– Да, знаю, но я думала, что его поймали… – Глаза Далии широко раскрываются, она смотрит на меня так, словно я – что-то дивное, трагическое и ужасное одновременно.
– Нет, поймали всех остальных, кто сбежал вместе с ним. Он все еще на свободе. Непонятно где. – Я вздыхаю. – Вот почему я не должна была ни писать тебе, ни звонить, ничего. Потому что мы стараемся сделать всё, чтобы он нас не нашел.
– Значит… тебе нельзя быть здесь?
– Совсем нельзя, и если кто узнает, то на меня жутко разозлятся.
– А-а… и где ты сейчас живешь?
Я хочу сказать ей, очень хочу, и сказала бы, если б это касалось только меня… но это означает отдать в ее руки жизнь Коннора, не только мою, а я так не могу. Я должна заботиться о нем, особенно после того, как мама… оказалась тем, кем оказалась.
– Поблизости, – отвечаю я. – Но я не могу сказать тебе. Это не потому, что я не доверяю тебе, просто…
– Нет-нет, я поняла. Я никому не скажу. Я не видела тебя здесь. – Она поворачивает голову и смотрит на меня в упор, и это просто головокружительно. – Я не хочу, чтобы что-то случилось с тобой, Тана.
От этого у меня перехватывает дыхание, я дрожу и надеюсь, что она этого не чувствует. И снова меняю тему.
– Не знаешь, кто разгромил дом? – Машу рукой назад, в сторону коридора, кухни, всего этого беспорядка.
– А, это… – Далия наматывает прядь своих волос на указательный палец и тянет за нее. Выглядит мило. – Ну, ты же знаешь этого козла Эрни из города? Это он и его дружки-бейсболисты из старшей школы. Копы два или три раза забирали их. Извини. Я собиралась прийти и прибраться, но боялась, что меня тоже арестуют. Мои родители не поняли бы этого. Они вообще мало что понимают. – Снова косится на меня, и я что-то инстинктивно вижу в этом взгляде, а потом снова перестаю видеть, но неожиданно ощущаю жар, вспыхнувший под всеми слишком теплыми шмотками, которые на мне надеты.
Солнце выходит из-за облака, и я чувствую, что потею.
– Всё нормально. По крайней мере, копы забрали их до того, как они причинили еще больше вреда… Слушай, пойдем внутрь, – предлагаю я ей. – Не хочу торчать здесь, где нас может кто-нибудь увидеть.
– Я… – Далия раздумывает над этим несколько секунд. Я соскальзываю со стола и иду к задней двери. «Она уходит», – думаю я и не совсем понимаю, что я чувствую по этому поводу. Горечь, наверное. Я не знаю. Но когда я оглядываюсь, Далия следует за мной. – Конечно.
Открываю дверь и захожу внутрь, потом запираю за нами дверь.
– Извини, – поясняю. – Это правило. Двери всегда должны быть заперты. Я имею в виду, ты можешь выйти из дома, и все такое. Я не собираюсь брать тебя в заложницы.
– Что за фигня, ты ведь видишь, какая в том окне дырища? Какой смысл запираться? – Далия кашляет и морщится. – Фу, что это за вонища?
– Этот придурок Эрни и его дружки раскидали жратву по всему полу. Я прибралась там. Но, думаю, этот запах еще долго будет выветриваться.
– Кстати, Эрни забрал твои игры и все такое. Он хвастал об этом на весь город, как последний рваный гондон, – впрочем, он такой и есть. Боже, как я его ненавижу… Всё думаю – а не порезать ли шины у его тачки?
– Правда?
– Он сейчас только и треплется о том, какая ты сволочь. Я хочу взять бейсбольную биту и расколошматить лобовуху его драгоценной машинки. Ну, то есть порезать ему шины – такой пустяк в сравнении с этим… Почти доброе дело.
Болтая так, мы идем по коридору. Прочь от смрада. Не то чтобы мы делали это сознательно. Сейчас мне не страшно. Далия всегда меняла мир вокруг меня к лучшему, делая его почти нормальным.
Дверь моей комнаты приоткрыта, и я распахиваю ее настежь.
Очевидно, Эрни и его приятели сюда не добрались, потому что войти сюда – это все равно что войти в сон. Все так же как было при мне – такой же беспорядок. Я на пару секунд замираю, и Далия едва не врезается в меня. Я спиной чувствую тепло ее тела, а ее дыхание касается моего затылка, когда она говорит:
– О боже, они и тут все перевернули? Они…
Я делаю шаг вперед, потому что не хочу, чтобы она ощутила, как я дрожу. И начинаю поднимать вещи с пола и складывать их в угол – просто для того, чтобы что-то делать. В основном это одежда. Я нахожу свою любимую футболку, и хотя она пахнет застарелым по́том, откладываю ее в сторону, чтобы забрать с собой.
Сюда почти не доносится запах гниющих продуктов, и когда я закрываю дверь и приоткрываю окно, становится совсем хорошо. Сажусь на кровать, скрестив ноги. Далия плюхается рядом со мной и обнимает мою подушку. Я скучаю по своей подушке. Та, что в хижине у Хавьера, недостаточно мягкая. Может быть, я унесу с собой и подушку тоже…
– Эй, это мое, – говорю я Далии, и она швыряет подушкой в меня, выразительно закатив глаза. Я перехватываю подушку, чтобы не попала мне в лицо. От нее пахнет стиральным порошком, и это напоминает мне о маме и о том, как она дважды в неделю проводила стирку, а я помогала ей сортировать шмотки. Простыни и полотенца – раз в неделю. Рутинные действия. Безопасность.
