Жадно глядеть сквозь подзорную трубочку из золотой фольги от конфеты фабрики «Рот Фронт», смастерить из той же золотой бумажки корабль, натянуть паруса из обрывка носового батистового платка, плыть в ажурный, нарядный, самый красивый на земле город, залитые воздухом и светом залы, к сверкающим люстрам, камину с черными львятами, в хранилища, к знакомым старинным вещам….
— Да что же это вы так грустно рассказываете, Александра Яковлевна, кончилось-то все прекрасно, она уехала в родной город, — подхватил, бесшумно войдя в залу, высокий, крепкий старик — седые, легкие волосы, совершенно белые — стройный, с неуловимым благородством в осанке и манерах, точно и сам он вышел оттуда, из игрушечного мира на столе.
— Сергей Петрович, — слегка поклонился человек Тете, протянул крепкую сухую руку Теплому, которую тот пожал почтительно и удивленно. И без предисловий мягко начал объяснять Теплому про двух гусаров, стоявших тут же у камина, на балу: они из разных полков, этот, в красном, из самого лучшего, лейб-гвардейского, а тот, в синем, — из Изюмского…
Теплый засмеялся — «От слова “изюм”?»
— Нет, молодой человек, — это от названия города. Есть такой город неподалеку от Харькова. Какая там крепость была, огромная!
— Повезло вам, — говорит Александра Яковлевна, — Сергей Петрович все знает и про город вам все расскажет, каждую башенку здесь изучил. С детьми сколько лет уже.
Тетя все молчит и наконец решается:
— Вы… Вы ведь Сергей Петрович Голубев, учитель истории?
Сергей Петрович оборачивается, смотрит непонимающе, но дружелюбно…
— Мама, я не видел даже никаких башенок, — вставляет Теплый.
Через несколько минут, после взаимных поклонов, приветствий — он рад, рад, Тетя видит это, но очень разволновался, несколько раз даже запнулся, не мог продолжить. Сергей Петрович уже вел их на улицу, не слушая робких Тетиных извинений.
— Видите, как судьба распорядилась. Вот где встретились, и искать-то меня не пришлось. Вот и покажу вам город, нет, нет, — снова возражает он на новые ее попытки извиниться, — я ведь учитель истории в отставке. С этого учебного года не служу. Да и все, что хотел сегодня, уже прочитал, перерыв на обед, — говорил он, галантно подавая ей куртку и надевая то самое пальто.
— Ведра с коромыслами вы потом посмотрите, — говорил он уже на улице, — в музей мы не пойдем, лучше я покажу вам то, чего на экскурсии обычно не показывают.
— Башенки? — уточняет Теплый.
— Обязательно.
Сергей Петрович говорит ясно и увлекательно — живее, чем пишет, — часто обращается к Теплому с хитрыми вопросами, но без учительского нажима, с мягкой деликатностью и вниманием, Теплый слушает разинув рот — Тетя успевает подумать, будь у нее такой учитель, наверняка влюбилась бы и в историю, и в него.
Вскоре они уже знают, что до ХVIII века Калинов был никаким не городом — просто селом, пока однажды императрица Екатерина Великая, проплывая мимо по Волге и увидев их сельцо, не обронила: «Красота какая, точно живописец писал». Так село Калиново оказалось отмечено высочайшим вниманием, и, когда началась губернская реформа, чиновники на всякий случай постановили Калинову стать городом. Новорожденный город получил собственного городничего и герб: сверху ярославский мишка с секирой шел по зеленому полю, внизу — куст с красными ягодами на серебре. Начал подниматься, строиться, как и полагалось городу — кварталами. Екатерину калиновцы не раз потом звали в гости, на случай возможных торжеств замостили даже булыжником дорогу к центральной площади возле Никольского собора, построенного на деньги купцов. Императрица до города так и не доехала. Но собор и сейчас жив, да, да, это его купол, видите? На весеннего Николу в Калинове проходила ярмарка. Крестьяне, купчики съезжались со всей округи, торговали лошадьми, горшками, ложками деревянными, скалками. «А игрушками?» — «Обязательно!» Деревянными лошадками, мишками, петушками. Кое-что сохранилось, поглядите потом в нашем краеведческом музее.
— На подъезде к городу, — рассказывал Сергей Петрович, — для тех, кто добирался сюда только поздним вечером, стоял ориентир — «дом-фонарь». Это и в самом деле был дом, высокий, двухэтажный, с харчевней. Устал, замерз, особенно если зима на дворе, хочется погреться, похлебать горячего — заходи, накормят и обогреют. А ночевать останавливались у родни или на постоялом дворе. Самый известный был дом Парамоновых, или Парамонихи, на Ильинском ручье, это во-он там, — махнул Сергей Петрович рукой, — дом был широкий, длинный, с тесовыми воротами. Приехал, стучись, заезжай да ночуй. Лошадей распрягут, покормят, ездили-то не на автобусах, на тройках…
Возле самых интересных домов Сергей Петрович останавливался. На одном показал наличники с петушками, на другом — трубу. «Такой вы больше нигде не увидите, она сама как домик — с фундаментом, зубчиками крепостной стены, дымником — этот такая шапка, прорезная, с флажком даже. А вот и первая башенка». Теплый улыбался, глядел — ни он, ни Тетя не чувствовали больше усталости. От реки пахнуло гарью, видно, настал час соломенной Масленицы, они двигались по направлению к набережной, от которой и поднимался далекий, но отчетливый шум.
