Человек в белом халате потянул за край простыни. Та легко соскользнула с бугорка, обнажив комок искромсанного мяса с запекшейся кровью вместо лица.
К горлу подкатило, Герман едва сдержал физиологический порыв извергнуть из себя недавно съеденный завтрак. Минуту он смотрел на изуродованное тело, в котором совершенно не узнавался волевой и статный Константин.
Герман заметил зияющую, с почерневшей кромкой, словно копотью затянутую, дыру вместо глаза, колотые раны. И тут же перед внутренним взором снова всплыла во всех подробностях сцена ночного побоища. Герман сжал ладони в кулак, будто снова холодная рукоять кинжала плотно втиснулась в его руку. Вспомнил, как со всей силы бил острием призрачное чудовище по глазницам, груди и всему что ни попадя.
Кравцов молча, но не без интереса наблюдал за изменившимся выражением лица визитера, подметил и то, как тот сжался, словно защищаясь от кого-то.
Ноги подкосились, Герман пошатнулся, но Кравцов вовремя подхватил его под мышки.
— Может, воды? Вам плохо?
— Нет-нет, все в порядке, — забормотал Герман, но капельки пота предательски потекли по вискам. — Пр-росто я не думал, что тут такое…
— Да… Зрелище еще то, но что поделать? — сухо ответил Кравцов. — Так вы узнаете?
Герман еще молча посмотрел на тело. Взгляд скользнул к рукам и застыл на мутно-желтых ногтях.
— Да, узнаю, — тихо проговорил Герман, — это он… Константин.
— Отлично, — сказал человек в белом халате и накрыл тело.
— Пойдемте, Герман Петрович, — Кравцов подхватил его под локоть и повел к выходу, — подпишем уже все на свежем воздухе. А то еще вас откачивать придется.
Герман хватал прохладу мартовского утра ртом, втягивал полной грудью и не мог надышаться.
— Полегчало? — поинтересовался Кравцов, зажимая в губах сигарету.
Герман кивнул, бросил на опера короткий взгляд и тут же, словно ошпарившись, отвел в сторону. Почему-то после увиденной картины Герман не мог смотреть в глаза полицейскому, будто его поймали за руку с поличным на месте преступления и, как с ребенком, теперь ждут в педагогических целях, когда тот сам раскается и признается во всех шалостях. Только тут шалость совсем недетская.
Кравцов же, наоборот, смотрел пристально, без всякого стеснения, прямо в глаза.
— Вы заметили что-то необычное? — вдруг спросил опер.
Герман встрепенулся. Вопрос его испугал. Но вот чем?
— Да нет… с чего вы взяли? — с показной храбростью начал Герман.
— Просто мне показалось, вы что-то заметили там, — спокойно ответил опер.
— Ну знаете ли, — возмутился Герман, — увиденное само по себе трудно назвать обычным. Так что, конечно, я в каком-то смысле увидел много необычного.
— Для простого человека, конечно, тяжелое зрелище, — проговорил Кравцов так же, не отводя глаз от Германа, — а как вы так уверенно опознали пострадавшего? Ведь от лица почти ничего не осталось…
От строгого взгляда и такого, по сути, простого и закономерного вопроса Герману стало не по себе. Ну не рассказывать же им про ночное видение и эти ногти, которые теперь у него такие же, как и у покойника. Это все равно что самому усадить себя за решетку. Тем более Герман уже не был уверен в своем психическом здоровье. Он всерьез подумал, что убил Константина собственноручно. Но разве такое возможно, если в этот момент Константин находился у себя в квартире совершенно на другом конце города? Проговорись Герман о своих подозрениях, его сразу же одели бы в смирительную рубашку — в этом он не сомневался.
— Узнал, и все, — робко ответил Герман. Но опер не отводил глаз, давая понять, что такой ответ его не устраивает.
— Руки… руки у него были странные, такие не забудешь, — выпалил Герман и тут же прикусил язык. «Ну зачем? Зачем я сказал про руки? — мысленно корил он себя. — Лишь бы уйти, лишь бы отстал…»
Кравцов сделал отметку в протоколе, еще раз взглянул на Германа, который запрятал руки в карманы, ссутулился, словно сложился пополам, но расспрашивать дальше не стал. Молча докурил сигарету и протянул Герману бумаги на подпись.
Гуттаперчевыми ногами Герман зашагал к остановке. Голова гудела. В носу, казалось, надолго поселился запах смерти. И теперь даже свежий мартовский воздух был отравлен. Герман ощущал, что на его плечи осел весь груз непрожитой, недожитой и бестолковой жизни того бедолаги, чьи безымянные останки валялись там — в тесных стенах и узких коридорах, под боком у будущих врачей.
— Извините! Мужчина, — окликнул звонкий женский голос.
Герман обернулся. За ним пыталась поспевать невысокая, но очень складно сложенная, хрупкая на вид брюнетка.
— Вы Герман Петрович? — проговорила она, запыхавшись.
— Да, — удивленно протянул он.
Незнакомка прочитала немой вопрос, проявившийся на лице Германа, и, не дожидаясь расспросов, взяла слово.
— Я Светлана, очень приятно познакомиться с вами! — защебетала она. — Знаете, я о вас наслышана. Как узнала, что вы только что приходили на опознание, решила догнать.
