Дверь была вымазана дегтем, вся.
Какая? Такая. Наша. Наша дверь.
За пролет еще эту вонь. Села на ступеньку, достала мобильный, тык-пык Коваленку.
Лешка стоит белый, молчит.
Тут же пакеты из «супера», апельсины, сосиски, чеки. Бананы.
Ночью был гром, и я проснулась. Лил дождь. Мама спала. Леника не было. Осторожно поднялась. Сквозь стекло увидела Леника на балкончике.
Стоял в одних трусиках, задрав голову.
Выбежала к нему. Заходи, ты че, дурак, заболеешь!
Заглянула к нему в лицо.
«Леник… это ты?»
Он плакал. Просто плакал.
Он дожидался, пока пойдет дождь. И чтобы сильный, с молнией. Подставлял под ливень лицо и только тогда плакал. Чтобы никто не мог понять. А в другое, обычное время не разрешал себе. Терпел, накапливал. Запоминал, о чем ему нужно будет плакать. И плакал об этом, когда дождь.
Я тоже захотела так. Встала рядом. Не получилось. По лицу только капли дождя, слизывала их. Надо будет попробовать, когда накоплю. Так плакать гораздо интересней. Дождь перестал. Мы спрятались в ванной и вытирались полотенцем с красными рыбками.
Ходили все в лес. Я фотографировала ягоды. Траву. Маму. Отдельно, и с папой. Леника с сыроежкой.
Папа галантно поддерживал маму, а мы с Леником бесились, как придурки.
Потом сели у ручья. Мама мочила ноги, а папа о грибах все.
Леник ковырял мох.
Низкое солнце светило нам в спины. У мамы осветились волосы, золотистое облако. Другое, маленькое, зажглось вокруг папиной головы. Нимбы!
Стала снимать. На снимках это не получилось.
А вот Леник с сыроежкой вышел. И где папа маму через ручей переводит.
Вернусь, размещу у себя. Если успею только.
Молния. Я, задрав голову, на балкончике.
Льет. Ледяная слизь. Мне все равно. Меня нет.
«Че тут стоишь?» — Лешка открывает дверь.
Гремит близко, над крышей.
«На, Ба звонит».
Сует мобильный. Смотрит. Вылитый Антон.
Прижимаю к уху.
«Лен… ты слышишь меня? Я согласна».
Что-то мычу.
«Ради тебя, поняла? Ты слышишь? Согласна в эти Бултыхи. Выключи там у себя воду, не слышно. В Бултыхи, говорю, слышишь, поняла? Купаешься, что ли?»
Да, я слышу, мама.
Просто меня нет, мама.
Есть черное небо, мама. Черная дверь, уже приезжали, составили протокол. Черная идиотская майка на Лешке, с черепом.
«Мам, а то платье у тебя осталось?..»
«Какое еще платье?»
Я проснулась утром и засмеялась. Тихо, чтобы не разбудить. Мамочка еще спит. И Леник спит с открытым ртом.
Через два дня у меня день рождения. Папочка приготовит мой любимый шашлык. Он уже договорился в столовой про оборудование. Мама наденет мое любимое платье. Она обещала, что отдаст его мне, когда вырасту.
Про подарок даже не думаю. Все время стараюсь о нем не думать.
Мы все летние по дню рождения. Леник в июне, я в июле, папочка в августе.
Одна мама, бедная, в феврале.
Мне становится жалко ее, я подползаю и целую ее. Мама приоткрыла глаза, зевнула, прижала меня. Так и лежим, в гнездышке. Леник тоже проснулся. Но мы его в наше с мамой гнездышко не впустили. Я не впустила. Кыш! Кыш! Пусть сам себе вьет.
«Лен…»
Темнота, запах корвалола, нафталина, вещей.
Поворачиваюсь к ней. На полу старые чемоданы.
«Зачем тебе театр этот?»
Она смотрит на меня.
«Мам, а зачем тебе был этот театр?»
Я поднимаюсь и хожу между чемоданами.
«У папы уже была тогда женщина». Останавливаюсь. «И ты это знала. А Леник…»
«Вот ты о чем…»
Знаю, что она скажет. Что пыталась сохранить семью. Всеми силами. Руками и ногами.
«Я пыталась сохранить семью… Что улыбаешься-то?»
«Тебе показалось», — уничтожаю улыбку. «Ну и как, сохранила?»
«А ты все эти годы ждала, да? Для мести? Ну, мсти теперь родной матери, давай… Антона своего замстила, теперь меня давай».
«Кого я замстила? Я, что ли, от него налево ходила?.. Я вообще никому не хочу мстить. Я — хочу вырваться — из этого — ада».
«Не кричи…»
Продолжаем перебирать старые вещи.
Уже нашли клетчатую папину рубашку, в которой он был в то лето. Хотя мамочка уверяла, что когда он ушел, выбросила все его вещи. Мамин шелковый платок. Даже полотенце с рыбками.
«С рыбками! С рыбками!» — кружусь с ним по комнате.
«Сумасшедшая…»
Солнечное утро. Завтракаем.
Налили чай. Всем столам — в пакетиках, а нам заварка. Предупредила их, чтобы не пакетики, тогда, в то лето, пакетиков этих долбаных еще не придумали. И стаканы, обязательно стаканы. Чтобы любоваться, как тает рафинад.
— Хорошая сегодня погода, — говорит мама. — Теплая.
Папа задумчиво мажет масло.
На нем клетчатая рубашка.
Сижу, смотрю, как тает сахар. Болтаю ногами под столом.
«Не болтай!» — говорит мамочка.
Я продолжаю болтать.
«Не слышала, что ли?» — спрашивает Леник.
Вот предатель. Ему-то что мои ноги? До тебя не достают, и радуйся.
