Почти.
– Я никогда не помогала вашему отцу! – сдавленно выкрикивает она, но я не верю ей. Я думаю даже, что она не верит сама себе.
– Помогала, – возражает Коннор. – Мы видели. Перестань говорить, что ты этого не делала. Мы никогда больше снова не поверим тебе.
И всё. И это всё. Это самая длинная фраза, которую он произнес с того момента, как нашел то видео.
Его слова больно ударяют маму, и она хватает воздух ртом, словно от пинка в живот. Смотрит на Хавьера. На Кецию. Но всем нам больше нечего сказать ей. Я вижу, как что-то внутри ее ломается, и она снова садится в кресло. Вид у моей матери такой, словно она хочет умереть.
Мне больно видеть это, однако я стараюсь подавить эту слабую часть своей души – ту, которая по-прежнему, как это ни глупо, хочет верить в то, что всё будет в порядке. Нет. Ничего не будет в порядке, и не было с самого начала. Может быть, я наконец-то перестану верить в эти дурацкие лживые сказочки.
– Чего вы от меня хотите? – наконец спрашивает мама. Голос у нее безнадежный. Она побеждена. Она сдается. Я хочу радоваться этому, потому что это хорошо, но ощущаю лишь пустоту. Гнев, двигавший мною, начинает иссякать. Остаются только тишина и осколки, и я никогда в жизни не чувствовала себя такой одинокой.
– Я хочу, чтобы ты ушла, Гвен, – отвечает Хавьер. – И не возвращалась, пока все это не закончится и у тебя не будет подлинных доказательств того, что ты сейчас утверждаешь только на словах. Сейчас тебе нельзя быть рядом с твоими детьми. Это им вредит.
Почему-то это меня удивляет. Я не думала, что он будет на нашей стороне. Или Кеция. Но они встают на нашу сторону. Против мамы.
Это хорошо.
Мама тоже не может поверить в это.
– Хави…
– Если ты сможешь доказать то, о чем говорила, если за этим действительно стоит «Авессалом», тогда и поговорим, – вмешивается Кеция. – Тогда я первая призна́ю, что была не права. Но сейчас я буду дурой, если не поверю собственным глазам, – а они говорят мне, что ты помогала Мэлвину Ройялу переносить какую-то несчастную девушку в камеру пыток. Если это правда хотя бы отчасти, ты не заслуживаешь того, чтобы когда-либо еще увидеть своих детей.
Мама прижимает ладонь к губам, словно сдерживая крик или рвоту. На ее лице читается… шок, паника, я не знаю. Но ей больно. «А мне плевать, – сердито говорю я себе. – И хорошо. Я надеюсь, что ей больно».
– Если я действительно делала то, что показано на этой записи, то зачем мне охотиться за ним сейчас? – спрашивает мама. Ее голос дрожит так сильно, словно вот-вот оборвется. – Какой это имеет смысл?
– Это имеет смысл, если ты пытаешься вернуться к нему и снова действовать сообща, – отвечает Кеция, и мама застывает в неподвижности. Мой желудок подкатывает к горлу, потому что это может быть правдой. Возможно, мама и папа всегда действовали вместе. А может быть, и до сих пор продолжают действовать.
– Неправда, – говорит мама. Это звучит слабо. Это звучит как ложь, и я снова начинаю ненавидеть ее всей душой.
– Это ты так говоришь. Возможно, эта игра в невинную жертву с самого начала была ложью и ты всегда сотрудничала с «Авессаломом». Тем больше причин держать детей подальше от всей этой грязи.
Неожиданно в моей памяти вспыхивает картина, которая замораживает поток ненависти, струящийся через меня. Мама, спускающаяся по лестнице в подвал Лэнсела Грэма. Ужас на ее лице, когда она осознала, что именно видит.
Счастье, когда она увидела нас с Коннором невредимыми.
Это не сочетается со всем остальным, и это самый искренний, неподдельный момент, когда я увидела, по-настоящему увидела, как сильно она любит нас обоих. Мама пришла за нами в то мрачное место, где, как я думала, нам предстояло умереть в одиночку. Она была ранена, истекала кровью, она сражалась ради того, чтобы попасть туда и спасти нас.
Убийцы и лжецы так не поступают, верно?
«Быть может, она действительно любит нас», – думаю я. А потом: «Но, может быть, она просто любит папу сильнее». Это ужасная мысль, от которой у меня внутри становится холодно, и я одной рукой обнимаю Коннора за плечи. Я не могу рисковать. Я должна защищать его. И это значит, что я должна заставить маму уйти.
Неожиданно понимаю, что устала от всего этого. Я просто хочу свернуться калачиком на своей кровати и плакать.
Мамин шарф слегка разматывается, открывая целую коллекцию кровоподтеков: темно-красных пятен, соединенных между собой ниточками лопнувших капилляров. Кто-то напал на нее, и на секунду я ощущаю страх и тревогу за нее; мне приходится отгонять эти чувства, потому что она лгунья и, вероятно, заслужила это.
Голова у меня болит, и я ненавижу эту боль – я ненавижу это всё. Поэтому говорю:
– Просто уходи, мама. Ты нам не нужна. – Я имела в виду «нам не нужно, чтобы ты была здесь», но получилось так, как я чувствовала на самом деле. «Ты нам не нужна». Это худшее, что я могла сказать ей. И я это знаю. Действительно знаю.
