У вас там бунт был крестьян?..
Я вкратце рассказал ей, что знал. Но она не удовлетворилась этим и начала расспрашивать, как идет у нас торговля, картежная игра, когда провозят золотые и серебряные караваны, гонят гурты, как велика табачная торговля, кто богаче из купцов.
Она быстро вынула из кармана длинную узенькую записную книжку и сделала в ней отметки.
– Ты извини, пожалуйста, если я запишу твои сведения, – сказала она. – Нам они очень, очень нужны… Мы очень интересуемся теперь провинциальным развитием… потому что с одними Петербургом и Москвой далеко не уйдешь…
– Геся! – сказал я. – Нам такие сведения не нужны… да и вы, я не знаю… на что их собираете, а вот взамен их я был бы крепко благодарен тебе, если бы ты сообщила мне одно сведение, разыскала один адрес… Дочери одного нашего помещика… Она убежала сюда, с месяц тому назад и… пропала…
– Ну уж и пропала! У нас же ничего не пропадает. – И она опять засмеялась своим деланым смехом. – А как же ее зовут?
– Ее зовут Евгенией.
– Ну! Дальше.
– Евгенией Павловной Самбуновой…
– Самбуновой?.. Самбуновой… Это что ж: легальное или нелегальное имя?..
– Я не знаю, что значит «легальное» или «нелегальное»?..
– Ах ты, невинный младенец! – всплеснула она руками, засмеялась и хлопнула меня по руке своей записной книжкой.
– Постой, – сказала она, вставая. – Я, может быть, найду твою Самбунову… Погоди только немного.
Она порывисто поднялась с дивана и направилась за перегородку; но, сделав два шага, остановилась и так же порывисто подошла ко мне, наклонилась и спросила шепотом:
– А что, хороша эта Самбунова?.. Тебе нравится? Это невеста, что ли, твоя?.. А?..
– Она хороша… но не невеста моя…
Она пристально посмотрела на меня и погрозила мне пальцем.
– О! Собачатник!.. Так это ты за ней прискакал в Петербург?!
– Нет! Не за ней…
– Ну! Уж я знаю, что за ней!.. Не притворяйся!!
И она быстро прошла за драпировку. Довольно долго возилась там, что то отпирала, выдвигала, задвигала и вернулась ко мне полуодетая. Она сбросила платье и теперь явилась в полосатой юбке, закутанная легким серым пледом. В руках у нее была целая пачка маленьких листиков, скрепленных кнопиками, с алфавитом букв на полях. Она развернула листики на букве «С» и отыскала фамилию.
– Евгения Самбунова? – спросила она. – Так ведь имя твоей дульцинеи?
– Совсем не дульцинеи, а просто… доброй знакомой.
– Ну! Вот-вот, твоя «добрая» знакомая живет под именем Марии Крюковой, – а где именно живет и с кем живет – этого я теперь сказать тебе не могу… а завтра – да! Завтра… я это узнаю.
И она опустила листки в карман юбки и быстро близко, очень близко подсела ко мне на мягкий диванчик. Притом я заметил, что от нее сильно пахло какими-то крепкими духами.
– Ну! – заговорила она шепотом, наклонясь ко мне. – Покажи мне теперь ее карточку… Я же тебе сказала ее имя и скажу адрес ее, а ты теперь покажи мне ее карточку…
– Да у меня нет никакой карточки.
– Ну это вздор!.. Не может быть… Если ты будешь скрываться от меня… то и я тебе ничего не скажу и не покажу…