И продолжаю болтать. Но не так сильно. Трудно их сразу остановить, они же живые.
Леник под столом сжимает мою коленку.
И улыбается.
Я со всей силой пинаю его.
Но попадаю почему-то в мамочку…
Меня не берут на озеро. Меня оставляют в номере.
Подумаешь, озеро!
Мне туда и не хотелось. Надоела уже эта вода. Каждый день озеро, озеро, уже плавать тошнит. Сижу в номере, как аристократ. Болтаю ногами. Вспоминаю, как играли с Леником в мужа и жену. Теперь точно все расскажу. И мамочке, и папочке, и Клавдии еще Сергеевне, и бабушке в Ростов на открытке напишу, теперь держись!
Все утро Лешка снова конкретно пил кровь. Даже не хочу рассказывать. Тролля родила на свою голову. Проглотила кофе, покидала в раковину. Хотела душ, ладно, вечером. Только чтобы его рожу сейчас не видеть.
Начинаешь с кем-то про детей, у всех одно и то же. Живут со своими, как с инопланетянами. Языка не понимают, только «дай» и все.
Сунцовой нашей дочь так вообще выдала! Вичка начала ей то-се, а дочь такая: «Мам, ну че ты понимаешь? Ты вообще не жила в наше время!»
Вичка прискакала припухшая: «Лен, представь, а!» Посидели, коньяк допили, с днюхи оставался. У Вички какой-то вариант на горизонте нарисовался, с мужем она уже давно только общая жилплощадь.
«Мам!»
Мы готовимся спать. Мама мажется кремом. Папа с Леником играют внизу в шахматы. Шахматы огромные и очень тяжелые, из-за этого я проиграла, когда мы в них с папой, и с Леником.
«Мамочка!»
«Что? Зубы чистила?»
«Мам, Леник меня…»
Сказать? Не сказать?
«…заставлял посуду мыть!»
«Какую посуду? Иди, зубы чисть!»
«Мам, ну мы играли так!»
«Ну и как, — мама завинчивает крышечку крема, — вымыла?»
«Да… всю мыльницу…»
Мама целует меня. Потом смазывает меня от комаров, руки, спинку. Я иду чистить зубы и разглядываю в зеркало язык.
Про то, что Леник целовал, так и не сказала.
Но если он меня еще раз поцелует, то уж держись! Я про тебя такое расскажу, что даже сам не знаешь.
«Думаете, они вас там не достанут, в Бултыхах?»
Сижу у Коваленка, перед отъездом.
«Ладно, поезжайте. Может, повезет».
Закурил.
«Что — повезет?»
«Случай из практики: у меня знакомый один был, общались по рыбалке. Ну, а значит врачи ему — диагноз. Какой? Вот такой».
«И что?»
«Плюнул. С таким диагнозом не от болезни умирают. А от лечения».
Подвигает пепельницу. Я смотрю на его ногти.
«Уехал к матери в деревню. Все бросил. Семью, любовницу, даже работу. И в деревню. И все прошло. Диагноз — как рукой».
Молчит.
«Потом все равно спился. Судьба. Так что езжайте. Если что подозрительное, сами знаете».
«Мам, а если вдруг мне в нос заползет паук?»
Мы идем на завтрак, папа с Леником, как всегда, убежали вперед.
Мама не слышит меня, о чем-то думает.
Она стала часто о чем-то думать. Идет и молчит.
После завтрака кидали с Леником камни в озеро, кто дальше.
Потом на песке Леник рассказывал Шерлока Холмса.
Можно спросить про паука у Леника, но он станет издеваться. Он всегда издевается, когда его спрашиваешь. Можно маму, но надо дождаться, когда она ни о чем не думает.
«Не хочешь слушать, так и скажи!» — Леник поднимается, с него сыплется мокрый песок.
«Хочу! Рассказывай! Ну, рассказывай. Я хочу!»
Но Леник уже бежит к воде. Быстро не может, там скользкие камни.
Леник кому-то машет рукой. К нему подплывает парень на катамаране. Это Александр Данилов, его новый друг.
Тоже подружусь с кем-нибудь взрослым, назло Ленику. Еще обзавидуется.
Пришли мама с папой. Я ухожу играть на валуны и нахожу там десять копеек!
Сильный ветер. Сосны скрипят. Натягиваю куртку, кеды, выхожу.
Мама отрывается от газеты.
— Слышишь, Лен. Китайцы что опять… Средство изобрели бессмертия, вот, почитай потом… Далеко собралась?
В коридоре Леник набирает из кулера. Делаю ему ручкой. Чао.
Хочу побыть одна, одна с ветром, с озером.
Купающихся ноль. Вообще никого. Ветер, сосны шумят. Господи, какой кайф!
Бегом к пляжу. Волны. Подпрыгиваю. Еще. Еще.
Меня никто не видит. Никто!
Останавливаюсь, резко поворачиваюсь.
Исчезает…
Гена возится с ключами. Я стою позади, уставившись, как дура, в его спину.
Заходим. Сразу лезет.
— Подожди, — притормаживаю.
Да, та самая радиорубка. Та самая.
Сажусь на топчан. Солнце, пыль. Солнечный круг.
Нас с Леником один раз пустили сюда в то лето.
Музыкой тогда заведовал дядечка по фамилии Ленин. «Левин», поправляла мама. «Нет, Ленин!» Даже ругались. Лепсер, как всегда, лез нас мирить. Папочке, как всегда, было до лампочки. На танцплощадку пришел один раз, потанцевал с мамой и дезертировал.
Магнитофон с бобинами. Выцветший плакат «Бони Эм», зеленоватые лица.
Генка застыл, майку наполовину стянул. Ну и долго ты так стоять будешь, чудо мое?
«Купание в крови».
«У бассейна снесло крышу».