– Жени! – вскричал я. – Вы шутите!.. Зачем я буду брать от вас деньги, в которых вы нуждаетесь и которые прислала вам ваша мать?..
– Так возьмите же вы их прочь… Прочь! И не мучьте меня… Бесчеловечные софисты!.. Прочь!
И она бросила портфельчик, который ударился в холщовую ширму. И отвернувшись к стене, неистово зарыдала.
Я поднял портфельчик и встал около ее кровати. Я понимал, что необходимо дать стихнуть этому пароксизму. Но плач ее не утихал. Она рыдала, стонала и вдруг ринулась с кровати на пол и с диким хохотом начала кататься по грязному полу.
Я бросился к выходу и у какой-то толстой бабы попросил стакан воды.
– Ах ты матушки!.. – засуетилась баба… – Никак выкликать начала… Как же быть-то?.. Стаканчика-то у нас нетути… Вот в ковшичек если…
– Ну! Давай… хоть в ковш, только скорее… скорей.
– Сейчас!.. Сейчас!.. Ах ты напасть кака!..
И она зачерпнула из кадки, стоящей в углу за печью, какой-то мутной темной воды. Я бросился с ковшом за перегородку, опрыскал и смочил голову Жени. Она лежала на полу и стонала.
– Жени!.. Лягте на кровать… Успокойтесь…
Но она молчала и продолжала стонать. Лицо ее становилось бледнее и бледнее. Я взял ее на руки и переложил на кровать как куклу. Она не открыла глаз, зубы ее были стиснуты, и стоны становились слабее и слабее. Я приложил ухо к ее груди. Сердце ее едва билось…
Я снова бросился к помощи бабы…
– Побудьте с ней, пожалуйста, – попросил я. – Я сбегаю сейчас в аптеку… Ее нельзя оставить в этом положении. Вы понимаете, одну…
И я побежал в аптеку, припоминая на ходу разные случаи внезапной смерти или сумасшествия от сильных нервных или психических потрясений.
«И что такое случилось?! Что у нее за тайна!.. Неужели она участвовала в поджоге… Нет! Вздор!.. Это могли вообразить только эти мужичье… Нет!..»
В аптеке я взял нашатырного спирта, эфира, гофманских и валерьяновых капель и спросил адрес доктора. Мне дали три адреса докторов, которые жили в соседстве.
XLV
Двух я не застал дома, третий – немец, старичок, только что успел сесть в пролетку, как я накрыл его и повез к Жени.
Дорогой я в коротких словах передал ему всю историю.
Он тщательно осмотрел Жени, которая лежала недвижно, без дыхания, точно мертвая, и прописал внутрь эфир и еще какое-то лекарство и горячие ножные ванны.
Я дал ему три рубля и, выпроводив его, тотчас же принялся при помощи толстой бабы ухаживать за больной.
– Господи! Господи!.. – бормотала баба. – С чего же так с ней? Голубушка!.. Така кроткая да тихая была, и не слыхать ее… Чай, не помрет?.. А помрет, так ведь надо дать знать… в фартал. Тут мало-мало рублей десять надо дать… а то затаскают…
С трудом влили мы ей в рот сквозь стиснутые зубы пятнадцать капель эфира. Налепили горчишник. Баба распорядилась согреть воды в маленьком чугунке. Мы налили ее в кадушку и опустили ей ноги в горячую воду. Через несколько минут легкая краска явилась в ее лице. Губы разжались, она тихо простонала и начала вынимать ноги из кадушки.
– Не надо!.. Не надо!.. – проговорила она, не открывая глаз, и улеглась на постели.
– Жени! Как вы себя чувствуете?.. – спросил я, наклонясь над ней.
Она вдруг открыла глаза и долго пристально смотрела на меня, как бы собираясь с мыслями и стараясь понять, что с ней, где она и кто перед ней.
Наконец, кажется, сознание вернулось к ней, и она тихо проговорила…
– Оставьте меня!.. Я спать хочу… – И снова закрыла глаза.
Я посидел перед ней минут пять-десять. Она дышала ровно. Легкая краска набегала на лицо.
Я встал и тихо вышел, строго наказав бабе, чтобы она ни на минуту не оставляла ее одну.
– Нет! Нет! Никуда не выйду… Ведь она всю ночь не спала… все писала… А тут где еще до света поднялась и вышла…
Я отправился в ближайший трактир и вспомнил, что это тот самый трактир, в котором я тогда, на прошлой неделе, встретил Засольева. Он и теперь сидел там за кружкой пива и на всех таращил слипавшиеся глаза.
XLVI
– А! Земляк!.. – вскричал он. – Как поживаешь? Зачем в наше царство заехал? – И он усадил меня напротив себя за тем же маленьким столом.
Я спросил порцию котлет. Был уже третий час, а я с утра ничего не ел.
– Ну, что же твоя Геся?.. Попал ты в ее лапы или Господь миловал?
– Скажи, пожалуйста… что она?.. Открытая развратница с желтым билетом?
– Ха! ха! ха!.. У ней, брат, всякие билеты… она тебя в яму спустит как пить даст… мы наверно знаем, что она в кутузку ходит… благородной корреспонденцией занимается… но ее, проклятую, шилом не подточишь… она, как вьюн скользкий… поди ты.
– Послушай, Засольев… не можешь ли ты мне сообщить об некоей… некоей Марье Крюковой… знаешь ты ее?
В это время мне подали графинчик водки и рюмку. Я налил и выпил, Засольев тоже налил две рюмки и выпил одну за другой.
