Я не могу сообразить, что мне делать. Часть меня говорит «беги», и эта часть достаточно сильна, чтобы заставить меня сделать пару шагов прочь. Но куда мне бежать? Позади меня озеро. Надо броситься влево, мимо фургона, и бежать к дому соседей, как сказала Кеция. Но другая, еще более сильная часть меня, говорит: «Останься. Это твой папа».
Мужчина останавливается в нескольких футах от меня и снимает капюшон. Это не мой отец, и теперь мне становится страшно, но я не могу даже шевельнуться.
Этот человек намного старше моего папы, голова у него лысая сверху, а по бокам покрыта густыми белыми волосами. У него злые глаза мутно-коричневого цвета, и когда он улыбается, то выглядит это как оскал.
– Привет, Брэйди, – говорит он. У него теннессийский акцент, как будто он из местных. – Твой папа послал меня забрать тебя. Тебе нужно сейчас поехать со мной, и я отвезу тебя к нему.
Слышу вдали вой. Полицейская сирена. Это всё неправильно, и я не понимаю, почему папа не приехал. Он испугался? Он не поверил мне? Быть может, он прав, потому что я все испортил, оставив ту записку… Это моя вина.
Сирены все еще где-то далеко.
Бут рычит. Это низкий раскатистый звук, которого я прежде не слышал – такого не слышал. То, как он рычал на нас, когда мы только-только приехали к Хавьеру, – это была игра, но сейчас Бут не играет. Я смотрю на него, а он смотрит на мужчину и раздвигает губы, обнажая длинные крепкие клыки.
– Сынок, скажи этому псу, чтобы прекратил. – Человек пытается улыбнуться. – Я же сказал – меня послал твой папа. Но я не собираюсь драться с этим псом. Если он подойдет ближе, я его убью.
У него пистолет, теперь я это вижу – засунут под пояс джинсов. Он кладет руку на рукоять.
Бут разражается громким, страшным лаем и бросается вперед, дергая за поводок. Пес такой большой и сильный, что я не могу его удержать.
– Бут, нет! – кричу я, но он меня не слушается. Несется вперед, едва касаясь земли, как будто летит.
Человек выхватывает пистолет, но это вовсе не пистолет, потому что, когда Бут прыгает ему на грудь, он прикладывает эту штуку к груди пса, и я слышу что-то вроде шипения или жужжания. Бут вскрикивает, высоко и страшно, и боком падает на землю. Лапы его дергаются, голова запрокидывается. Глаза у него круглые и дикие.
Я кричу и кидаюсь к нему, но человек встает у меня на пути, хватает меня за руку выше локтя и разворачивает. Ногти у него длинные и грязные, и он не мой отец. Почему-то всё пошло неправильно. Бут ранен, и я ни за что не должен оказаться в этом фургоне, мама всегда говорила нам не садиться в машины к чужим людям, а если нас попытаются усадить силой – кричать, звать на помощь и сопротивляться на каждом шагу.
Кричу и пытаюсь вырваться, но он обхватывает меня обеими руками и отрывает от земли. Я извиваюсь, но мои руки крепко прижаты к бокам. Я пинаю его. Бут по-прежнему дергается и слабо повизгивает, словно от боли.
– А ну, заткнись, сопляк чокнутый! – рявкает на меня человек; изо рта у него пахнет зубной пастой и кофе. – Или ты заткнешься, или я тебя сейчас вырублю, понял? Копы едут! У нас нет времени на твои дурацкие взбрыки. Разве ты не хочешь увидеть своего папочку?
Я продолжаю пинаться. Он не может зажать мне рот, не выпустив мои руки, и я начинаю снова кричать, но человек тащит меня к фургону, и если меня даже кто-то услышит, то не успеет добраться сюда вовремя. Я должен что-то сделать.
«Мама не позволила бы, чтобы с ней такое случилось». О папе я совсем не думаю. Я думаю о своей матери, которая всегда, всегда стояла между нами и опасностью. Она не сдалась бы. И я тоже не сдамся.
Снова пинаю его, еще сильнее, и пятка моего ботинка попадает ему прямо в пах. Я слышу, как в моем колене что-то щелкает, его пронзает боль, но мне плевать – главное, что он кричит и отпускает меня. Едва коснувшись ногами дороги, я бросаюсь бежать. Слышу вой сирен. Вижу, как в воздух взлетает пыль за ближайшим холмом. Они уже почти здесь.
Но не успеваю я пробежать и десяти шагов, как этот человек чем-то ударяет меня сзади. Шатаясь, я прохожу еще два шага, а потом падаю.
Все становится серым и мягким, а потом красным от боли, и я больше не могу думать. Чувствую, как он тащит меня за ноги.
Вой сирены становится все громче и громче, и я думаю, что мне это только кажется, и тут я вижу, как из-за холма на полной скорости вылетает черная машина Кеции и мчится к нам, мигая красными и синими огнями, встроенными в переднюю решетку.
Я не могу позволить, чтобы меня затащили в фургон. Я это знаю. Извиваюсь и пытаюсь выдрать ногу из рук этого человека – или хотя бы заставить его пошатнуться. Я вижу, как Кеция распахивает дверь и выскакивает на дорогу едва ли не прежде, чем машина останавливается. В следующую секунду у нее уже в руке пистолет, она наводит его на этого человека и выкрикивает:
– Это полиция! Немедленно отпустите мальчика!
Вторая дверь тоже открывается, и Ланни бросается ко мне. Ей не следовало приезжать сюда и тем более вылезать из машины, но она это сделала. И сейчас бежит прямо на нас.