Герман не мог припомнить никого с таким именем. Хотя… Про какую-то Светку упоминала Марина, давненько уже.
— Я работала с Константином, — продолжала щебетать незнакомка, — заведовала финансами, да кое-какой бизнес у нас был.
— А-а-а… понятно, — выговорил Герман, — рад познакомиться.
— Да, жаль, что при таких обстоятельствах. — И она изобразила печаль на своем миловидном личике.
Надо сказать, что внешность у незнакомки была притягательной. И хотя молоденькой девушкой ее не назовешь — возраст, конечно, угадывался с трудом, дать ей можно и тридцать, и тридцать пять, — выглядела она ярко, нечего сказать. На таких как раз и оборачиваешься, проходя мимо, засматриваешься ненароком.
— Да, — согласился Герман, — это настоящее потрясение.
— Потрясение — не то слово. Даже не знаю, что теперь будет с его делом, — сокрушалась Светлана, — ведь он талантливый предприниматель. Знаете, скольким людям он проложил дорогу к безбедной жизни? А сколько талантов открыл! Вам обязательно надо посетить наш офис. Приезжайте! Я сейчас визиточку дам. Созвонимся, я встречу, все покажу, расскажу.
— Спасибо, конечно, — попытался отбиться Герман, но собеседница не оставила ему никаких шансов на отступление.
— Нет-нет, не скромничайте. Вам непременно надо со всеми познакомиться! Тем более Константин всегда хотел с вами работать, да-да!
Зажав в руке небольшую карточку, Герман запрыгнул в подъехавший автобус. Незнакомка махала ему вслед и показывала жестами, чтобы тот обязательно позвонил. «Что ж, может, и позвоню, — размышлял Герман, — надо же себя хоть чем-то занять».
Часть IIАнванс под новую жизнь
12 главаКрым. Двадцать с лишним лет назад
Да будут у тебя дети!
Полмесяца пролетело, как один день — день поисков, слез и с одной бесконечной бессонной ночью. А затем настал финал, которого все ждали. Ждала она, ждала мать, и тот, что не вернулся, тоже, наверно, ждал, как и его брат.
— Почему меня не пускают туда? Ну почему? — хныкала она у дощатой, густо покрытой белой масляной краской двери.
— Дед его позвал, больше никого пускать не велел, — успокаивала ее круглолицая мать.
Успокаивала… А сама так же сверлила злосчастную дверь своими круглыми, влажными от слез, глазами.
— Я его внучка! Пустите меня, так нече-е-естно, — пищала она.
Но дощатая дверь казалась неприступной крепостью, за которой совершалось нечто великое, непостижимое — два мира сошлись в одной точке, смерть и жизнь встретились у постели дряхлого старика.
Она долго ждала этого часа, представляла в своих детских фантазиях, как два пыльных и уставших путника — один в черном плаще с глубоким капюшоном, скрывающим лицо в вечных сумерках уходящей жизни; другой словно волшебник в белом плаще, с белоснежной бородой и сияющими силой глазами, — после долгой разлуки и тысячи пройденных дорог молча посмотрят друг на друга и присядут по обе стороны затухающего, как догорающая церковная свечка, деда. И как испустит он дух, так и выйдет из покинутого тела нечто манящее и необъяснимое, сакральное и скрытое ото всех, но только не от нее. А она примет, как жизненную эстафету, подхватит своими руками и уж точно никому не отдаст. И разойдутся два путника по своим дорогам до нового часа, который настанет нескоро.
Представляла себе давно, под полусказочные рассказы деда, под его строгие наказания, что для неготового это пуще самой смерти будет — верная погибель незрелой душе.
— Беречься, детонька, надо того, что не к своему часу приходит.
И твердил все о какой-то ладье, что миллионы лет пересекает земной небосвод, о рождении молодого солнца, о громадных весах и странных сердцах, что перышка легче.
Да только знала она, что нет таких сердец, и весов громадных никто не видывал, да и мастера такого на свете не сыскать, чтобы соорудить мог. Хоть и ребенком еще была, а соображала, что недоговаривает чего-то дед, делиться не хочет.
— Почему он? — Она топнула ножкой и оттолкнула растерянную мать. — Врете вы все, дедушка меня звал. Меня!
Собравшиеся родственники начали раздраженно цыкать. Мать охала, схватившись за грудь, отдувала покрывшийся испариной покатый лоб. Русая прядь выбилась из затянутого резинкой хвоста и липла к разрумяненной щеке. День выдался жарким, словно само солнце прильнуло поближе к земле, дабы не пропустить знаменательный час, когда завязывается новый узел бесконечной жизни, как говаривал сам дед.
Ее, правда, бесконечность жизни мало волновала. И что за узел такой, она понимала смутно и разобраться не старалась. Дедовы причуды, что взять, старик, — объяснение это она подхватила от взрослых, и его вполне хватало на все странности доживающего свой век человека.
А дед частенько при виде любимой внучки твердил:
— Да не прервется твое имя, да будут у тебя дети!
— Да какие дети, деда? — восклицала она. — Ну их, фу ты… Зачем они? Возись с ними, пеленки стирай. Вон как тетя.