– Я по пути… – сказал он… – с благополучием…
– Да ведь ты пиво пьешь?
– Ничего!.. Wein nach bier so rath ich dir…[78] говорят колбасники. – Миша! – сказал он половому. – Ты оставь здесь Сиволдай Иваныча… пригодится!
– Так ты не знаешь ли Марью Крюкову… гражданку?..
– Они все гражданки…
– Ну, не знаешь ли Евгению Самбунову? – Этот вопрос я предложил, наклонясь к нему, шепотом и оглянулся кругом.
– Самбунову… нет, не знаю… а Крюкову… Крюкову… Это брюнетка… тут у Кусихи живет?.. Как не знать!.. Видал… слыхал – тоже развратница.
Я чувствовал, как при этих словах краска прилила мне к лицу и затем вся кровь отхлынула к сердцу.
– Не может быть, – прошептал я.
– Верно!.. – подтвердил Засольев и даже ткнул рукой в воздух. – Это она с этим… Ах, как его… Веневитьевым все воложалась… Ну, он, говорят, вчера успокоился… царство ему немецкое.
– С каким Веневитьевым?.. Как успокоился?
– А так… петельку на шейку… и к небесам. – И он налил рюмку водки, подержал ее в дрожащей руке и опрокинул в рот.
«Он, может быть, врет, – подумал я. – Все врет с пьяных глаз».
XLVII
Я начал осторожно выспрашивать его, но его ответы окончательно запутали меня. Он начал плести пьяным языком такую бессмыслицу, что я постарался скорее оставить его.
«Но, вероятно, в его словах есть хоть малая доля правды, – думал я. – Тут (у Жени) есть очевидное горе, отчаяние; может быть, сегодняшний случай на пожаре был кризис, перелом, за которым последует медленное выздоровление».
Я прошел несколько раз по набережной Фонтанки, до Гороховой и назад, и ровно в 6 часов вошел к Жени.
Баба, на которую я оставил больную, оказалась пьяна. Она сидела на вязанке дров и гнусливо мурлыкала какую-то песню. Она могла только указать мне двери за перегородку и пробормотать заплетавшимся языком:
– Пожалуйте!.. Пожалуйте!.. Очень рады!..
Я вошел. Постель была пуста, на столике лежал листок бумаги, и на нем довольно твердо было написано:
«Прошу в смерти моей никого не обвинять.
Я почувствовал, как пол под ногами начал опускаться; не помня себя я бросился к бабе, встряхнул ее так, что она отчаянно завизжала, вылил ей на голову целый ковш воды, но добиться от нее ответа, куда ушла Жени, не мог. Она валилась мне в ноги и бормотала: знать не знаю, ведать не ведаю!
Я бросился вон, сбежал с лестницы. Тихий воздух, ясный вечер как-то освежили меня, но голова жестоко кружилась.
XLVIII
«Куда идти?.. Кого спрашивать?» – думал я, и сердце замирало с мучительной болью.
Я вышел на двор и вызвал дворника. Я дал ему целковый и просил указать мне, где была, куда ходила в последние дни Марья Крюкова.
Дворник обрадовался подачке и наговорил мне множество всяких предположений, но на прямой вопрос ответить не мог и только повторял:
– Кто их знает! Вольная пташечка! Куда захотела, туда полетела.
Об оставленной записке Жени я не сказал ему ни слова.
Я бросился к Гесе на авось: может быть, там что-нибудь узнаю.
Я застал у нее целую компанию, четверо или пятеро человек сидело вокруг стола перед диваном, тут был и тот таинственный господин в золотых очках, которого она называла наблюдательным агентом тайного комитета.
– А! – вскричал он. – Великий единитель и человечник!.. Зачем пожаловали, квартира занята.
Но я не слушая его, схватил Гесю за руку и увлек ее за драпировку. По моему растерянному виду она, вероятно, догадалась, что случилось что-нибудь необычайное.
– Геся! – сказал я ей шепотом. – Я сейчас от Жени Самбуновой… ее нет дома, а на столе у ней лежит записка: «Прошу в смерти моей никого не винить». Геся!.. Может быть, еще не поздно, помоги мне спасти ее, скажи мне, где ее искать… научи.
Она посмотрела на меня задумчиво, помигала глазами и спросила:
– А зачем же ты хочешь спасать ее? Может быть, ей ничего больше не осталось теперь, как убрать себя, а ты ей будешь мешать.
Я помню, как при этих словах кровь прилила к моей груди; я задрожал; мне хотелось ударить ее.
– Бесчеловечники! – вскричал я, стиснув зубы. – Будьте же вы все прокляты… Человекоубийцы противные!
И я выбежал вон и хлопнул дверью.
Сзади меня раздался гомерический хохот.
XLIX
Не помню, как я очутился на Садовой. Пожар уже стихал, но дым еще курился то там, то здесь. Он шел со Щукина двора и тихо полз вокруг обгорелого здания. Все было полно беспорядка, хаоса, разрушения.
Помню, я прошел в Мучной переулок, к тому месту, где я поднял Жени с тротуара… Оттуда я отправился в участок с слабой надеждой, что там, может быть, что-нибудь известно о судьбе ее. Но в участке я никого не нашел, кроме маленького ламповщика, который, свернувшись клубком, спал крепко на подоконнике.
«Господи! – думал я. – Куда идти, к кому обратиться?!»
Порой мне представлялось, что записка ее есть просто отвод глаз, что она хотела избавиться от меня, от своих род