Я указываю на нее Сэму. Он кивает, потом лезет в свой рюкзак и достает оттуда нож с кучей инструментов – такие сейчас не пропускают на досмотре в аэропортах. Выбрав самое толстое лезвие, отжимает им гвозди, и вскоре вся петля, на которой еще болтается запертый замок, свободно повисает на двери. Все происходит почти бесшумно.
Сэм останавливает меня и протягивает мне пару голубых пластиковых перчаток; вторую пару надевает сам. Правильно. Нам совсем не нужно оставлять там отпечатки пальцев. Чем меньше следов, тем лучше.
Открываю дверь и делаю шаг за порог, так осторожно и тихо, как только могу. Несмотря на весь свой самоконтроль и сосредоточенность, чувствую, как пот выступает у меня на лбу, под мышками, на спине. Дрожу от напора адреналина, выброшенного в кровь, и откровенно боюсь, что сейчас увижу бледное лицо Мэлвина, выступающего из тени и направляющегося к нам, его пустые, словно у куклы, глаза. Страх этот настолько реален, что я на секунду останавливаюсь и мысленно запираю это чувство за дверью, где оно может неистовствовать и ломиться, не причиняя мне вреда.
«Его здесь нет. Но если он здесь, я убью его».
Я твержу про себя эту мантру, и она помогает.
Под ногами у меня крошащийся, хрустящий бетон, но, по крайней мере, мне не нужен фонарик, чтобы видеть, куда я иду; в окна просачивается тусклый свет, в котором колышутся столбы пыли. Однако и этого достаточно, чтобы разглядеть: эта часть склада представляет собой просто открытое пространство, тут и там валяются ржавые детали, брошенный мотор, куча старого хлама.
– Смотри, куда ступаешь, – шепчет мне Сэм так тихо, что я едва различаю его слова. – Это место – просто рассадник столбняка.
Он прав. На нас обоих ботинки с толстой подошвой, и все же я стараюсь не напороться на гвоздь, осколок стекла или что-нибудь в этом роде. Бродяги, селящиеся в таких зданиях, часто используют битое стекло в качестве дешевой системы сигнализации, а еще они вбивают гвозди в доски и разбрасывают так, что острия торчат вверх – для защиты от незваных гостей. Менее всего мне хочется налететь на такую импровизированную ловушку.
Мы останавливаемся и прислушиваемся. Слышен лишь свист ветра, влетающего в окна и дергающего ржавые листы на крыше. Ни единого движения. Зато есть запах. Ржавчина. Кровь. Разложение. Такой знакомый, отвратительный смрад, что меня едва ли не тошнит.
Излюбленный «парфюм» Мэлвина.
Впереди – открытый дверной проем, и я осторожно подбираюсь к нему, держась вне поля зрения того, кто может оказаться по другую сторону двери. И резко останавливаюсь, когда вижу груду тряпья, лежащую у стены того помещения. Достаю пистолет, Сэм делает то же самое. Потом подбирается к двери с другой стороны и поднимает три пальца. Ведет отчет, и мы оба проскальзываем в дверь, тихо и плавно.
Я едва не натыкаюсь на свисающие сверху цепи. В последнюю секунду отшатываюсь и не могу удержать резкий выдох – по крайней мере, это не крик. Смотрю под ноги. Еще цепи, прикрепленные к новеньким, блестящим стальным кольцам, ввинченным в бетонный пол. Верхние цепи присоединены к системе блоков, и я прослеживаю взглядом канат, тянущийся к креплению высоко на стене позади меня.
Пол залит старой кровью, давно уже свернувшейся и высохшей, превратившейся в шершавую черную корку, которая рассыпается на хлопья при малейшем прикосновении. Тут все еще летают мухи, но их далеко не так много, как, вероятно, было тогда, когда эта кровь была свежей. Я пытаюсь ничего не чувствовать, но дверь, за которой я заперла свой страх, трещит под его напором. Я истекаю по́том и дрожу, мне кажется, что я вот-вот разучусь дышать. Считаные секунды отделяют меня от панической атаки, и я знаю, что мне нужно успокоиться.
«Сосредоточься, – говорю я себе. – Отгородись от всего этого. Не думай об этом». Я знаю, почему мне так страшно. Это слишком похоже на то, что я видела в гараже своего мужа. Вплоть до запаха. Прошлое напоминает о себе, и мне хочется просто удрать отсюда.
Но я не могу.
– Гвен, – говорит Сэм, на этот раз не пытаясь соблюдать тишину. Обернувшись, я вижу, что он стоит, склонившись над грудой тряпья. Иду туда.
На расстоянии шага на меня обрушивается запах разложения, куда более сильный, чем прежде, и я понимаю, что это такое, прежде чем успеваю разглядеть в тусклом свете.
Тело пролежало здесь долгое время – достаточно долгое, чтобы падальщики вдоволь потрудились над ним, а потом оно наполовину превратилось в скелет. Оставшаяся на трупе кожа – я полагаю, это тот же самый человек, которого мы видели на записи, – стала тонкой и сухой, словно вощеная бумага, и опарыши давно уже оставили труп в покое. Оболочки их коконов валяются вокруг, словно рассыпанный рис.
– Как долго… – Мой голос дрожит, и я умолкаю. Сэм смотрит на меня.
– Сейчас холодно, но, когда его убили, вероятно, было еще тепло. Так что, скорее всего, пара месяцев. – Сэм несколько секунд молчит, склонив голову, потом выпрямляется. – Осмотрись вокруг. Если здесь есть что-нибудь еще…
Стараюсь не обращать внимания на труп, но это сложно. Я постоянно ощущаю его, словно его мертвые пустые глазницы неотрывно следят за мной.
