Отчего я удивилась, обнаружив, что те чувства так быстро исчезли, сменившись страстным желанием новых встреч? А ведь сначала казалось, будто и одной хватит до конца жизни.
Отчего я удивилась, обнаружив себя перебирающей воспоминания о Джессе в попытках угадать его чувства и планы? А ведь я прекрасно знала его чувства и планы. Он ничего о себе не скрывал и был именно таким, как говорил: неприкаянным, беспокойным, мечущимся между американской алчностью и восточной безмятежностью. Я все прекрасно знала, но вдруг будто ослепла.
Отчего я удивилась, обнаружив, что все изменилось? Хотя, оглядываясь назад, видела, что сама мечтала об изменениях.
И еще я удивилась, обнаружив, что эти мысли неотвязно крутятся у меня в голове. Мне казалось, я беспрестанно говорю сама с собой, отдаю себе распоряжения, спрашиваю себя о своих истинных желаниях, сравниваю, обдумываю до мелочей поведение Джесса и мои чувства к нему – будто могу что-то решать. Неумолкающий диалог с собой шел на поверхности сознания, а где-то в глубине текли сладкие воспоминания о том, что сделал он и как отреагировала я, что он предпринял потом и как я ответила. Возбуждающие, похожие на сон фантазии почти без слов, с каждым разом все более яркие и напоминающие безумные мечты, которые изматывали меня. А еще глубже во мне жил зверь, голодная собака, остервенело бросающаяся на любые крохи внимания как на объедки с хозяйского стола.
Отец снова заговорил:
– В газетах пишут, что эта космическая штуковина, «Спейслэб» или как ее там, сейчас как раз над нами.
– Что?
– Штука из космоса, которая падает. Сейчас как раз над нами. Наведет тут шороху.
Я посмотрела на мелькающие вдоль дороги поля, совершенно плоские и беззащитные, и тут же воображение услужливо нарисовало мне несущиеся на них метеориты и космические капсулы, раскаляющиеся добела в атмосфере и оставляющие уродливые воронки в земле. Внутри все сжалось от страха. Это наверняка отец меня так перепугал; услышь я эту новость от кого-нибудь другого, так бы не отреагировала.
– Не волнуйся, – с напускной веселостью проговорила я. – Все, что упадет, сможешь забрать себе.
Он повернулся и посмотрел на меня.
– Это шутка, папа.
– Люди теперь ничего не остерегаются. Беспечные больно, потому что не ученые.
– От обломков станции не остережешься – слишком большие.
– Беспечно вообще было ее запускать. Но им же хуже.
– Да, пожалуй, – не я стала спорить, а потом добавила: – Не думала, что сегодня будет так жарко.
Мы въехали в Пайк, миновав элеватор, стоящий прямо у товарного железнодорожного пути. Кабинет мануального терапевта был в самом начале Главной улицы. Я поставила машину в тень, под навес.
– Ты куда? – удивился отец, когда я открыла дверь.
– Собираюсь пройтись по Главной улице. Вернусь, и поедем в «Пайкс-Пик» обедать. Не хочу сидеть в машине – очень жарко, – добавила я, заметив недовольство отца.
– А если я закончу раньше, чем ты вернешься, мне сидеть и ждать?
– В приемной стоит кондиционер, поболтаешь с Робертой.
– Сиди и жди. Потом на витрины поглазеешь.
– Тогда встретимся в «Пайкс-Пик».
– Не буду я тащиться туда пешком по такой жаре.
Часы на банке показывали двенадцать минут двенадцатого, температура – тридцать градусов.
– До кафе всего полтора квартала, и пока еще не так уж жарко. Тебе будет полезно прогуляться.
Я почувствовала, что задыхаюсь, будто на мне туго стянутый корсет.
– Сиди и жди. Я хочу ехать.
Я посмотрела на стеклянную дверь врачебного кабинета. За ней сидела секретарша Роберта Стэнли и внимательно наблюдала за нашим спором.
– Мне будет скучно ждать, у меня нет с собой ни книги, ни журнала, – протянула я, сама себя ненавидя за жалобный тон. И куда только делась моя решительность и намерение приказывать, а не подчиняться?
Почувствовав слабину, отец повысил голос:
– Сиди и жди!
Я вернулась в машину. Это все из-за Роберты Стэнли! Не будь ее, я бы ни за что не села обратно. Отец развернулся и тяжело зашагал к двери. Роберта подскочила из-за стола и поспешила открыть. Пропустив его внутрь, она улыбнулась мне, на мгновенье задержавшись. Я помахала, получила от нее ответный жест и откинулась в кресле. Не пройдет и дня, и о нашей стычке с отцом узнают все Стэнли: Роберта – жуткая сплетница. Не хотелось даже думать, что другие о нас болтают, даже если делают они это не с осуждением или насмешкой, а с искренней симпатией. Сама мысль, что они нас обсуждают, дико меня раздражала.
