Эта группа горячо о чем-то разговаривала и все смотрели на нее с сожалением, со злобой. Очевидно, их раздражало то предпочтение, которое она оказала мне – не соплеменнику.
Я широко раскрыл глаза и смотрел на нее, удивляясь более и более, а она продолжала:
– Им не нравится мой объективизм… Они непременно хотят страсти, а не рассудка… Зачем?! – И она пожала плечами. – Я думаю, правилен именно тот взгляд, в котором сердце повинуется рассудку, а не влечет человека туда, куда тянет его кровь…
– Я просто изумлен… поражен… – прошептал я. – Я не встречал, не воображал найти взгляд, подобный вашему. Я сейчас говорил с господином Бергенблатом…
– С моим дядей… – перебила она. – Я должна предупредить вас… Может быть, я и глупо это делаю… что в его взглядах много правды… но есть… – И она так тихо произнесла последние слова: – есть и лукавство… Он все-таки смотрит не совершенно объективно.
– Я удивляюсь, – сказал я, – что вы так верно и беспристрастно оцениваете положение вещей, и я думаю, что если бы хоть одна треть нашего общества смотрела так же, то дело объединения было бы выиграно…
– Вы, может быть, думаете, – перебила она меня, – что вся вина только в нас и что ваши единоплеменники не смотрят на нас свысока?..
– О да! Это есть, – признался я, – но в нас, преимущественно перед всеми нациями, гораздо более космополитизма… братства…
– Нет! Это только вам так кажется… Европейская цивилизованная жизнь гораздо скорее уничтожает племенную рознь, чем ваш интуитивный космополитизм.
Я смотрел на нее и не верил себе, не верил, чтобы молодая девушка могла смотреть на вещи так глубоко, с такой объективностью разрешать сложный национальный вопрос.
– Возьмите, вы, например, англичан, разумеется интеллигентный, притом не аристократический слой… У них почти нет привязанности к земле, к родине. Они сочувствуют ирландцам, заводят благотворительные общества. Возьмите американцев, шекеров… эту космополитическую общину, где совершенно утихает племенная вражда. Она остается за порогом их братской семьи…
Я любовался на ее красивое, покойное лицо. Я слушал ее с жадным вниманием. Мне казалась она совсем особенным созданием, стоявшим на каком-то пьедестале, далеко выше всего окружавшего нас. Я почти благоговел перед ней.
К нам быстро подошла Геся.
XXXIII
– Довольно! Довольно! – закричала она, махая руками. Никто не уединяется среди многолюдного общества, стремящегося к объединению… Ты напрасно, милая сестра Лия, расточаешь перед ним блестки твоей учености… Ведь это просто «собачатник».
Я чувствовал, как кровь бросилась мне в голову при этой рекомендации. Но она храбро взяла меня за руку и, увлекая меня в сторону, проговорила на ходу:
– Мне нужно сказать тебе два слова… Ты очень дурно ведешь себя в незнакомом обществе… Ты разъединяешь, а не соединяешь… Глупой Лии жестоко достанется завтра от отца… Посмотри, как свирепо он глядит на тебя и на нее. – И она указала глазами на дальний угол, где стоял господин Габер и действительно метал куда-то свирепые взгляды.
Затем он быстро подошел к Лии и начал ей что-то говорить с жаром, с угрожающими жестами, так что краска покрыла ее прелестное лицо.
Между тем Геся говорила мне:
– Ну, разве ты не собачатник? Скажи, пожалуйста… увидал женщину красивее твоей матримониальной супруги и тотчас же пустился плясать перед ней на задних лапках. Ах ты, легальник, легальник!.. И знаешь ли ты, перед кем тратишь порох?! Ведь это ледяная сосулька… Никаким огнем, никаким порохом ее не разогреешь, не взорвешь… Ведь это ходячая книга… Синий чулок… У нее внутри одни сухие корочки вместо сердца… На нее можно любоваться как на мраморный бюстик… Но больше от нее ничего не спрашивай… И не смей, не смей на нее заглядываться, слышишь! Я… твоя законная супруга, этого не позволяю… Слышишь! Не позволяю. – И она быстро помахала пальцем около моего носа.
Говоря это поучение с жаром ревности, она оглядывалась искоса, бойко своими сверкающими глазами во все стороны.
– Поедем сейчас же отсюда! – сказала она повелительно. – Слышишь! Тебе здесь нечего больше делать… Поедем… а не то я одна уеду, и ни меня, ни твоей драгоценной дульцинеи Самбуновой тебе не видать, не видать как своих ушей…
Эти последния слова меня сразу отрезвили. Я вспомнил о Жени, и увлечение мое Лией – сразу охладело… Мне действительно стало стыдно и совестно, что женскую красоту я ставлю выше всего и ради нее забываю прямое, настоящее дело.
Незаметно мы вышли из залы.
– Послушай! – сказала Геся на улице. – А ведь я голодна, и все из-за тебя, собачатник развратный!.. Если бы не ты… я бы осталась ужинать у отца… Он всегда так сытно, славно кормит и поит тоже на славу… Ты меня должен накормить… Слышишь!.
– Куда же я тебя повезу? Я здесь не знаю ваших ресторанов!.. Вези меня!..
– Я ни разу не бывала у Дюссо!.. Поедем!.. Эй! Извозчик!..
