Так казалось тогда моей восторженной голове. Я бросился к Жени и рассказал ей о визите Лии и о вечере у Бергенблата и обо всех моих предположениях и планах еврейского кружка. Но Жени слушала меня рассеянно и, очевидно, многого не понимала. Она только спросила меня:
– Как скоро можно надеяться, что мы вернемся в Самбуновку?
LXXI
На другой день вечером я отправился к Бергенблату, поручив Жени попечениям Нерокомского. Там все приняли меня чуть не с распростертыми объятиями… Очевидно, все подчинялись и исполняли то, что было указано их главой.
Молодежь, наперерыв друг пред другом, жала мне руку и рассыпалась в уверениях в братской приязни. Старые смотрели на меня снисходительно, и даже сам herr Габер несколько раз подходил ко мне. Одна только Лия встретила меня с неизменной холодностью. Как будто вчера ничего не случилось и не произошло никакого интимного разговора.
– Я так вам благодарен! – сказал я. – За то, что вы сняли с меня тяжелое чувство отчуждения к вашим единоверцам…
Но тут, в эту минуту, из внутренних комнат вышел и подошел к нам Бейдель и, бесцеремонно взяв меня под руку, отвел в сторону.
– Мне надо поговорить с вами, – сказал он. – Позвольте на минутку увести вас в нашу секретную комнатку. – И он повел меня из залы в темный коридор. Там он толкнул какую-то дверцу, и мы очутились в крохотной комнате, в каком-то чуланчике, в котором не было света, но Бейдель приподнял занавеску и открыл небольшое оконце, закрытое матовым стеклом, в котором был оставлен маленький просвет.
– Нас здесь никто не услышит, – сказал Бейдель. – Теперь наше дело сильно подвинулось вперед, и мы будем хлопотать, чтобы рядом или несколько дальше от нынешнего Апраксинского рынка или так называемого Щукина двора открылись другие лавки. Эти лавки будут еврейские, и тогда, мы твердо уверены, что наши объединенные братья окончательно убьют торговлю русских лавочников. Вы понимаете?.. Нам нужен был только первый толчок… Правительство не дает субсидии нашим лавочникам, но это мы устроим…
Я помню, как при этих словах во мне вдруг загорелась снова та привязанность к моим соплеменникам и ненависть к этим пархатым братьям-объединителям!..
– Послушайте – сказал я, – вы говорите так самоуверенно, как будто ваши единоплеменники будут братски соединены с коренным русским населением… Этого никогда не будет!.. Вы жестоко ошибаетесь!.. Очистите сперва вашу нацию от ее грязи и фанатических предрассудков и тогда… да… Но этого, именно этого, никогда не будет!.. Это невозможно!..
– Вы это говорите как русский, а я вам говорю как космополит, который видел и изучал евреев в Германии, Франции, Испании и Португалии. Везде в них преобладает естественное чувство единокровного сближения. Им недостает одного – просвещения, гуманности. Но передовые везде освободились от национальной нетерпимости и фанатизма.
– Я рад бы верить вам, – перебил я его, – но… не верится!..
Он пожал плечами и с сердцем сказал:
– Смотрите, изучайте сами и убедитесь!
Он больше ничего не сказал, быстро отворил дверь и вышел.
LXXII
Я снова вошел в залу. Какой-то юркий еврейчик подскочил ко мне и сказал:
– Вы, вероятно, хотели бы видеть господина Бергенблата? – Он там. И он кивнул на запертую дверь его кабинета. – Он уже спрашивал, пришли ли вы, и, вероятно, хочет говорить с вами. – И он взял меня легонько под руку и подвел к дверям, стукнув в них три раза.
– Войдите! – сказал Бергенблат.
Я отворил двери. С ним было два каких-то господина, которые что-то с жаром говорили ему, сильно жестикулируя.
Увидев меня, Бергенблат остановил их и пошел ко мне.
– А! – сказал он. – Вот и вы явились. Потом, обратясь к его собеседникам, прибавил: – После мы поговорим об этом. Об этом надо серьезно поговорить.
– Ну! – сказал он, взяв меня за руку и прямо смотря на меня своими добрыми глазами. – Вы были заняты вашей больной? Это правильно, правильно!.. Вам передала Ш. наши виды на вашу добрую помощь?.. На днях Бейдель зайдет к вам, если позволите, и принесет вам краткую ведомость всего, что сделано нами в России и даже отчасти за границей. Вы только скажите ему, когда вас можно найти свободным. Присядьте на минуту. – И он пододвинул один из табуретов и похлопал по нему, приглашая меня сесть. Мы немножко потолкуем и выйдем затем в залу.
Я передал ему разговор мой с Бейделем.
– Ну! Это понятно, что вы не верите, – сказал он. – Это естественно. Бейдель принесет вам доказательства, которым вы должны будете поверить. А пока не бросайте вашего дела и будьте справедливы и объективны. Смотрите на дело проще, как оно есть, не задаваясь ни сословными, ни племенными предрассудками… Вам не надо ли денег? – вдруг спросил он. – Скажите, скажите откровенно, без церемонии, может быть, вам нужно на дорогу или на ваше дело… у нас есть особый капитал для этого, именно для этой цели, для дела объединения.
