– Не замужем, детей нет.
– Батьки теперь тоже нет, – снова не удержался Зуйков. – Сирота по собственному желанию.
– Вы где-то работаете, – как экстрасенс на ТНТ, предположил следователь.
Работала, до сегодняшнего утра, подумала я, но назвала телеканал и свою должность.
– Сомневаюсь, – проворчал Зуйков. – Кому ты там нужна.
На этот раз он прав, больше я никому не нужна.
– Вы судимы, – попытался внушить следователь.
– Нет.
Мышцы живота напряглись, а внутри что-то затряслось. Я скрестила руки на талии, чтобы успокоить дрожь.
– Будешь, – пообещал Зуйков.
– Малы́ш Алиса Геннадьевна, вы подозреваетесь в совершении умышленного причинения смерти Малыша Геннадия Степановича, имевшего место восьмого марта две тысячи четырнадцатого года, то есть в преступлении, предусмотренном частью первой статьи сто пятой уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации. Вам понятно, в чем вы подозреваетесь.
– Да.
– Мне понятно, в чем я подозреваюсь, – продиктовал себе следователь. – Вы согласны давать показания.
На этот раз следователю удалось внушение:
– Согласна.
На все, добавила я мысленно. Только бы поскорее начать, иначе я так и не успею рассказать свою версию событий.
– Вам есть что пояснить?
В первый раз в голосе следователя послышалась вопросительная интонация, но мне уже некогда было задумываться, почему.
– Восьмого марта…
– Восьмого ноль третьего две тысячи четырнадцатого, – перебил меня следователь.
– Около девяти часов вечера я приготовила ужин.
– Что вы приготовили, – снова перешел на утвердительную интонацию следователь.
– Макароны по-флотски. Сварила макароны, добавила в кастрюлю тушенку из банки, перемешала.
– Как собаке, – скривился Зуйков. – Приготовила она.
– Дальше.
– Дальше я разложила макароны в две тарелку. В одну из них насыпала яд.
– В тарелку Малыша Геннадия Степановича.
– Да, в папину.
– Где вы достали яд.
– Украла в кабинете химии.
– С какой целью.
– Чтобы подмешать папе в еду.
– Заранее спланировала! – всплеснул руками Зуйков.
– Вы планировали причинить смерть Малышу Геннадию Степановичу.
– Нет, я не хотела убивать папу.
– Отравила через не хочу!
– С какой целью вы подсыпали яд в тарелку Малыша Геннадия Степановича.
– Чтобы папа заболел и лег в больницу.
– Что ты врешь! Зачем он тебе в больнице? У нас бесплатной медицины нет, везде платить надо, а ты сама батькиных денег хотела.
– Мне нужны были не деньги, а разрешение поехать на олимпиаду!
– Подозреваемая, отвечайте на вопросы следствия. Вы утверждаете, будто не знали, что отец умрет, приняв яд.
– Моя лучшая подруга, Лилия Зеленова, будущий химик. Она рассказала мне о том, что вещество, с которым мы проводили опыт в школьной лаборатории, обладает свойствами яда. Лиля пообещала, что небольшое количество не убьет папу, а только вызовет отравление.
– Чушь!
– Гражданка Зеленова сама отмерила количество ядовитого вещества, которое вы подмешали Малышу Геннадию Степановичу в еду.
Я покачнулась от судорог, сводящих живот, но сделала вид, будто киваю.
– Борис Александрович, не верь ей. Я Лильку Зеленову с рождения знаю. Ангел во плоти, не то, что эта вертихвостка.
– А вы в курсе, что ваш ангел сидит на наркотиках и пачками глотает незаконно добытые трициклические антидепрессанты?
– Кончай заливать! Я сам водил Лильку ко врачихе, которая ей эту циклопическую херню прописала.
– Трициклическую, – специально повторила я, чтобы повысить свои шансы на спасение. Надеюсь, мозги обоих пузанов еще не окончательно потонули в жире и способны запомнить одно слово. – Я не вру, спросите у ее московского психиатра.
– Егор, – не выдержал Шумятин, – останови запись. Надо разобраться.
Следователь снова полез в ящик за пультом от камеры.
– Брешет, – замотал головой Зуйков. – Не слушай ее. Лилька бы Генку травить не стала. Какой резон?
– Деньги, конечно. Ваш любимый.
– У нее семья состоятельная, да и денег Генкиных она бы не получила.
– Она заняла только второе место на заочном туре олимпиады. Поступить на бюджет в МГУ у нее шансов не было.
К концу фразы я с удивлением заметила, как замедлилась моя речь. Несмотря на холод, от которого подрагивало все тело, меня бросило в пот.
– Не правда, она поступила! – объявил Шумятину Зуйков. – Уже заканчивает первый курс.
– На платной основе. Родители взяли кредит, – с трудом ворочая языкам, принялась объяснять я, – но денег еле-еле хватило на оплату обучения. Квартиру в Москве снимала я, с папиных сбережений.
– На ходу придумывает, вон как тянет резину.
– Я не придумываю и докажу это на суде.
– Лилька – девка самостоятельная, а ты, – наставил на меня палец Зуйков, – авантюристка. Ее слово против твоего. Кто тебе поверит?
К горлу подступила тошнота.
– Поверят, – сглотнула ком я, – у меня есть доказательство.
– Что? – скривился Зуйков и наклонился в мою сторону.
– Какое? – отстранил его рукой Шумятин.