Ну зачем она оказалась такой лгуньей?
Я ухожу от боли. Меняю тему:
– Так что ты делала сегодня?
– Ходила к Камню.
«А, ну да». Камень – это огромный валун, торчащий из земли примерно на полпути вверх по склону холма. Он весь исписан и изрисован, и возле него собираются местные ребята, которые хотят покурить, выпить и вообще делать всё, что не нравится их родителям. Я нечасто ходила туда, но знаю, где он находится. Все знают.
– А, так ты теперь там ошиваешься? – Далия чуть поводит плечами вперед – можно считать это ответом «а не все ли равно?». – Если продолжишь туда ходить, тебя застукают. – Поколебавшись, я продолжаю: – Ты встречалась с кем-нибудь?
Она неожиданно ухмыляется, и я жалею о том, что спросила. Ну, мне так кажется.
– Ни с кем особо. Просто смотрела, кто там есть и нельзя ли у них чем-нибудь разжиться. Иногда Мэри Утрехт приносит валиум, который выписывают ее маме.
– Так ты теперь сидишь на таблетках? Стоило мне исчезнуть, и ты перешла на Темную Сторону? – Бросаю в нее подушку, и Далия ловит ее в воздухе.
– Расслабься, это так, время от времени. Я не собираюсь ходить на вечеринки с «колесами» и все такое. – Она бросает на меня быстрый взгляд. – Эй, а как ты вообще сюда попала? Я не видела на дороге машину твоей мамы.
– Ну, я пришла пешком, – отвечаю я и сразу же спохватываюсь. Если она кому-нибудь скажет, они поймут, что я живу где-то в пешей досягаемости от этого дома. Оказаться бы где-нибудь подальше отсюда… Я люблю мою комнату, но всё в ней напоминает мне о маме, о том, как она всегда была рядом, готовая обнять меня, или уладить проблемы, или защитить меня даже ценой своей жизни. Присутствие Далии помогает, однако оно не способно помешать мне осознать правду.
Я больше не злюсь на маму. Мне грустно. Я разочарована. Я сбита с толку.
– С тобой всё в порядке? – тихо спрашивает Далия.
– Не знаю. – Я сглатываю, и это больно, глаза у меня горят. – Я… мы с мамой поругались. Я наговорила ей всякого… очень жестокого.
Она наклоняется, чтобы взглянуть на меня.
– Я все время кричу на свою маму.
– Нет, это… мне кажется, я действительно сделала ей больно. И может быть, она это заслужила, я уже не знаю. Но…
Я ничего не могу поделать с собой – и начинаю плакать. Падаю на бок и злюсь на себя за то, что плачу на глазах у Далии. Но мне становится легче, когда она касается моего плеча, ерошит мои волосы и гладит меня по спине, медленно водя ладонью по кругу.
– Ты хороший человек, Ланни Проктор, – шепчет она мне в ухо. – Ты все сделаешь правильно. Ладно?
– Ладно. – Я сглатываю слезы. Я пла́чу сразу о множестве вещей: о том, что мама лгала мне, о том, что я словами резала ее на куски, о том, что этот дом, некогда бывший для нас тихим пристанищем, теперь разорен. Пла́чу даже о том, что потеряла Далию, хотя я совсем ее не потеряла. Дура. Я чувствую себя полной дурой.
Но Далия знает, как вывести меня из этого состояния.
В нос мне прилетает подушка, я хватаю ее и кричу:
– Эй!
– Хватит кукситься! Пора веселиться, подружка!
Это меня наполовину злит, а наполовину смешит. Я одновременно чувствую во рту вкус слёз и смеха. Хватаю подушку и бью ею Далию, и мы боремся за эту подушку, а потом падаем на пол, и я оказываюсь сверху, и мы смотрим друг на друга, и она смеется – как будто звенит серебристый колокольчик, и я думаю… я думаю…
Я не думаю. Я просто целую ее.
Всё вокруг меня словно растворяется, и я чувствую только ее, ее губы (намного мягче, чем у парней, с которыми я целовалась, меньше, слаще), ее тело, выгибающееся навстречу моему, наши груди, прижимающиеся друг к другу через все эти слои одежды, и, видит бог, это ощущается лучшим моментом в моей жизни. Как будто до этого момента я делала всё неправильно и наконец поняла нечто столь важное, что оно расставило всё у меня внутри по местам. Это чудесно, и это пугает. Я дрожу, потрясенная тем, что сделала, и отшатываюсь назад, боясь, что Далия сейчас закричит на меня и назовет меня каким-нибудь нехорошим словом.
Она не кричит, не плачет и не ругается. Она улыбается так, будто только что увидела чудеснейший сон, и смотрит на меня так… так, как Хавьер смотрит на Кецию, как Сэм иногда смотрит на мою маму, и у меня перехватывает дыхание, потому что я была права и это прекрасно. Это чувствуется как нечто невероятно прекрасное.
– Ну, привет, а я все гадала, когда ты наконец дойдешь до этого, – говорит Далия, и это заставляет меня рассмеяться от изумления и паники. Ее ленивая, нежная улыбка угасает. – С тех пор как ты исчезла, я каждый вечер плакала, прежде чем уснуть. Ты об этом знала?
– Нет. Почему? – Я честно не понимаю этого, потому что всё происходит слишком быстро и я не успеваю осознать.
– Потому что я люблю тебя, балда. – Далия хватает подушку и снова бьет меня, отчего волосы падают мне на лицо, и я начинаю смеяться, и она снова целует меня.