Я должен сказать, что тотчас после ее кризиса, когда явилась основательная надежда на ее выздоровление, я написал к Павлу Михайловичу. Я откровенно рассказал ему все, что я здесь встретил, и писал, что, по всем вероятиям, я скоро привезу ее к ним в Самбуновку. Все письмо их было полно восторженными надеждами и любовью.
Помню, мне было как-то неприятно, что из Самбуновки ничего не ответили лично мне, как будто я был чужой им…
Но этот самолюбивый упрек был совершенно неоснователен. В тот же день принесли мне повестку с почты на 600 рублей, и я, тотчас же засвидетельствовав ее, бросился получать деньги. Признаюсь, они были тогда как нельзя более кстати. Письмо и деньги были из Самбуновки, как я и догадывался.
Письмо было полно восторга и благодарности. Оно было ответ на мое письмо, которое, очевидно, воскресило прежнего Павла Михайловича. Он начал хлопотать с новой энергией о нашем кружковом деле и извещал меня о некотором шаге вперед на пути съединения, а именно кружок, который постоянно сторонился от нашего главного кружка, теперь почти сошелся с ним. Председателем этого кружка был один из трех первоначальных учредителей Спартак Матвеич Ламбунов, человек весьма умный, но, может быть, вследствие силы этого ума, не доверявший никаким увлечениям, ни своим, ни чужим. Каждое положение, которое шло от чувства, он тщательно перебирал, взвешивал, разбивал на частные посылки и только тогда, когда приходил к твердому логическому заключению, соглашался действовать. Таким образом, необходимость единения или, как он называл, «всеобщего человеческого общения», он вывел как законную посылку из необходимости наибольшего, «наисовокупнейшего» (как он выражался) единения сил. И вот, этот Спартак Матвеич, или «чудак Матвеич», как называли его в К… губернии, примкнул со всеми своими, довольно многочисленными последователями к нашему кружку. Можно судить, как я сильно был обрадован такому соединению.
LXXVII
Помню, мне нужно было почему-то пройтись по Невскому и зайти в Гостиный двор, и не знаю почему, в первый раз тогда поразил меня угловой фасад публичной библиотеки. Я посмотрел на часы, выставленные в угловом окне, на громадное окно над воротами и при этом подумал: «А ведь Лия должна быть теперь в библиотеке». Я припомнил, что это сказала она вчера мне за ужином, сказала: «Я проведу целое утро, с 10 часов до двух, в библиотеке».
И меня неудержимо потянуло посмотреть на нее, за ее рабочим станком. «Я только взгляну, как будто случайно зашел», – думал я и при этом вспомнил, что кто-то мне говорил, что есть какая-то брошюра на английском языке «О соединяющих кооперациях» или что-то в этом роде. И она непременно должна знать ее, и притом, наверно, мне поможет. Вот прекрасный случай!
И я на всех парах влетел в публичную библиотеку.
– Здесь г-жа Габер, Лия Габер? – спросил я солдатика, который снимал с меня китель.
– А не знаю… кажись, здесь. Войдите, там скажут.
Я вошел в залу и обратился к одному из библиотекарей или их помощников, молодому человеку в коротеньком пиджачке. Он указал мне на одну из задних комнат. Я должен заметить, что в те времена публичная библиотека, до ее перестройки, представляла весьма неудобное помещение.
Я нашел Лию в указанной комнате, в которой было всего трое занимающихся. Она, в сером легком платье, сидела за высоким пюпитром и, казалось, вся была погружена в свою работу.
При моем появлении она как-то весьма слабо, едва заметно вскрикнула и чуть-чуть легкая краска зарозовила ее ослепительно белое лицо.
– Извините, что я мешаю вам в вашем святилище, – сказал я ей тихо. – Но я прихожу с одной весьма покорнейшей просьбой… помогите мне.
И я быстро передал ей мою просьбу. Она подумала немного, припомнила и назвала одно из американских сочинений.
LXXVIII
– Я его не читала, – сказала она и потупилась, как будто признаваясь в страшном невежестве. – Но если хотите, я его прочту и вкратце передам вам… Но как же вы не читаете по-английски!.. – удивилась она.
Я сказал, что у меня в жизни не было случая заняться английским языком.
– Он удивительно прост, – объяснила она. – Нет почти никаких правил, только глаголов неправильных много, а падежей нет… произношение действительно трудно. Но я думаю, если бы вы занялись даже теперь, то это вам могло бы удасться без особенного труда… Притом есть самоучители.
Я поблагодарил ее за указания, сказал, что я теперь, так как времени свободного у меня много, – непременно займусь и уверен, что у меня скоро пойдет, в особенности если она укажет мне какого-нибудь учителя английского языка.
Она затруднилась и сказала:
– Все учителя… то есть присяжные учителя, которые живут уроками, они будут настаивать на возможно большем числе их, а я уверена, что вам нужно два-три урока, чтобы указать только главное.
Я поблагодарил ее за высокое мнение о моих способностях и прибавил:
– Я не смею просить вас… Но если б вы нашли свободными от ваших занятий два или три часа времени, чтобы только… указать мне…
Эта просьба, очевидно, ее сконфузила. Она даже слегка покраснела.