– Расскажу в присутствии адвоката. У вас сохранилась его визитка? Позвоните…
Кабинет тронулся с места и поехал вбок. Я попыталась зацепиться за край стола, но не смогла сопротивляться гравитации. Тело съехало со стула на пол, и я почувствовала, как изо рта полился поток горячей рвоты. Стоявшие до этого под столом ноги в потертых коричневых ботинках сорвались с места и направились в мою сторону. Они были в паре шагов, когда холодная желеобразная темнота всосала мыски ботинок, а следом поглотила и весь кабинет.
Открыв глаза, я уперлась взглядом в деревянную дверь. С неба падал снег. Я проследила за самой крупной снежинкой. Когда она приземлилась мне на ногу, удивилась, почему стою на улице в домашних тапочках. Ах, да! Я же поругалась с папой и выбежала на улицу в чем была. Снег покалывал плечи сквозь сеточку нового платья, подошвы тапочек промокли. Пришлось вернуться в дом. Папа сидел ко мне спиной. Я постаралась как можно тише прикрыть дверь, но отец все равно расслышал щелчок замка и, не оборачиваясь, спросил:
– Что мы сегодня будем есть?
– Сейчас переоденусь и приготовлю макароны по-флотски.
Я собиралась пойти в комнату, когда заметила, что на тумбе нет телевизора. Конечно, я же его продала, чтобы купить телефон и ноутбук. Без них мне бы даже не удалось найти квартиру в Москве, не то, что окончить первый семестр в МГУ. Не помню, чтобы папа разрешал мне продавать свой телевизор. В Москву он тоже меня не отпускал, поэтому мы и поругались. Как же мне удалось… О Господи! Я прикрыла рот ладонями, чтобы не закричать.
– Чего стоишь? – снова, не оборачиваясь, спросил папа и похлопал по дивану: – Садись. Ты же хотела посмотреть со стариком телевизор, забыла?
– Я его продала.
– Телевизор, или своего старика?
Отец положил руку на спинку дивана и поглядел на меня через плечо. Он был с усами, в клетчатой фланелевой рубашке, такой же, как в тот день, когда научил меня мастерить слоника из бутылок. Двойного подбородка еще не было, но уже намечались морщины между вечно сведенных бровей. Не дождавшись ответа, папа снова спросил:
– И как, добилась ты, чего хотела?
– Почти, – призналась я, догадываясь, что отцу и так все известно.
– Почти не считается. Почти в стакан не нальешь и на хлеб не намажешь. Где твои деньги?!
– Я же тебе говорила: моя цель – не деньги, а…
– Уважение, помню-помню! Так где твое уважение?
Я опустила голову.
– Ну ладно, – махнул он и отвернулся. – Иди лучше, приготовь чего-нибудь пожевать.
Я сделала всего один шаг и очутилась на кухне. Передо мной стояли две тарелки с макаронами по-флотски. Вместо платья на мне оказался розовый домашний костюм. Я провела ладонями по бокам, в кармане зашуршала бумага. Рука сама опустилась в карман за свертком, мне оставалось только его развернуть. На тетрадном листке возвышалась гора белого порошка. В голову, почему-то, полезли воспоминания о первом сентября с однокурсниками, Диме, загибающей пальцы Лильке и растолченных таблетках. Несмотря на ассоциации, я не сомневалась, что белый порошок – это не наркотик или лекарство, а яд. Если сейчас, пока папа еще молодой, я высыплю порошок в раковину, он останется жив. Впереди не будет ареста, мне не придется глотать Лилькины антидепрессанты, меня не ждет суд. Но и переезд в Москву тоже не состоится. Я не поступлю в МГУ и не устроюсь работать на телеканал. Мне не придется маяться в поисках идеи для сюжета, так же, как и радоваться удачной находке. В моей жизни вообще ничего не произойдет!
Я высыпала порошок в одну из двух тарелок и пошла с ними к отцу. Стоило поставить посуду на стол, как он завертелся с такой скоростью, что тарелки слились в окружность. Меня затошнило, голова начала кружиться, как будто я уже приняла яд. Наконец, стол остановился. Макароны раскидало по всей столешнице, вилки выпали из тарелок, поэтому различить блюда оказалось невозможно.
– Чего ты ждешь? – спросил папа, кивая на стол. Теперь он был без усов, в синих тренировочных штанах и олимпийке с белыми полосками на рукавах, которые, не снимая, носил дома с тех пор, как вышел на пенсию. – Или еда протухла? Если ты не будешь, я тоже воздержусь.
Он сложил на груди руки. Ну уж нет! Я взяла тарелку и принялась стоя закидывать макароны в рот. Глядя мне в глаза, папа тоже потянулся за тарелкой. Он поднял ее к лицу и наклонил так, что содержимое посыпалось ему прямо в горло. В этот момент я перестала есть и поставила тарелку обратно на стол, но во рту уже появился горький привкус.
– Родного батьку не пожалела, – покачал головой папа, заглотив всю еду.
– Мне тебя очень жалко, правда, – я в очередной раз встала перед отцом на колени. – Папочка, прости! Но я даже себя не пожалею ради той, кем хочу быть.
– Блажь! – выкрикнул мне в лицо отец. – Очередная причуда!
Из его рта вылетели искры. Я моргнула. В глазах зарябило от ярких солнечных лучей. Я прищурилась и разглядела жалюзи. Откуда они? Папа всегда жалел денег даже на обычный тюль.