ных… Это предположение так понравилось мне, что я долго развивал его. Мне казалось, что и в ответе Геси, и в хохоте ее гостей была насмешка над моей недогадливостью. Разгоряченный этой мыслью, я снова бросился к Гесе… «А может быть!..» – думал я, и сердце билось надеждой.
Я живо представлял себе отчаяние и доброго Павла Михайловича, и еще более доброй Анны Николаевны. «Что я им скажу?! – думал я… – Как я открою им?.. На это, может быть, способны они – эти бесчеловечники…»
Я снова прошел в Горсткину улицу.
L
Сверх ожидания, я застал Гесю дома. У нее сидел какой-то молодой человек, низенький, коренастый, с большой головой и громадным лбом, на который спускались коротко обстриженные и гладко причесанные волосы…
– A! – вскричала Геся!.. – Ругатель беспутный!.. Нашел твою Жени или нет?
Я молча сел на стоящий подле нее стул. Я был измучен более душевно, чем физически. Вероятно, эта усталость и страдание отражались ясно и на лице моем, так что Геся сочла долгом сказать мне несколько слов в утешение.
– А я удивляюсь тебе! – сказала она. – Ты воин… и такая баба!.. Разве тебе не приводилось быть в деле и подле тебя не падали раненые и убитые?
– Геся! – вскричал я. – Не мучь меня!.. Я и так измучен… Я заклинаю, умоляю тебя… скажи: что с Жени?
Она посмотрела на меня серьезно. В ее холодных глазах промелькнуло, казалось мне, чувство сострадания. Она всплеснула руками и вскричала, смотря на большелобого незнакомца.:
– Ах! Какой он странный!.. Пойми ты, что ни я и никто не имеют права вмешиваться в чужую жизнь и в чужие чувства… Если бы она сама, твоя Жени, просила бы меня помочь, это дело другое… А то… Как же можно?! Насиловать чужую волю и влезать собственной особой в сердце другого… От этого и все неустройства и все гадости, от этой вечной опеки каждого над каждым… Оттого и свободы нет, что мы друг за другом глядим и друг друга тесним…
– Она ведь последнее время жила с этим Веневитьевым? – спросил наш собеседник.
– Ну да… У них там шел свой роман… Они наслаждались и утешались, а сегодня поутру он убрал себя… Вот и она за ним последовала. Что же мы тут можем сделать?.. Только напортить и навредить! – Последние слова она обратила ко мне.
– Может быть, она пошла к нему на квартиру?.. Чтобы вблизи его тела… – сказал наш собеседник.
– А где он жил? – спросил я… – Вы, может быть, знаете?
– Знаю… Да не угодно ли, я провожу вас?.. Мне нечего делать… В Комитете я не участвую… Особая статья.
Помню, я несказанно обрадовался этому предложению, этому проблеску участия. Хотя он ничего не обещал. Но человек, кажется, так устроен, что не может жить без участия другого. Не это ли – начало общественной связи?..
Я молча слегка пожал руку Геси.
– Желаю ж вам успеха! – сказала она.
И мы отправились.
LI
– Вот, изволите видеть, – начал мой спутник, когда мы спустились с лестницы. – Они никак не могут согласиться со мной (я тотчас понял, что это «они» – были они – бесчеловечники), что силой человечности можно гораздо больше сделать, чем одними внешними, чисто физическими, материальными силами… У них только и есть: револьвер, огонь, топор… Сами же говорят о неудобствах насилия, а между тем все творят посредством насилия.
Я невольно остановился и посмотрел на него.
– Это моя мысль!.. – вскричал я. – Мы удивительно… удивительно сошлись с вами.
– Да и каждый сойдется, кто хоть немного, хладнокровно подумает о положении дел. – И он смотрел на меня в упор его добродушными маленькими глазками и говорил как-то удивительно просто, слегка пришепетывали жестикулируя. – Ведь вот возьмите времена Александра I, времена декабристов… О чем они мечтали? Об олигархии… О гегемонии дворянства… А они, теперешние реформаторы, скрипят зубами на дворянство и сами мечтают тоже об олигархии, только о другой – об олигархии интеллигенции. Им тоже хочется наверх встать и править, и управлять… Да, господа «граждане»!.. Помилуйте!.. Вы интеллигентный народ… вы изучите сперва Россию… вы пройдите ее вдоль и поперек… Ведь вон… до Тенгоборскаго… Мы не знали… Что у нас есть, какие производительные силы работают в государстве… Узнайте все досконально… А вы не знаете, что это за сила, которой вы хотите управлять… Ведь поверите ли, до чего у них все это глупо, по-детски… Они мечтают о республике… Только бы нам, мол, устранить… И все переменится, как по щучьему велению… Да ведь помилосердствуйте!.. Ведь он – народ православный – он сейчас же посадит вам, ну хоть Гришку Отрепьева… Место свято – не будет место пусто… Поверьте!.. Вы посмотрите, какая вера и упование в нем, в этом простом народе, которого вы презираете с высоты вашей интеллигенции… Вы слышали, что было здесь давеча утром… на пожарище?
– Нет, не слыхал.
Он остановился и, придерживая меня за рукав пальто и понизив голос, рассказал о том, как Государь приезжал на пожарище и пробирался к месту пожара и как народ окружил его и со слезами умолял его не подвергать жизнь свою опасности.
