Узнав о сделке, братья Стэнли пришли в ярость. Говорили, что мой отец мошенничеством заполучил ферму по цене налогов и за смехотворную сумму, накинутую сверху, чтобы поскорее спровадить соседей. Отец никогда не рассказывал об этой покупке, все подробности я узнала из слухов и сплетен лишь тридцать лет спустя. Удивительно, но эта история не бросила тень ни на деда, ни на отца. Сделка есть сделка, а благотворительностью никто заниматься не обязан. Но почему же тогда отец избегал разговоров о том приобретении? Само ли оно упало ему в руки или он намеренно воспользовался неопытностью и бедностью соседей? Теперь уже не узнать. С другой стороны, отец вообще никогда разговорчивостью не отличался. «Чем меньше болтаешь, тем лучше» – этому принципу он следовал всю жизнь.
Смерть моей мамы тоже совпала с покупкой земли. Помню, после похоронной процессии, церковной службы, погребения и поминального обеда, накрытого Мэри Ливингстон и Элизабет Эриксон у нас дома, я вызвалась помочь миссис Эриксон отнести назад тарелки. Оставив посуду возле раковины, я не стала возвращаться домой, а прошла в гостиную. Клетка с попугаем стояла закрытая покрывалом, собак было не видно, Эриксоны еще не вернулись от нас. Дом казался пустым и безжизненным. На диване валялись книги и газеты, я сдвинула их в сторону и села. Попугай что-то бормотал и возился, перебирая лапками по жердочке. В комнату вошла кошка и потерлась спиной о стул. Было хорошо сидеть в тишине, в молчаливой компании животных. Тогда я в первый раз ощутила, как скорбь странным образом смешивается с облегчением от осознания самой себя: ты же жив и здоров, как раньше, значит, все в порядке. В таком состоянии на все вопросы сочувствующих человек отвечает, что с ним «все нормально, все хорошо», но значит это лишь, что он осознает себя, он живет. Несмотря ни на что.
Я так и сидела, наслаждаясь привычным покоем, царившим в этом доме, когда в комнату вошла миссис Эриксон. Она внимательно посмотрела на меня и села рядом, вытерев руки о клетчатое кухонное полотенце, пришитое к ее переднику.
– Джинни, девочка моя, понимаю, что тебе и так сейчас нелегко, но сказать придется: мы с Кэлом продаем ферму твоему отцу и уезжаем в Чикаго. Дела идут плохо – мы не справляемся.
Я посмотрела на нее – она не отвела глаз. Что я тогда почувствовала? Вероятно, как из моей жизни исчезает все доброе, светлое и радостное. Все человечное. Мне было четырнадцать, я не была ни придирчивой, ни капризной, но, полагаю, ясно понимала, какое безрадостное и суровое будущее мне предстоит: только работа на ферме, домашнее хозяйство и забота о Кэролайн, которой только исполнилось шесть. Точно помню, что тогда не заплакала – после маминых похорон у меня просто не осталось слез.
– Как я хочу поехать с вами, – только и смогла произнести я.
– Если бы мы могли…
Миссис Эриксон заплакала. Кто-то вошел на кухню, гремя тарелками. Она поднялась с дивана.
– Можно открыть клетку? – попросила я.
Она кивнула, сдернула покрывало и вышла. А я сидела и смотрела на зеленую спину попугая и его необычайно подвижную шею: голова крутилась, как на шарнирах. Потом попугай зацепился клювом за перекладину, на которой сидел, и развернулся ко мне.
– Привет, Магеллан, – кивнула я ему.
– Сидеть! Апорт! – прокричал он.
Я засмеялась.
Эриксоны уехали через три недели. Отец накрепко заколотил дом, чтобы защитить его от ветра и пыли. Пять лет спустя туда въехали мы с Таем. Странно, но я совсем не думала о прошлом: о маме, об Эриксонах, о детстве. Это был просто новый дом, который можно обустраивать по своему вкусу и ждать, когда он наполниться детскими голосами и веселым шумом.
Смерть мамы нисколько не повлияла на папины планы по расширению фермы. Он даже не подумал что-то переносить, откладывать и уж тем более отменять. Тысячи раз я видела его за работой, на тракторе или комбайне. Четко и уверенно делал он полосу за полосой. И каждый раз я с удивлением замечала, что эта картина пробуждает во мне полуистертое чувство любви к нему и желание простить, если я сознательно не подавляла раздражение. В такие моменты велик был соблазн убедить себя, что все хорошо, все так, как и должно быть. В такие моменты удавалось смирить собственный дух и казалось, что этого можно достичь простым усилием воли.
Монотонное гудение мотора умиротворяло, но стоило взглянуть вокруг, как возникало беспокойное чувство. Поля, казавшиеся постоянными, на самом деле все время перемещались: от одного фермера к другому. Как сказал бы мой отец, «каждый получает то, что заслужил, сам верша свою удачу».
19
Вечерние встречи за «Монополией» прекратились, когда мы узнали из газет, что Кэролайн и Фрэнк расписались в Де-Мойне. Объявление напечатали в еженедельнике Пайка за 22 июня. Вот что там было написано: «Мисс Кэролайн Кук, дочь Лоренса Кука, трасса 2, Кэбот, и покойной Энн Роуз Амундсен Кук, вышла замуж за Фрэнка Расмунссена, Де-Мойн, в четверг 14 июня. Церемония бракосочетания состоялась в зале гостиницы «Ренвик», Нью-Йорк. Родители мистера Расмунссена – Роджер и Джейн Расмунссен, Сент-Клауд, Миннесота. Поздравляем! Невеста, работающая адвокатом в Де-Мойне, оставит девичью фамилию. Сейчас так многие делают!»