И мы отправились, или правильнее говоря, она повезла меня, к Дюссо. Извозчик попался бойкий, и мы живо доехали…
Она спросила отдельный кабинет – уютный, комфортный, с такими мягкими упругими соблазнительными диванами, что они мне сразу представились в виде алтарей веселому богу Приапу.
Она заказала рыбу Saumou a la sauce[77] и велела сейчас подать шампанского…
– Я пить хочу!.. – сказала она.
– Разве шампанским можно напиться? Спроси сельтерской, содовой воды, а шампанским можно только напьяниться…
– Напьяниться!.. ха! ха! ха!.. Я никогда не была пьяна… Напьянь меня!.. – И она прыгала на мягких пружинах дивана и качала меня.
«Какая разница с тихой, рассудительной, неувлекающейся Лией, – подумал я… – Две двоюродные сестры и две противоположности…»
ХХХIV
– Послушай! – сказал я… – Скажи ты мне, пожалуйста, отчего ты так… свободно живешь?.. Как это тебе твои соотчичи позволяют так жить?..
– Я жертва…
– Чего? Жертва разврата?
Она очень больно хлопнула меня веером по руке.
– Жертва принципа… глупый собачатник! Добродетельной быть легко… Но не всякий возьмется за такое дело, за какое я взялась… На меня пал жребий… Что же?.. Я покорилась… Господь избрал меня… Такой, как моя целомудренная, книжная сестрица Лия, очень легко быть… Занимайся своими книгами всласть… сколько хочешь и не знай ничего больше. Ведь она одна у отца… Матери у нее нет, и хотя он строго держит ее… Но и ухаживает за ней и чуть не молится на нее… С глаз ее не спускает… Нет, ты не можешь понять и представить себе, до чего она узкая эгоистка!.. Целый день, гусыня противная, сидит за книгой… или торчит в публичной библиотеке… Противное созданье!.. Терпеть не могу таких крахмальных существ… Заячья душа! Ни себе, ни людям… Нет, я понимаю такой характер, как Юдифь… Отдай себя всю делу…
– Так ты Юдифь?
В это время вошли двое слуг, один нес на серебряном подносе рыбу и разные разности, другой – держал откупоренную бутылку шампанского. Геся подставила ему свой плоский бокал и кивнула головой в ответ на мой вопрос.
– А кто же твой Олоферн, которому ты отрубишь голову?
– Ты!.. – сказала она, пристально смотря на меня, и захохотала. – Знаешь ли, в этих бокалах ужасно неудобно пить. – И она быстро перелила шампанское в маленький стакан и выпила его залпом.
Не знаю почему она в эту минуту удивительно напомнила мне маленькую Ришку.
XXXV
На другой день я проснулся поздно и в испуге посмотрел на часы: не проспал ли я назначенного мне вчера часа? Но было еще девять часов, как раз достаточно для того, чтобы собраться и бежать к Гесе.
Ровно в девять часов я поднялся к ней на лестницу и постучал в дверь ее. Ответа не было. Дверь была заперта.
«Спит, презренная Гетера!» – подумал я и пошел допросить хозяйку меблированных комнат. Хозяйка – толстая, подслеповатая и, должно быть, непомерно хитрая чухонка, подала мне маленькую записочку, на которой стояло:
«Сегодня нельзя. Приходи завтра, в девять часов.
Кровь хлынула мне в лицо.
«Она просто надувает и смеется надо мной!» – подумал я, и мне вдруг вспомнились Ришка и Сара, и я в страшной досаде вышел на улицу.
У подъезда стоял швейцар, и два дворника смотрели направо по Фонтанке. Там вдали поднимались клубы черно-сизого дыма.
– Что это? Пожар? – спросил я.
Швейцар угрюмо посмотрел на меня и нехотя ответил:
– Да!.. Пожар… Опять они шалят.
– Кто они? – спросил я.
– Они! Нехристи поганые!.. Бунтари!.. Вот кто!..
Дворник осмотрел меня с головы до ног и проговорил со злобой:
– Спокоя нет от них… анафемов… Четвертый день жгут Питер-то… Вчера-с – какой большой пожар на Песках заправили… Сегодня вон как опять засветили… Должно быть, на Сенной.
И он посмотрел на меня угрюмо и подозрительно.
Я машинально пошел по направлению к тому месту, где горело, и теперь ясно вспомнил, что действительно во все предшествовавшие дни были пожары. Вспомнил даже, что мне кто-то говорил, что все 13 частей Петербурга сбились с ног и вся пожарная команда измучена. И тут же вспомнил то, что мне говорил вчера Бейдель: что сегодня они жгут мелочных торговцев, апраксинцев. Под впечатлением досады и злобы на «еврейскую собачатницу» мне представилось вчера все жидовское собрание в сильно подозрительном свете.
«Ба! – подумал я. – Отправлюсь я к источнику – к патриарху Бергенблату. С ним надо хорошенько поговорить относительно свободы… и этого стремления к гегемонии… Вчера все это было неожиданностью. Я был возбужден… Одним словом, нельзя придавать значения тому, что я видел и слышал вчера… Нет, я поговорю с ним теперь… При дневном свете, без иллюзий… Я его, „брата-единителя“, припру к стене и выведу на чистую воду… Пусть он мне докажет, что „цель оправдывает средства“, что это нравственный принцип…»
И я крикнул извозчика и отправился на набережную Невы.