– Нет, мне ничего не надо, – сказал я и невольно покраснел. Мне показалось, что они хотят купить мою помощь.
Он немного помолчал и, вдруг взяв мою руку в свои костлявые руки и прямо смотря в мои глаза его голубыми мигающими глазами, проговорил внушительно:
– Поверьте, что первый враг всякого единения – это неискренность и недоверие.
LXXIII
Я помню, в этот вечер я как будто сделался общим центром внимания или это мне так только казалось. Порой мне казалось, что какая-то проклятая гордость, тщеславное самолюбие раздувает мое сердце. Я гнал их и искал случая поговорить с ней. Что я ей мог сказать – я не знал, но меня неодолимо тянуло к ней. Только именно этого мне не удавалось. Постоянно кто-нибудь из еврейчиков или евреек вмешивался и отстранял меня.
Был уже час двенадцатый, когда она сама подошла ко мне и спросила:
– Вы останетесь ужинать?.. Не правда ли?..
Я сказал, что останусь, и не знаю каким образом я очутился за ужином рядом с ней. Я убежден, что это было заранее подстроено. Подле нее, с другой стороны, сел тот юркий жидок, который ввел меня в кабинет Бергенблата. Справа подсел Бейдель.
Напротив, наискосок села Геся и постоянно бросала на меня насмешливые взгляды. По-видимому, ее ревность совершенно успокоилась. Помню, сначала мне было неловко. Мне казалось, что все смотрят на меня и на Лию как-то двусмысленно. Точно жених и невеста, подумал я невольно. И эта мысль, признаюсь, как-то приятно пощекотала мое сердце. Но мало-помалу это первое впечатление исчезло. Я втянулся в разговор этой умной и образованной девушки и забыл все окружающее.
В ней было удивительно много сдержанности, скромности и самообладания и вместе с тем в ней поражала какая-то наивность и искренность. Когда ужин шел уже к концу и все гости порядочно шумели, она, видя, как наши соглядатаи занялись общим разговором, шепотом скороговоркой сказала мне:
– Я должна предупредить вас, чтобы вы были осторожны со мной. Мне велели привлечь вас к нашему кружковому делу… Не высказывайте того, что вы хотите сохранить в тайне.
LXXIV
Я чувствовал, как при этом признании краска бросилась мне в лицо. «Что это?! – думал я. – Она выдает мне своих соотчичей… отца, дядю!.. Она ближе ко мне, чем к ним!!»
Я наклонился к ней и прошептал:
– Я глубоко благодарен вам за ваше признание… Ценю его вполне и постараюсь быть осторожным со всеми.
Она ничего не ответила и с полным прилежанием доедала очень вкусное мороженое.
– Я уверен, – продолжал я, – что вы меня предупредите в случае, если бы что-либо стало угрожать моим планам, которые, полагаю, для вас не составляют тайны… Я не понимаю только, чего от меня «они» добиваются. (Я с особенным чувством выговорил это «они», как будто это слово отделяло ее от «них» и приближало ко мне.) Мне кажется, – прибавил я громко, отстраняясь от нее, – что самое верное средство привязать и расположить к себе человека – это быть с ним совершенно искренним, не притворяться… И я даже думаю, что искренность есть сильное, могучее средство соединения всех людей. Не правда ли?
Я взглянул на Гесю. Она, очевидно, слушала, повернув ухо в нашу сторону. Я взглянул на соседа, но он был совсем увлечен разговором с своим соседом.
Лия пристально посмотрела на меня и прошептала:
– Я думаю, что вы правы.
LXXV
Я не помню дальнейшего нашего разговора с ней, но этот эпизод из него врезался в моей памяти, и ее признание положило первый и прочный шаг нашему сближению.
После ужина ее снова окружило молодое еврейство. Им, очевидно, было внушено оставить ее во время ужина.
И я рассудил, что лучше оставить ее также в покое и не выдавать нашего сближения. Притом видеть ее, окруженную единоплеменниками, мне было невыносимо. Я чувствовал к ним инстинктивное отвращение. Тихонько, незаметно я спустился вниз, отыскал свой китель и отправился восвояси.
Ночь была душная, светлая. Я шел пешком и почти не заметил, как дошел до дому… Я чувствовал, что сердце мое полно ее образом, что оно начинает как-то радостно и робко сжиматься при воспоминании о ней…
«Неужели в нем не все умерло?.. – спрашивал я себя с ужасом. – Пережить столько волнений, потерь, измен собственным чувствам и чувствам других… Неужели этого мало, чтобы убить в себе всякое поползновение на новую, бурную страсть…» Я вспомнил Сару… эту мою юношескую любовь. И чувство антипатии к ее племени вдруг выплыло с необыкновенной силой. Я вспомнил «дикую княжну» и чувствовал, как что-то черное прошло по моему сердцу, и вслед за ней тотчас же явился светлый образ моей Лены… и как будто посмотрел на меня с укором.
«О нет! Дорогая для меня тень, – прошептал я. – Будь покойна!.. То, что похоронено в стенах темной монастырской церкви, никогда, никогда не воскреснет!..»
LXXVI
Когда на другой день рано утром я вошел к Жени, она встретила меня с радостными слезами. В руках ее было письмо от ее отца и матери.