…надеюсь, ты будешь страдать так же, как страдала она…
Это я. Это моя слепая ярость зафиксирована и выставлена на обозрение. Кошмар стал реальностью. Это я написал всё это.
И именно это имел в виду.
Она виновна во всех грехах, – пишет «Авессалом», цитируя мои собственные слова. – Она заслуживает расплаты за всех умерших девушек.
Да пошли вы, – набираю я дрожащими пальцами. – Вы помогаете Мэлвину Ройялу.
Сейчас мы помогаем тебе. У всего есть цена. Она – твоя цена. Мы отдадим тебе Мэлвина. Ты отдашь нам Джину.
Несколько долгих секунд я молчу. Смотрю на свидетельства своего безумия и вижу, что это безумие никуда не делось; я все еще наполовину верю тем видеозаписям с Джиной Ройял. Но мне адски хотелось бы не верить. Я хочу выкорчевать эту часть себя, но не могу; это часть, которая хранит воспоминания о моей покойной младшей сестре. Эта часть может быть токсичной, но она необходима.
Я думаю. Мой нетронутый кофе остывает, по окнам шуршит ледяной дождь, ночь становится темнее. Я помню, как Джина Ройял утверждала, что никогда не помогала своему мужу. Клялась в этом под присягой. И помню видеозапись, фальшивую или нет, подразумевающую, что она лгала.
Помню Гвен, кричащую на холодном ветру, пока я держал ее, чтобы она не бросилась под машину.
А потом печатаю три слова:
Я в деле.
18Коннор
Папа сказал, что Хавьер и Кеция ни за что не догадаются, что я сделал, – и оказался прав. Он прислал мне все инструкции: как скачать видео на его телефон, как перебросить на тот, что дала мне мама, как снять «родительский замок», который не давал мне выйти в Интернет, чтобы я мог притвориться, будто нашел файл на форуме. Он даже разместил поддельный пост, чтобы Хавьер смог найти битую ссылку, когда будет все выяснять. Я уже знаю мамин шифр для снятия замка. Его нетрудно вычислить.
Папа сказал мне сделать все это и спрятать его телефон, прежде чем я начну смотреть видео на том, что я получил от мамы.
Он знал, что это будет больно. Он так и сказал – и попросил прощения. Папа был прав во всем.
Он доказал это.
Я регулярно пишу ему сообщения, когда могу. Сейчас я сижу в своей спальне, заперев дверь на тот случай, если Ланни решит проверить, как я, и читаю последнюю папину эсэмэску:
Я писал тебе, сынок. Я посылал тебе письма, открытки, подарки. Ты получал их?
На это я могу ответить только одно: Нет.
Потому что она хотела настроить тебя против меня, сынок. Мне жаль. Мне следовало стараться сильнее.
Действительно ли были какие-то подарки? Открытки? Письма? Я не знаю, но помню, как Ланни говорила, что видела письмо, которое пришло маме. Не нам. Но в нем говорилась о нас. Мама никогда не показывала нам ни одно из этих писем.
Может быть, она утаивала от нас всё. Всё, что папа говорил, писал, присылал…
Эти имеет смысл. Всё, что он говорит, беспокоит меня и имеет определенный смысл.
Но я до сих пор не знаю, верить ему или нет. Мама лгала нам. Может быть, и он лжет сейчас. Я больше не знаю, как можно кому-то верить. Поэтому я ничего не пишу в ответ. Просто перечитываю его извинение.
Через минуту приходит еще одна эсэмэска:
Что ж, подумай об этом, Брэйди. Помни, ты можешь спрашивать меня, о чем захочешь. Я – твой папа. Но сейчас мне пора идти.
Я пишу в ответ: Пока – и выключаю телефон. Потом вынимаю аккум. Я по-прежнему осторожен. Не хочу, чтобы кому-нибудь было плохо. Особенно Ланни.
Я должен перестать писать ему, я это знаю. Знаю, что это неправильно. Ланни разозлилась бы. Мама… я не хочу думать, что сделала бы мама. Мама больше ничего не значит, и я не могу притворяться, будто когда-нибудь знал ее. По крайней мере, папа мне не врал. Папа говорит, что она помогала ему. У него есть свидетельства. А всё, что есть у мамы, это ее «пожалуйста, поверьте мне», но я больше не верю.
Этот телефон от папы – словно тайное обещание, запасной выход, и я теперь постоянно ношу его с собой. Ставлю его на зарядку, только когда ложусь спать, и прячу под подушку.
Я теперь живу двойной жизнью. У Брэйди есть свой мобильник, у Коннора – свой. Я почти два разных человека.
Папа пишет мне только в ответ на мои эсэмэски и никогда не пишет первым. Пока что мы ни разу не разговаривали голосом. Он сказал, что выбирать мне и если я не хочу звонить, в этом нет ничего плохого. Он сказал, что не будет на меня давить, – и не давит. Не то что все остальные.
Он позволяет мне решать самому.
Я держу в руках телефон, думая о том, чтобы включить его и позвонить папе, и тут вижу, как через изгородь перелезает Ланни. Она не уходит: она возвращается. Я даже не знал, что она куда-то уходила. Ланни двигается тихо и быстро, но Бут все равно лает и бежит за ней, словно споря с ней. Она поднимает палочку и кидает ему, чтобы он принес; я думаю, что это хороший предлог быть во дворе, на тот случай, если Хавьер выглянет в окно.