Она перекрывает Кеции линию выстрела.
Ланни выкрикивает мое имя – Брэйди, не Коннор, потому что она ужасно зла и напугана, – и бросается на человека, волокущего меня, с такой силой, что он разжимает руки и моя голова с размаха ударяется о дорогу. Окружающий мир снова делается мягким. Я пытаюсь подняться, но все вокруг вращается, и я не могу добраться до Ланни, которая дерется с человеком в куртке. Вижу Бута: он пытается встать на трясущиеся лапы и лает, но лай звучит странно, сдавленно, и я понимаю, что пес тоже не сможет нам помочь.
Кеция стреляет в воздух и выкрикивает:
– Ланни, ложись, черт побери!
Та пытается выполнить приказ, но тут мужчина хватает ее за волосы и дергает назад, прикрываясь ею. Задом наперед карабкается в открытые двери фургона и тащит мою сестру за собой. Я снова слышу тот жужжащий звук. Это шокер.
Я пытаюсь прийти ей на помощь, стараюсь изо всех сил, но он уже дотащил ее до передней части фургона и теперь залезает на водительское сиденье, а я не могу помочь своей сестре…
Фургон, визжа шинами, срывается с места. Водитель даже не закрыл задние дверцы, и они мотаются туда-сюда, пока не захлопываются сами, когда он на скорости пролетает поворот возле хижины Сэма Кейда. Он едет на другую сторону озера.
Он удирает.
Кеция неожиданно оказывается рядом, я чувствую, как ее теплая ладонь касается моего лица, поворачивает мою голову к свету, чтобы посмотреть, сильно ли я ранен. Мне кажется, у меня разбита голова, но я не знаю точно. Я могу думать только об одном: «Это сделал я». Должно быть, я говорю это вслух, потому что Кеция прижимает ладонь к моему лбу и говорит:
– Нет, мальчик, ты ничего такого не сделал. Все будет в порядке. Мы найдем ее. Просто успокойся, все будет хорошо. – Голос ее дрожит, она достает свой сотовый телефон и звонит кому-то: – Черт бы вас взял, где мое подкрепление?! Белый фургон, едет вокруг озера. Похищение несовершеннолетней, повторяю, похищение несовершеннолетней, жертва – Ланни Проктор, белая девушка четырнадцати лет, одета в джинсы и красную куртку, волосы черные. Как поняли?
Голова моя болит так сильно, что я не могу удержать рвоту. Чувствую, как старая книга Ланни впивается мне в ребра. Бут, хромая, ковыляет ко мне и начинает лизать мое лицо.
А потом я больше ничего не чувствую.
22Гвен
Боль приходит медленной, густой волной.
Сначала это просто красная стена, сигнал от всего моего тела, что что-то не в порядке, а потом она немного отступает, и я начинаю распознавать отдельные вспышки: правую лодыжку дергает горячими толчками в такт ударам пульса. Левое запястье. Правое колено. Челюсть, хотя я не помню, чтобы по ней попадало, но в настоящей драке такого и не чувствуешь, все превращается в размытое движение. Плечи ужасно ноют.
У меня во рту полоса ткани, затянутая достаточно туго, чтобы втиснуться между зубами.
Кляп. Так вот почему болит челюсть.
Я помню… что я помню? Комната в мотеле. Человек в маске Мэлвина. Шокер. Фургон. Всё кажется далеким и смазанным, но я знаю, что оно настоящее, потому что вызывает у меня ужас. Кошмары не пугают тебя после пробуждения.
Пугают воспоминания.
Я помню, что находилась в фургоне. Прикованная… чем-то. Помню звон цепей. Мы ехали, потом остановились. Фургон поехал вверх по крутому уклону, а потом вокруг стало очень, очень темно, и мы снова начали двигаться.
Помню фонарик, направленный мне в глаза, такой яркий, что было больно, и укол в руку. Я осознаю́ – он что-то мне ввел. Может быть, не один раз, чтобы держать меня усыпленной. Это объясняет ужасный горький вкус во рту – словно отравленный мел. Я так хочу пить, что губы у меня потрескались, горло ужасно саднит. Не могу добыть достаточно слюны, чтобы сглотнуть.
Я нахожусь в темноте, и мне так холодно, что меня бьет судорожная дрожь, несмотря на то что я завернута в одеяло. Я уже не в фургоне.
Я в ящике. Лежу, скорчившись, ноги прижаты к груди, руки скованы за спиной. Вот почему у меня ноют плечи. В голове пульсирует такая боль, что я желаю, чтобы кто-нибудь уже отрубил мне эту голову ко всем чертям и прекратил пытку; полагаю, это последствие снотворных препаратов. Кругом непроглядная тьма, и я не вижу ящик, в котором нахожусь, но когда я царапаю пальцами поверхность у меня за спиной, то нащупываю шершавое дерево. Занозистое. Воздух спертый, но я ощущаю сквозняк, доносящийся с одной стороны. В ящике проделаны отверстия для дыхания, и когда я изворачиваюсь и смотрю в ту сторону, то вижу тусклый свет.
Забавно, сколько душевных сил придает даже такой слабый лучик надежды.
«Ладно, – говорю я себе. – Ты замерзла, ты ранена, но все еще жива. Первая задача: выбраться из этого ящика». Гадаю, не бросили ли меня где-нибудь умирать долгой и мучительной смертью. Но это не в стиле Мэлвина. Если он не может увидеть этого и приложить к этому руку, просто убить меня ему недостаточно. А я знаю, что это его рук дело. Если кто-то и желает видеть меня мертвой, так это мой бывший муж.