— И что?
— А то, что самоубийство это может вполне оказаться убийством. Темный сегодня был здесь, и сегодня же чудным образом пропало дело…
Арбузов оживился, корпусом придвинулся к столу.
— Как пропало? — переспросил настороженно.
— Так… папка на столе лежала, я собирался еще раз просмотреть все материалы, а ее нет. Обыскал все. Просмотрел список посетителей — никого из фигурантов этого дела сегодня не было, кроме Темного…
— Скверно, — в задумчивости произнес Арбузов. — И ты думаешь, что он мог как-то выкрасть?
— Не знаю… Но согласитесь, совпадение наводит на мысль. Я только мотивов понять не могу… Он пока проходил как свидетель. Хотя…
— Что «хотя»?
— Да показания есть коллег, что слишком близок он был со студентом. Но пока информация не подтвердилась.
Арбузов отодвинул пепельницу, смахнул с бумаг табачную крошку. Гришин обратил внимание на початую пачку «Беломорканала». Старый следак был верен своим привычкам, курил только такие. А когда задумывался, все время крутил в руках незажженную папиросу. Поэтому все бумаги у него были усыпаны табаком и пропитаны соответствующим убойно-стойким духаном.
Вот и сейчас Арбузов вытащил из пачки беленький сверток и начал мять, перекатывая пальцами. Словно подобный ритуал помогал ему настроиться на нужную волну, поймать мысль.
— Интересно девки пляшут… А я тебе зачем?
— Ну как зачем? А если окажется, что дела связаны? Может, получится ухватиться за какую-нибудь зацепку?
— Связаны, говоришь?
Арбузов встал, прошелся по кабинету, подошел к сейфу и достал папку.
— Вот, ознакомься, — и кинул папку на стол. Та с грохотом приземлилась, подняв облако пыли. И Гришину с новой силой ударило в нос пахучим запахом табака.
Молодой следователь присел на стул для посетителей, раскрыл папку и начал молча листать.
В кабинете повисла тишина. Слышно было, как Арбузов тяжело дышит, чиркает зажигалкой, которая отказывалась давать искру. Мужчина выругался, еще раз чиркнул, и та наконец-то одарила его языком пламени.
В коридоре кто-то прошагал, такой же засидевшийся, скрипнула дверь, а потом глухим звуком бухнула. И хлопок этот показался в звенящей тишине зловещим, словно предвещавшим великие напасти.
Гришин листал материалы дела, дошел до фотографий с места происшествия и долго крутил их в руках. По вискам змейкой поползла капелька пота, над губой выступили росинки.
— Боже…
— Угу, — отозвался Арбузов, который стоял у окна и дымил в приоткрытую форточку.
— И Темный действительно был дома? Никуда не выходил?
— Неа, — хмыкнул мужчина, — консьерж подтвердила, и камера видеонаблюдения над подъездом зафиксировала, что зашел объект в шестнадцать сорок пять и не выходил. А утром его уже навестил опер — Кравцов.
— А второй ход? С лестницы, может, вышел?
— Никак, — спокойно ответил Арбузов, — в том доме один выход из подъезда. Так что, минуя консьержа и видеокамеру, выйти не получится.
Гришин задумался, нахмурил брови. Губы пересохли и казались уже не такими по-детски пухлыми.
— И, главное, скользкий он какой-то, — вдруг заговорил Арбузов, — недоговаривает чего-то, дергается, глаза отводит.
— Н-да… вот и мне так тоже показалось, — в задумчивости произнес Гришин.
Арбузов погасил папиросу и оставил скрюченный окурок в пепельнице. Прошел к столу и уселся напротив молодого следователя.
Гришин просматривал показания соседей, удивлялся такому подробному описанию звуков и криков. Но глаза зацепились за другую фразу: «…молодая женщина частенько приезжала на красной машине…»
— Красная машина? — проговорил вслух Гришин.
34 главаПод знаком скарабея
Леонид Самуилович столь громкое и благородное имя носил с достоинством. Шестидесятилетний историк, доктор наук не был лишен шарма. И, как это бывает в тех случаях, когда имя становится неотъемлемой частью личности, запоминается оно с ходу, несмотря на всю свою сложность и редкость. Уж насколько Герман был забывчив на имена и фамилии, а величественное «Леонид Самуилович» записалось где-то на подкорке с первого раза. Историк был элегантен, вместо галстука всегда носил завязанный в воздушный узел шелковый платок. И этим напоминал студентам экстравагантного историка моды Васильева. Впрочем, на этом сходство заканчивалось. Словно в противоположность круглому, с тонкими ниточками губ, лицу историка моды, у Леонида Самуиловича лицо было вытянутым, с прямым, будто высеченным из камня, правильным носом. Благодаря сухому, поджарому телосложению доктор наук выглядел гораздо моложе своих лет. И в общении слыл весьма приятным, обаятельным человеком.
Герман не сомневался, что коллега прольет свет на большинство вопросов. Они договорились о встрече, и историк уже ждал его в своем кабинете. Лекции закончились, толпа студентов понемногу рассасывалась. Герман постарался проскочить по-быстрому, ни с кем не встречаясь взглядом, дабы не привлекать к себе лишнего внимания.