Остальную площадь этой части склада занимает груда старых рабочих столов, в которых не обнаруживается ничего, кроме крысиного помета и стопки покоробившихся от старости квитанций двадцатилетней давности, вероятно не представляющих никакого интереса. Но в дальней части помещения находится офис, и пока Сэм проверяет свою часть склада, я направляюсь туда. В офис ведет металлическая дверь с широкой стеклянной панелью, усиленной проволочной сеткой; стекло покрыто царапинами и трещинами, однако все еще держится в раме. Я дергаю за ручку двери.
Заперто. Однако замок выглядит старым, ровесником самой двери, и несколько сильных пинков заставляют его открыться. Нижняя петля отваливается, и дверь пьяно перекашивается, скребя краем по полу.
Кто-то использовал это место для своих дел. В нем по-прежнему царят запустение и пыль, пауки оплели паутиной каталожные шкафчики у дальней стены, но старомодный стол, стоящий в другом конце офиса – тяжелый и функциональный, какие делали после Второй мировой войны, – выглядит относительно чистым. На грязном полу остались смазанные следы, однако никаких различимых отпечатков подошв.
На одном углу лежит стопка бумаги – простой белой бумаги для ксерокса, без водяных знаков и надписей. Я пробую применить трюк, который вычитала из старых книжек о девочке-сыщике Нэнси Дрю: набираю горстку мелкой пыли, посыпаю ею верхний лист, потом осторожно стряхиваю, чтобы проверить, не удастся ли мне обнаружить какие-нибудь скрытые вдавлины.
Ничего.
Начинаю выдвигать открытые ящики. Вспугиваю нескольких пауков и сама пугаюсь их, однако эти восьминогие хищники – последнее, чего мне пристало бояться сейчас.
В предпоследнем ящике нахожу мужской бумажник – хорошо потертый, изогнутый по форме чьей-то ягодицы от долгого ношения в заднем кармане. Осторожно открываю его. Пауков в нем нет, но в заднем отделении я вижу небольшую пачку банкнот, довольно толстую – минимум две или три сотни. Я не пересчитываю их. Смотрю на водительское удостоверение, вставленное в прозрачное пластиковое окошечко с левой стороны бумажника. Это права, выданные в Луизиане на имя человека по имени Родни Сойер. Я фотографирую мобильником адрес на удостоверении – это в Новом Орлеане. За лицензией обнаруживаются пластиковые прямоугольнички, обычные для современного человека: дебетовые и кредитные карточки, пара карт постоянного покупателя из супермаркетов и сетевых магазинов.
В правой части бумажника хранится фотография пухлой веселой блондинки, обнимающей двух милых малышей. На обратной стороне неуклюжим детским почерком написано: «Папе с любовью от мамы, Кэт и Бенни». У меня перехватывает дыхание от боли в груди. Знает ли эта милая, радостная женщина о том, что он мертв? А быть может, он просто бесследно исчез одним солнечным летним днем? Спрашивают ли у нее дети, когда же папа вернется домой?
Вставляю карточку на место и продолжаю осмотр. Нахожу маленькую пачку визиток, на которых стоит имя Родни Сойера; еще на карточках густым черным цветом вытиснена звезда – похожая на эмблему официальных органов охраны правопорядка.
Он не коп. Он частный детектив. Я беру одну из визиток и прячу к себе в карман.
Больше в бумажнике не обнаруживается ничего полезного. Если у Родни и был блокнот, диктофон или что-нибудь в этом роде, они прихватили это с собой. А здесь просто бросили то, что больше не представляло для них интереса. Включая самого Родни.
– Гвен? – тихо спрашивает от двери Сэм. Я киваю, роняю бумажник обратно в ящик, закрываю его и ухожу.
Мы проходим мимо трупа, через внешнее помещение и выходим из боковой двери под затянутое тучами послеполуденное небо, которое сейчас кажется мне самым прекрасным и лучезарным зрелищем в моей жизни. Меня подташнивает, я хватаю ртом воздух. Адреналина в крови столько, что он действует как отрава, и теперь, когда я вышла из этого жуткого склада, меня всю трясет.
Люстиг ждет нас у ограждения. Я осознаю́, что все еще держу пистолет в руках, и прячу оружие в кобуру. Люстиг придерживает цепь, пока мы выбираемся наружу, потом осторожно сцепляет ее снова канцелярскими скрепками.
Мы рассказываем ему о своих находках. После нас на складе остались лишь отпечатки подошв, и по ним видно, что они совершенно свежие, оставленные много времени спустя после спектакля ужасов, развернувшегося в этом месте. Мы возвращаемся к машине – по счастью, она осталась цела, не считая того, то кто-то отжал замок и выдрал радиоприемник из приборной панели. Потом мы едем через полгорода к таксофону, с которого я звоню, чтобы сообщить о найденном трупе.
– Спасибо, – говорит Люстиг, когда я вешаю трубку. – А теперь позвоните мне.
Он диктует мне номер, и я трачу еще горстку мелочи на этот звонок. Оставляю ему то же самое сообщение и говорю ему, что эта находка связана со свежим расследованием ФБР. Повесив трубку, я вопросительно смотрю на него, и он поднимает вверх большой палец. Поскольку его телефон все еще выключен, у него нет никакой привязки к этой точке. Теперь он может сделать вид, что просто принял анонимное сообщение.