— Вот здесь, где улицы пересекаются, стояла беседка, в ней летом по вечерам оркестр играл.
— Зачем? — уточняет Теплый.
— Чтобы по бульвару веселей гулялось. И самые красивые дома стояли тоже на набережной.
— А вот здесь, — показывает Сергей Петрович на пенек, — возле этого срубленного тополя — дом пароходчика Репнинского стоял, резной, ладный, на самой его верхушке тоже башенка была — пароходик, из дерева вырезанный, как настоящий, только маленький.
— Где же он сейчас? — спросила Тетя.
Сергей Петрович улыбнулся, хитро покачал головой.
— Тут когда Волга разливалась, все береговые улицы затопило, дом Репнинского тоже должен был оказаться на дне. Начали его разбирать, разобрали, но я вовремя увидел, как раз возвращался из школы вечером, подошел к мужикам, вам, говорю, зачем пароходик? Двое из них ученики мои бывшие, конечно, говорят сразу: «Забирайте, Сергей Петрович». Вот и стоит теперь пароход в моем домашнем музее. Всем показываю. Ведь что у нас еще-то есть, кроме нашей старины? Больше-то ничего, — приговаривал он и вел их дальше.
Сквозь отдающий гарью с шныряющими автомобилями город тихо проступал другой — медленный, сонный. Лошадки, крестьяне, наличники…
— А вот здесь живу я. Милости просим отобедать.
Они стояли у крепкого деревянного дома, двухэтажного, с резными окошками.
— Что вы, что вы! — Тетя отказывалась искренне. Только Теплый ее смущал — ему явно пора было отдохнуть и перекусить. Хотя можно было, конечно, вернуться в гостиницу…
— Да помилуйте, вы же сами признались, вы же ко мне в гости приехали, — говорил Сергей Петрович, заводя их в дом и, едва они разделись, повел в свой кабинет. Здесь на забитом книгами шкафу стояли диковинки. Сергей Петрович разрешил Теплому подержать тот самый, сейчас совсем уже потемневший и рассохшийся деревянный пароход, погладить шершавые борта, трубы, рубку, затем дал потрогать фарфоровую девочку в голубом платьице с игрушечным мишкой, трех оловянных солдатиков в серых, наполовину стертых шинелях, в касках и с пиками, двух пеших, одного на лошади…
— Мы их в брошенной крестьянской избе нашли, на полатях, а ведь это немецкие солдатики, не наши, ХIХ века, и уж как они очутились в русской избе? — говорил Сергей Петрович.
— А девочка? — спросил Теплый.
— Нет, девочка от одной бабушки нам досталась, это уже ХХ век, пятидесятые годы.
— Вот, смотри-ка еще, — Сергей Петрович отодвинул стекло шкафа и протянул Теплому большой темный бронзовый колокольчик, стоявший среди книг.
— Колокольчик, — констатировал Теплый. — Только большой.
— Это поддужный, ямщики такие вешали под дугу на тройке… Позвони.
Теплый тряханул, раздался высокий, чистый и необыкновенно долгий звук. Все тянулся и тянулся, дрожал. Тетя вздрогнула, и вновь будто дремота ее стала охватывать, дальняя, ушедшая давно жизнь снова звала, кликала, ей показалось, будто она снова спит и видит сон, в котором много, много как будто уже знакомых ей лиц. Но нет, это не сон, эти люди глядели на нее с фотографий, которыми были увешаны стены кабинета Голубева — желтоватые, старые, черно-белые. Насупленные крепкие бородачи — купцы из поднявшихся крестьян, женщина с открытым лбом и лицом народоволки, два батюшки в рясах и шляпах на лавочке меж берез, молодой человек с мелкими усиками в костюме и котелке, величавый бородач в пенсне — чуть выше, с кротким взглядом. Здесь же, поодаль, в самой серединке — висела и знакомая фотография. Вот они, такие близкие уже — отец Илья, матушка, Гриша, Федя, Митя, Ириша с куклой…
— Да-да, это они, и вы теперь все про них знаете, — улыбался Сергей Петрович. — Хотя нет, еще не все. Вы последнюю мою корреспонденцию получили?
— Получила только недавно, читаю, — откликнулась Тетя, — все они мне уже как родные…
— А они и есть ваши родные, — уверенно произнес Сергей Петрович. — Стоит немного покопаться, и наверняка выяснится — ваша бабушка, хотя нет, скорее, прабабушка или, может быть, прадедушка могли встречать мою маму — вы ведь из Москвы родом?
— Из Москвы.
— Мама моя училась там на Высших женских курсах, с 14-го по 18-й, а ваша прабабушка?..
— Ничего про нее не знаю почти, — задумалась Тетя, — она умерла рано, когда бабушке было двадцать лет, перед самой войной… Кажется, работала в школе, бабушка-то — точно, начинала в школе, а потом как-то попала в библиотеку.
— Узнайте! Узнайте обязательно, — с учительским блеском в глазах говорил Сергей Петрович, — вы даже не представляете, как все мы связаны друг с другом, гораздо теснее, чем можно подумать. Все мы родственники, потому и граждан Калинова и Ярославля я здесь тоже держу, — указал он на бородача в пенсне и народоволку… Тут и купцы, и врачи, и священники, и мещане, и студенты у меня есть… А это, — показал Сергей Петрович на групповой снимок мускулистых ребят в трусах и майках с окантовкой, — это уже 1931 год, члены спортивного клуба «Гладиатор», вот с медалями и местная знаменитость Иван Бутусов…