Мама делает резкий вдох и прижимает руку к груди, как будто я пырнула ее ножом. Ее губы шевелятся, выговаривая мое имя, но она не произносит его вслух. Наверное, просто не может.
Кеция говорит:
– Ланни права. Уходи. И не возвращайся, пока все это не закончится.
– Даю слово, я буду защищать этих детей как своих собственных, – добавляет Хавьер. – Я буду защищать их от любой угрозы, и прямо сейчас угроза для них – ты. Понятно?
Мамины глаза наполняются слезами, но она не плачет. Она говорит:
– Это всё, что мне нужно.
А потом смотрит на нас, и я понимаю, что ей хочется подойти к нам, обнять нас и заплакать. Я чувствую, что от этого ее желания воздух вокруг нее дрожит, словно во время грозы.
Я ощущаю, что всё мое тело жаждет того же, потому что тела – они тупые; они просто хотят, чтобы их любили. Но я выше этого; сильнее этого. Мама научила меня быть сильной, и я сильная. Как бы больно мне ни было, я просто продолжаю смотреть на маму и желать, чтобы она ушла.
И она уходит.
Мама уходит.
Я жду, что она оглянется, но она не оглядывается. Дверь за ней закрывается. И хотя я хотела, чтобы она ушла, хотя я требовала этого, но, когда она делает это, мне кажется, будто она снова предала нас всех. Желудок у меня ноет, дышать тяжело. Больше не осталось ничего хорошего – ничего во всем мире.
Я продолжаю обнимать Коннора одной рукой, прижимая к себе. Обычно он выворачивается, когда я это делаю, но не сейчас. Мое прикосновение говорит ему: «Я здесь, я с тобой, я тебя не оставлю».
Оно говорит: «Я не такая, как она».
Некоторое время мы все молчим. Полагаю, Сэм ждал снаружи, потому что мы слышим, как заводится мотор, потом хрустит гравий, и, когда все стихает, Кеция прерывисто выдыхает и говорит:
– Черт. Простите. Это было тяжело. Ребята, вы в порядке?
Я киваю. Коннор не шевелится. Он смотрит в пол, снова спрятавшись под маску, которую нацепляет, когда слишком ошеломлен, чтобы чувствовать хоть что-то. Я не знаю, как это скажется на нем, но понимаю, что далеко не в лучшую сторону. Кеция поворачивается к Хавьеру, и хотя она говорит тихо, я все равно слышу ее:
– Я не могу сейчас уехать. Я позвоню Престеру.
– Ты не можешь продолжать водить его вокруг пальца вот так, – отвечает он. – Кец, он уже заезжал сюда, пытаясь понять, почему мы с тобой отрываем столько времени от работы. Или он беспокоится за тебя, или что-то подозревает. И то, и другое плохо. Ты еще не так долго служишь детективом, чтобы получить право на свободный график. Поезжай на работу.
В течение нескольких долгих секунд она смотрит на него, потом качает головой:
– Нет, у меня есть идея получше.
– Кец. Querida[16].
– Я серьезно.
Хавьер качает головой, но не возражает, когда она достает телефон и набирает номер. Я оцепенело смотрю, как она расхаживает туда-сюда. Мой гнев испарился. Он словно ушел вместе с мамой, и теперь я чувствую внутри лишь холодную пустоту. Опускаюсь на диван и достаю из-за спинки тяжелый вязаный плед, чтобы накинуть на плечи, потому что меня бьет дрожь.
Кеция говорит:
– Престер? Мне нужно рассказать вам кое-что. И думаю, что вам, наверное, следует приехать сюда, в дом Хавьера, чтобы услышать это.
Детектив Престер уже старик, настолько старый, что меня удивляет, почему он еще не ушел в отставку. Но разум у него по-прежнему острый. Это понятно, как только он начинает смотреть на тебя.
Детектив одним долгим взглядом вбирает всю обстановку, в том числе и нас двоих, сидящих на диване. На этот раз нам не сказали уходить и прятаться, да я и не уверена, что мы сделали бы это.
– Ну ладно, – произносит он, закрывая за собой дверь. – Полагаю, это и есть мой ответ на вопрос насчет детей. А где Гвен?
– Не здесь, – отвечает Кеция. – Присаживайтесь.
Престер садится к кухонному столу. Хавьер делает кофе, наливает в три чашки и тоже опускается на стул. Детектив берет чашку и отпивает кофе, однако продолжает смотреть на нас. Я гадаю, что же он видит. «Маленьких сирот», – думаю я, и мне противно. Но это правда. Теперь мы одни. Мама не вернется, а если даже вернется, я с ней не пойду. Я могу сама позаботиться о себе. Но что насчет Коннора? Он не настолько взрослый. Ему нужна помощь. И я достаточно умна, чтобы понять, что мне не позволят быть его опекуншей.
Нам нужна помощь.
Впервые до меня доходит весь масштаб того, что произошло, и я ощущаю в горле и глазах жгучее бурление подступающих слез. Смотрю на Коннора. Тот снова смотрит в свою книгу, но за несколько минут он ни разу не перевернул страницу. Он не читает. Он прячется. У него это хорошо получается.
Сейчас я завидую ему, потому что не знаю, что делать.
– Гвен и Сэм… – начинает Кеция, но Престер поднимает руку. Она слегка дрожит.
– Нет, Клермонт. Я уже некоторое время занимаюсь этим и, думаю, могу решить эту маленькую загадку. Гвен и Сэм отправились проводить собственное расследование. Они решили, что детям будет безопаснее здесь, с вами. Пока что у меня получается?