– Отчего же? – пробормотала она. – Я думаю, что я могу, и время у меня найдется. Если желаете, то я сегодня же приду… у меня… неудобно… Я кончу раньше здесь занятия и буду у вас часов около двух. Вам удобно? А мне будет по пути (она жила на Английском проспекте).
LXXIX
Около двух часов она явилась в легкой полосатой накидке и серой соломенной шляпе. Лицо ее было закрыто густой темной вуалью. Все это к ней удивительно шло. Но я думал, что в целом свете не было такого костюма, который мог бы ее изуродовать; по крайней мере, мне так казалось.
Помню, я разложил перед диваном ломберный стол, положил на него только что купленные мною книги, бумагу, чернильницу – одним словом, озаботился явиться перед ней самым аккуратным и старательным учеником.
Она вошла так просто, без всякого кокетства, тотчас же сняла бурнус и шляпу и, не допустив меня помочь ей, положила то и другое на кресло.
Затем провела рукой по лбу и с легким вздохом опустилась на диван.
– Сегодня так жарко… и я так устала, – сказала она. – И тотчас же раскрыла Робертсона и принялась толковать – просто и ясно, как будто она во всю жизнь свою была учительницей английского языка.
Она прочла мне азбуку и объяснила произношение.
– Здесь, – сказала она, указывая на Робертсона, – вы найдете произношение каждого слова. Если же нет, то вы найдете это в лексиконе Рейфа.
Я весь был поглощен вниманием к ее толкованию и старался этим вниманием отплатить ей за ее обязательную услугу. Порой у меня навертывались мысли: да не внушено ли ей насколько возможно овладеть мной? Я вглядывался в ее прелестные глубокие, темно-голубые глаза. В них было столько ясности, детской откровенности и простоты, что мне сделалось совестно за мое подозрение и между тем я все-таки высказал его ей прямо в глаза и совершенно неожиданно для себя самого.
Я смотрел на ее рот, когда она произносила тарабарские английские звуки, и меня поражала и притягивала красота изгибов и движений этих губ, и в особенности нижней, более толстой, которую она выставляла вперед. «Господи! – подумал я. – Чего бы я, кажется, не дал, чтобы с любовью, с благоговением поцеловать эти губки». И, подумав это, тотчас же покраснел невольно. А вслед за этим, чтобы скрыть мое смущение, решился признаться ей в моем настроении.
– Простите меня, – сказал я, положив мою руку на ее руку. – Простите мое невольное недоверие… Я об вас подумал: не было ли вам внушено то, что вы теперь так обязательно и великодушно взялись исполнять, то есть не было ли вам внушено от кого-нибудь, чтобы стараться привлечь меня на сторону ваших соплеменников?
LXXX
– Нет! – сказала она просто и ясно, смотря на меня. – Если б это было, то я призналась бы вам, как вчера за ужином… – И она вдруг слегка покраснела и замигала; как будто краска моего лица сообщилась и ей. – Я не умею ничего скрывать, – сказала она, – и если меня заставят делать что-нибудь, сделать против кого бы то ни было, то это меня ужасно тяготит… Мне кажется, я такой родилась, и в детстве моем мне много пришлось вытерпеть от моей матери за то, что я не могла ничего скрыть от моего отца. – И она еще сильнее покраснела и торопливо прибавила, перебирая свой тонкий платок, надушенный какими-то удивительно нежными духами: – Он ведь у меня очень добрый… мой отец, только немножко взбалмошный и страшный консерватор. – И она слегка улыбнулась.
Затем она развернула книгу и снова принялась за толкование. Я старался слушать ее внимательно, хотя многого не понимал. Я чувствовал близость ее, и невольно припомнились мне слова ее дяди: «первый враг всякого единения – это неискренность и недоверие».
Порой голова моя слегка кружилась, и сердце как-то билось тихо и полно. Порой и она как будто уставала. Неожиданно останавливалась, не докончив фразу, потупляла глаза, и грудь ее тяжело подымалась под легким кисейным платьем.
Через полчаса она сказала:
– Ну, я думаю, на первый раз слишком довольно. Когда вы хотите взять второй урок?..
– Когда вы можете… назначайте… я желал бы завтра, если это возможно… так как мне хотелось бы уехать в конце этой недели. Меня ждут, и в особенности спутница моя, Евгения Павловна Самбунова.
Она встала и как-то поспешно надела шляпу.
– Хорошо, я приду, – сказала она. Я подал ей накидку, с чувством благодарности пожал ее стройную длинную ручку, и проводил ее до конца коридора, где она сказала: – До свидания!
LXXXI
На другой день, в два часа, аккуратно, она пришла. Я холодно поздоровался с ней, хотя присутствие ее сразу начало волновать меня.
– Ну! Что же вы сделали из наших вчерашних занятий?.. Пошли ли они впрок?..
И я тотчас же показал ей все, что запомнил и усвоил. Я задал ей множество вопросов относительно дальнейших правил, слов и выражений, так что она, видимо, осталась более чем довольна моим страстным прилежанием.