По этим сообщениям папа не похож на безумного маньяка. Он похож на нормального отца. Спрашивает, как у меня дела, о чем я думаю, что читаю. Он разрешает мне рассказывать истории из моих любимых книг. И сам рассказывает мне истории – ничего странного, хотя, мне кажется, от него ждут совсем другого. Он рассказывает мне о том, как он рос, искал наконечники для стрел, ловил лягушек, рыбачил. Нормально для мальчишки, только я такого не делаю. Я не люблю бегать и прыгать. Этим занимается Ланни. А я в основном живу в тишине и смотрю, как всё происходит. Может быть, это плохо, я не знаю. Но мне нравится так жить.
Папа ни разу не спросил меня о маме или о том, где мы живем. Да я ему и не сказал бы: я знаю, что не могу настолько доверять ему. Но иногда мне хочется, чтобы он спросил. Это странно, и я пытаюсь понять, почему мне этого хочется. Наверное, я фантазирую о том, что он приедет и заберет меня и каким-то образом всё станет… лучше. Он окажется добрым папой, и нам будет весело вместе. Я даже представляю, на какой машине он приедет, во что будет одет, какая музыка будет играть по радио. Папе нравится странная старая музыка восьмидесятых годов, так что, наверное, он включит что-нибудь в этом роде. Иногда я тоже слушаю такую музыку – не потому, что она мне нравится, а потому, что я пытаюсь понять, что он в ней находит. Я мог бы показать ему современную музыку, подобрать для него плей-лист…
Это заставляет меня вспомнить, как я составлял плей-листы для мамы и она сидела вместе со мной и говорила: «О, а вот это мне нравится, кто это?» И она не просто притворялась, ей действительно было интересно, и она слушала эти песни потом. От этих воспоминаний сейчас больно и тошно, мне кажется, что я всё делал неправильно. Но я ни в чем не виноват.
Мама первой бросила нас.
Я выхожу на крыльцо и сажусь в кресло.
Ланни останавливается, когда видит меня, и я замечаю, как она колеблется, прежде чем снова бросить палочку Буту и кивнуть мне.
– Эй, что ты делаешь тут, снаружи, олух? Тут холодно.
– Читаю, – говорю я ей. И это не ложь. – А ты что делаешь?
Щеки у нее становятся красными, и вряд ли от холода.
– Ничего.
– Ходила на свиданку с подружкой?
– Нет! – сразу же кричит она в ответ, и по ее голосу я понимаю, что, скорее всего, угадал. Ее румянец становится еще гуще. – Заткнись, ты даже не знаешь, о чем говоришь. И кроме того, ты же понимаешь, что мы не должны ходить никуда, где нас могут увидеть. Правильно?
– Правильно. А мы всегда делаем то, что должны, так?
– Ну, я делаю, – заявляет она свысока, как и положено старшей сестре. – Послушай, ты глаза испортишь, если будешь так щуриться. Тут уже темно.
– Я как раз собирался зайти в дом, – говорю я ей. – И глаза портят не так. Если б ты читала больше, то знала бы об этом.
– Не читай в темноте, вот что я тебе говорю… Ну, пойдем в дом.
– Погоди, – прерываю я ее. – У тебя все нормально, правда? Ну, по поводу мамы?
– Конечно, – отвечает Ланни, и я вижу, как она упрямо вздергивает подбородок и сердито сдвигает брови. – Я рада, что она уехала. Мы же договорились. Мы разговаривали об этом, Коннор.
– И ты не хочешь, чтобы она вернулась? – спрашиваю я. – Я не имею в виду – сейчас. Я имею в виду… ну, когда-нибудь.
– Нет. Никогда. Она лгала нам.
– Все лгут, – возражаю я.
– Кто это тебе сказал?
– Я слышал, как Кеция так говорила – «все лгут».
– Она имела в виду – когда разговаривают с копами. А не со своими детьми. И не друг с другом.
«Но ты же только что солгала мне о том, куда ходила. А я солгал тебе о том, где взял то видео. Все действительно лгут. Так что сейчас ты лжешь об этом». Когда я об этом думаю, у меня начинает болеть голова. Я скучаю по маме. Скучаю по нормальному месту, где я мог бы чувствовать себя в безопасности.
Я скучаю по дому. По настоящему дому.
Я скучаю по маме.
Нет, не скучаю. Я не скучаю по маме. Она – лгунья, и она уехала, и я не собираюсь плакать об этом, потому что слезами ничего не исправишь, только сделаешь хуже. Папа сказал мне это однажды, и это правда, как и всё, что он мне говорит.
Я рад, что Ланни сделала что-то, от чего ей стало лучше. То время, которое я провожу с папиным телефоном, не делает меня счастливее; оно заставляет меня чувствовать что-то, но не совсем то. Я просто становлюсь не настолько одиноким. Не настолько запутавшимся.
Может быть, я просто не создан быть счастливым. Как и папа.
– Идем, – говорит мне Ланни, и я вслед за ней вхожу в дом. Бут следует за нами и запрыгивает на свою флисовую подстилку возле камина. Я глажу его по голове, и он лижет мою руку, а потом садится и смотрит в окно.
Хавьера нет дома. Ну, то есть я его сейчас нигде не вижу, это, наверное, не одно и то же, но мне это кажется странным. Ухожу в свою комнату и смотрю в окно. Хавьер во дворе, расхаживает около амбара и говорит по телефону. Похоже, разговор идет напряженный.