— Вещь, конечно, интересная. — Историк задумчиво крутил в руках принесенный Германом кинжал. — Соглашусь с тобой, что, по всей видимости, греческий. Рукоять, скорее всего, деревянная. Чеканная зернь сверху. Работа великолепная, серебро — без сомнения, н-да…
— Ну а скарабей тут при чем, Леонид Самуилович? — с нетерпением спросил Герман.
— Скарабей? — Леонид Самуилович поднес головку рукояти ближе к глазам и пристально стал рассматривать изображение жука. — Видишь ли, я не египтолог, к сожалению. А насколько знаю, скарабей как символ пошел именно оттуда. Но… Все же я когда-то интересовался культурой Египта, даже пару статей написал на заре своей научной деятельности. Давненько, правда…
— Но я не понимаю, — поделился Герман своими соображениями, — если кинжал действительно старинный и греческий, то как на нем оказался египетский символ? И что вообще означает этот скарабей?
— Ну… культура Египта повлияла на многие народы. Египетские символы, в том числе и скарабей, были известны и в античной Греции, и в Риме. Даже в Московской Руси под именем «жуковин» скарабеи украшали дамские уборы, да-да… А вот, например, — историк оживился, глаза загорелись, похоже, в Германе он нашел благодарного слушателя, с которым наконец-то может поговорить на интересные темы, — образ Уробороса[3] — это змей, который глотает свой хвост и окружает своим длинным телом всю Вселенную. Ты знаешь, как распространился этот символ? Хе-хе… Он встречался у гностиков, алхимиков… Даже в мистических учениях тех стран, о которых бедные египтяне и не предполагали, слыхом не слыхивали. А ведь это всего лишь символ бесконечной вселенной, цикличности смерти и возрождения. Н-да…
Герман поднял глаза на залитое солнцем окно. Веточки уже пустили зеленые росточки из раскрывшихся почек. Под порывами ветра они стукались об стекло, словно просились внутрь. А в кабинете, который разительно отличался от каморки Проскурова, хоть был таким же по размерам, все сияло чистотой. Подумать только, сколько пространства ощущается здесь. Стол без единой пылинки, журналы и бумаги аккуратно сложены в стройную стопочку. Во всем чувствовалось благородство и интеллигентность. Даже шляпа как-то учтиво висела на вешалке, слегка наклонившись, будто в почтенном поклоне.
— Подождите, получается, это может быть даже какой-нибудь ритуальный кинжал?
— Почему нет? — Леонид Самуилович пожал плечами.
— И вы не можете даже предположить, что за ритуал? Может, какое общество, я не знаю, орден или…
— Нет-нет-нет, — историк замахал руками, улыбнулся, — я не специалист в этих вопросах. Да и представляешь, любая горстка людей могла организовать свое общество и позаимствовать приглянувшийся символ. Ну просто так, потому что понравился. Хе-хе… Думаешь, много таких тайных обществ, культов известны истории? Я думаю, о подавляющем большинстве историки и не догадываются.
Герман задумался, взял в руки кинжал и посмотрел на черного жучка.
— А в культуре Египта скарабей что означал?
Леонид Самуилович вздохнул, приподнял седые брови, густым пучком выступающие вперед, лицо его оживилось.
— Насколько я помню, это образ связан с богом Хепри — утреннее Солнце, символ возрождения. Каждый день повторяется цикл: смерти и нового рождения. Солнце заходит и уплывает на ладье миллионов лет, которая уносит ночное солнце в страну Дуат — загробный мир. Каждую ночь это путешествие повторяется, где старое Солнце пересекает Дуат с запада на восток, чтобы узреть все сокровенные просторы мира неземного благодаря свету знания и обрести жизнь вечную. А утром рождается молодое Солнце — Хепри. В полдень же скарабей превращается в зрелое Солнце — Ра.
— Что-то я ничего не понял…
— Хе-хе, да… Культура Египта, его теология довольно сложная вещь. Видишь ли, еще скарабей использовался как похоронный символ.
— Похоронный?
— Ну конечно. Перерождение невозможно без смерти. Фигурки скарабеев клали в гроб умершим — часто на сердце или вместо него. Вообще, сердце — единственный орган, который могли оставить в теле при бальзамировании. А все потому, что именно в сердце — Иб, как верили египтяне, находилось сознание совести, память, основа разума. На загробном суде именно Иб будет отстаивать негреховность человека.
— Это как? — Герман обомлел. Ему сразу вспомнился сон или видение про сосуд вместо сердца в его груди.
— Книга мертвых описывает очень интересную сцену — психостасию. На одну чашу гигантских весов кладут сердце умершего, а на другую — легкое перо страуса, символ богини истины Маат.
— И что дальше?
— А дальше решалась судьба… достоин ли умерший жизни вечной. Если его сердце легче воздушного пера Маат, не отягощено грехами, то его ждет награда — в счастливом месте обитания светлых душ. А коли сердце перевесит, то его ждет чудовище Амемит — Пожирательница.
Герман внутренне содрогнулся.
— Таким образом, — продолжал доктор, — скарабей символизиру