Мы бы даже не узнали о свадьбе, если бы Роуз случайно не увидела свежий номер газеты на прилавке в магазине, когда ездила в Пайк покупать девочкам кеды.
– О, твоя сестра замуж вышла, – удивилась кассирша, пробивая покупки.
– Да, – как можно сдержанней ответила Роуз, которая сама только что узнала эту новость. – Церемония была очень скромной.
– Мои поздравления.
Роуз поскорее выпроводила девочек из магазина и, сев в машину, тут же схватила газету и стала жадно читать.
– Почему тетя Кэролайн не пригласила нас на свадьбу? – спросила Линда.
– Не знаю, – буркнула Роуз. – Наверное, злится.
Когда Роуз ворвалась ко мне на кухню и бросила передо мной раскрытую газету, она была не то что зла, она просто кипела от ярости. Не выпуская из рук картошку, которую чистила на салат, я прочла статью.
– Когда ты звонила ей в пятницу, она ведь ни словом об этом не обмолвилась? – выпалила Роуз.
– Нет.
– И во вторник?
– Нет. Она хотела обсудить другие…
– Хватит! Хватит ее оправдывать. Вот же, сама видишь!
– Что-то я не совсем понимаю. Они уже расписались? – рассеянно проговорила я и посмотрела на дату выхода газеты – сегодня. Еще раз перечитала заметку. – Может, здесь какая-то ошибка?
– Мне что, позвонить Мэри-Лу Гумбольдт и спросить ее? И в следующем выпуске появится статья про то, что мы не знаем, как живет наша сестра.
– Может, Кэролайн позвоним?
– Зачем?! Вот же заметка! Явно для нас напечатана, – возмущенно выпалила Роуз и рассказала о разговоре с кассиршей. – Нельзя подавать виду, что мы удивлены. Я собираюсь послать ей подарок. Дорогой подарок с маленькой запиской: «От Роуз, Пита и девочек с наилучшими пожеланиями».
Я рассмеялась, но, когда Роуз ушла, вдруг почувствовала острую, почти физическую боль, словно внутри открылась пульсирующая рана. Припомнилось, что Кэролайн никогда не присылала мне открыток на день рождения, никогда не звонила просто поболтать и никогда специально не заходила поздороваться, приезжая на выходные заботиться об отце. Припомнилось, какой она стала независимой и категоричной, что ужасно раздражало Роуз и что я искренне пыталась принять. Подумалось, что, возможно, надо было лучше ее воспитывать, не ограничиваясь вдалбливанием вежливых слов. Но если бы мы сами знали, как лучше…
Мужчин новость о свадьбе хоть и удивила, но совершенно не задела. Они считали, что это личное дело Кэролайн и Фрэнка. Подумаешь, не пригласили. Может, просто не хотели привлекать лишнее внимание. Таю вообще было абсолютно все равно. Пит, отмахнувшись, настаивал на продолжении игры:
– Хватит болтать! Роуз, твой ход. У меня разговоры об этой чертовой свадьбе уже в печенках сидят.
Ему везло: он скупил все дома в зеленом секторе и на самой дорогой улице и прибрал к рукам все железные дороги. Что ни ход – кто-нибудь попадал на его клетки и, естественно, платил. Пит только радостно потирал руки и жадно хихикал. С каждым разом это раздражало меня все больше и больше. Тай тоже действовал мне на нервы своим дурацким «Джинни, спокойно!». Я уже смотрела на него волком, но он, казалось, ничего не замечал.
– Мой ход. Прошел через «Старт». Где две сотни? – довольно выпалил Пит.
Почти одновременно с ним Тай провозгласил:
– Давайте сосредоточимся на игре, чтобы не портить вечер.
Мы с Роуз переглянулись.
– Тебе что, не нравится вечер? – вкрадчиво спросила она.
– Не очень… – начал Тай, не заметив подвоха.
Тут я не выдержала. Как можно было не услышать издевку в ее вопросе?
– Хватит! – рявкнула я с плохо скрываемым раздражением. И посмотрела на Джесса. Вообще я все время смотрела на Джесса. Не то чтобы открыто пялилась, но у меня будто появился третий глаз, направленный только на него, телескопический объектив, регистрирующий каждое его движение, каждую эмоцию. При звуке моего голоса, злобного и резкого (да, даже я сама это понимала), на его лице отпечаталась досада, настолько мимолетная, что он сам, возможно, не успел ее осознать. Но я-то успела. И его реакция оглушила меня, будто я с разбегу налетела на кирпичную стену.
– Успокойся, Джинни, – покровительственно посоветовал Тай.
– Твой ход, Джесс, – поторапливал Пит. – Впереди моя улица. Готовь денежки!
– Мне надоело! – бросила Роуз и перевернула столик. Игровое поле и все карточки рассыпались по полу перед Питом.
Повисло молчание. Пит покраснел и закусил губу. Пэмми и Линда, сидевшие на диване, оторвались от своих занятий и потрясенно уставились на нас. Тай укоризненно смотрел на меня, будто виной всему была моя несдержанность. Джесс наклонился, чтобы собрать свои карточки.
– Безудержный капитализм всегда ведет к войне, – спокойно проговорил он. – Роза Люксембург так говорила. Будем подсчитывать общие баллы?