– Поверите ли, – говорил он, – эти темные массы с такой теплой любовью отнеслись к Государю… Я сам это видел… Один какой-то мужичок с косую сажень… Когда государь сел на лошадь… (он хотел верхом проехать на пожар), так он обхватил его ногу и ревет, плачет, как маленький ребенок… Ты, говорит, наша надёжа!.. Наше солнце!.. Вот это я понимаю!.. Это действительно сила… Это не револьвер… Не топор… Да где же им управлять этой силой!.. Куда!! – И он в негодовании махнул рукой.
Я помню, что как-то смутно сочувствовал его словам, а, в сущности, был весь переполнен страхом и надеждой. Участь Жени не выходила у меня из головы. И мне все казалось, что время тянется медленно и что все (и он в том числе) вовсе не тем заняты, чем следует, и что главный вопрос теперь в ней – в Жени… Что она: жива или нет? Ее жизнь – вот вопрос!
– Послушайте, – сказал я, – где живет этот Веневитьев?
– А довольно далеко отсюда… на Песках, в Слоновой улице.
– Так возьмемте скорей извозчика и поедемте.
– Возьмемте.
Извозчик попался нам очень порядочный, я посулил ему целковый на водку, и он буквально скакал и в 20 минут довез нас до квартиры Веневитьева. Он жил в одном из тех деревянных домов, у которых большой двор представляет целую кучу маленьких чуланчиков, хлевушков, клетушек и галереек. В то время санитарного надзора не было, и грязь и вонь на этом дворе были невообразимые, это была одна сплошная помойная яма.
Мы вызвали дворника и спросили его, не была ли здесь Марья Петровна Крюкова.
– Как же была, была.
– Когда? Давно ли? – обрадовался я.
– А не больно давно… так, с час тому времени.
– Куда же она ушла?
– А не знаю. Побыла, знашь, у его в квартире… и ушла… Его, знашь, свезли в Николаевский… там натомить будут, сказывал квартальный.
– Пойдемте, – сказал я, – может быть, мы найдем ее там… тут ведь недалеко Николаевский.
И мы отправились, но в Николаевском госпитале никого не нашли, и мертвецкая была заперта. Был уже 9-й час в исходе.
– Куда же ехать?.. Где искать? – спрашивал я себя в отчаянии. – О! Если бы я знал ее жизнь! Кто у нее были подруги, друзья?!
– Что мы будем делать?! – спросил я в отчаянии моего спутника.
– Главное… до конца не теряйте надежды и крепко верьте!.. Убить себя не так легко, как кажется. Если она нашла силы прийти сюда и потом спутешествовать в госпиталь, то поверьте, что она вернется на квартиру… отложит смерть до последней минуты… до того, когда его зароют в могилу и у нее ничего не останется… ничего…
LIII
Какая-то смутная, неопределенная надежда явилась в сердце. Мне кажется, что оно так уж устроено, сердце человеческое, чтобы успокаиваться на первом попавшемся предлоге, на первой возможности выйти из тревожного состояния.
Мы с моим успокоителем пошли по Конногвардейской улице, и он снова пустился в длинные филиппики против «бунтарских увлечений».
– Это все оттого, – говорил он, – что кровь молодая не любит застоя, требует работы, нервы дрожат, сердце стремится к идеалу, к правде… Как же тут не хвататься за топоры, за нож и огонь!!
Я напомнил ему французские революции.
– Так ведь это что же-с? – возразил он. – Ведь это тоже бродильная нация. У них уж от природы нервы всегда дрожат и кровь ходуном ходит. Им уж по самой природе нельзя остановиться и успокоиться… И поэт сказал, помните:
Француз дитя!
Он вам шутя
Разрушит трон
И даст закон.
А это что же?.. Что же, Господи?! Какое-то безумие, сумасшествие… пироманя… Жечь!.. Разрушать… и не знать, чем заменить, что построить и как построить! Ведь это дети ломают игрушки… Пироманы все жгут… это какая-то вакханалия… Все опьянены и только ждут, страстно ждут… кого… чего?! Трупа, разрушения!.. Ведь Бог наш… Бог живых, а не мертвых!.. Чего же они добиваются?.. Свободы!.. Кажется, этой свободы теперь довольно им… слишком довольно, делают что хотят… вполне и без препоны.
– Послушайте! – сказал я, резко вдруг останавливаясь посреди тротуара. – Послушайте! Ну, если мы не найдем ее?
И сердце у меня опять сжалось с мучительной болью.
– Верьте!.. Говорю вам: верьте!! Я почти убежден, что она теперь дома… дает волю слезам… Ведь перед кризисами всегда следуют слезы.
– Пойдемте к ней, пожалуйста… – попросил я. – Извините, что я вас… так эксплуатирую.
– Ничего… не стесняйтесь… я ведь не торгую моей помощью… даром получаю, даром и даю.
И мы отправились на Фонтанку, и опять новая смутная надежда явилась в сердце. Я чувствовал, что я бессознательно прибавляю шагу, тороплюсь… а может быть?..
LIV
Собеседник не уставал говорить, а я смутно, урывками слушал и не слушал его. Иногда он высказывал мысли и мнения, до того сходные с моими, что я невольно останавливался и говорил:
– Это правда… правда!
Увлекшись невольно, я передавал ему всю историю Жени. Рассказывал о ее семье, рассказывал о наших планах, кружках. Многое он одобрял, но во многом находил неопытность, увлечение. Вообще это был человек неординарного ума и глубокой наблюдательности.