Я лелеяла робкую надежду встретить здесь Джесса. Именно его обычно отправляли в город по делам, и за продуктами теперь обычно ездил он, потому что Гарольд и Лорен игнорировали его вегетарианские предпочтения. Я мечтала увидеть его хотя бы издали: в привычной ему городской обстановке, не единственного, а одного из многих. Но он так и не появился, зато снова нахлынули фантазии, я расслабилась. Трение о кресло и мысли о Джессе возбудили меня. Я прикрыла глаза.
В кафе отец заказал комплексный горячий обед: ростбиф с подливой, картофельное пюре, консервированную стручковую фасоль, мороженое и три чашки кофе. Я взяла сэндвич из цельнозерновой муки с горячим сыром, хрустящий картофель с маринованными огурцами и колу. Когда принесли заказ, отец уставился на мою тарелку.
– Весь твой обед?
– Не успела проголодаться.
Он презрительно хмыкнул.
– Тебе бы тоже не стоило объедаться. Сегодня жарко, – заметила я.
– А час назад говорила, что не жарко.
– Папа, тебе надо больше двигаться, тогда и самочувствие будет лучше. Вот сегодня, например, прошелся бы до кафе пешком – тут два шага.
– Еще чего. Находился уже за всю жизнь, теперь хочу ездить.
– Доктор Хадсон порекомендовал тебе упражнения? Это важно…
Отец отмахнулся от меня вилкой.
– Надеюсь, у тебя не отберут права, – пробормотала я.
– Ты как с отцом разговариваешь? – нахмурился он, отпив кофе.
– Стараюсь проявлять уважение.
– Плохо стараешься. Раньше еще как подлизывались, а теперь ферму захапали – и хватит. Думаешь, не вижу?!
– Нет же, папа. Мы стараемся изо всех сил. Просто с тобой порою трудно ладить, – сказала я с улыбкой.
– Терпеть не могу лодырей и самонадеянных дураков. Ферма – это тяжелый каждодневный труд.
Я слушала его и улыбалась. Хотелось не спорить, а съесть поскорее остывающий сэндвич, но я пересилила себя и сказала:
– Не думаю, что нас можно назвать лентяями, а ты к нам никогда уважения на проявлял и нашу точку зрения не учитывал.
– Ха, не думает она! А кто всю жизнь горбатился, чтобы тебе с твоим муженьком чудесно жилось? Красивый дом, стабильный доход – что, мало? А я еще, оказывается, должен какую-то там точку зрения учитывать?
– Ну как с тобой поладить?! – выпалила я, покраснев до корней волос и оттолкнув от себя тарелку. – Я не хочу ругаться. Зачем ты на меня нападаешь?
– Знаешь что, девочка моя, я никогда не позволял себе разговаривать с отцом таким тоном. И судить его не лез. Рассказать тебе историю из прошлых времен, чтобы прочистить мозги?
– Расскажи, – кивнула я, не в силах стереть с лица снова появившуюся дурацкую улыбку.
– К югу от нас жила семья. Их старик был старше моего отца. Он пришел сюда, на эту землю, и стал вместе с сыновьями копать колодцы и отводить воду. Сыновей у него было четверо. Младшего в двенадцать лет свалил полиомиелит. Я тогда мал был, даже в школу еще не ходил. Болезнь сильно его изуродовала, но давать ему отсиживаться дома никто не собирался. Старик вытащил его на поле и заставил пахать, и следил, чтобы борозды у него получались такими же ровными, как и у остальных, и плетью его охаживал, чтобы тот не кобенился. Была у старого фермера еще пара дочерей. Одна, которая в шестнадцать лет уехала из дома, честила отца садистом и рабовладельцем. Но парень-то тот справился и сам себя за это уважать стал.
– Откуда ты знаешь?
– Что?
– Что он стал себя за это уважать? Что на пользу пошло?
– Я своими глазами видел! – рявкнул отец.
– Хорошо, пап, хорошо. Только не злись. Давай заедем в магазин. У тебя кончился кофе, и мне надо кое-что купить. Тай не сказал, надо ли кормить рабочих.
– Вы должны меня слушаться!
– Изо всех сил будем стараться, папа.
Конечно же, я с ним согласилась. В конце концов, кто мы такие перед ним? Чего заслужили? Он, именно он был живым источником всех наших благ, всех нас. Я съежилась, вспомнив свои неблагодарные мысли и наслаждение, с которым ставила его на место. Стоило ему заговорить, и вся моя решимость испарилась. Какая еще «моя точка зрения»? Когда отец утверждал свою, моя исчезала. И даже я сама не могла ее обнаружить.
23
Потом, когда я пыталась вспомнить тот день, в памяти всплывал только утренний разговор с Роуз (вернее, мой страх выдать себя) и спор с отцом за обедом. И еще бесконечные, неотвязные мысли о Джессе, одновременно завораживающие и утомительные, которые заслонили собой все остальные события дня. Когда мы проезжали мимо стройки, я сказала отцу:
– Хочешь, остановимся – посмотришь, как заливают фундамент?
Ответа не последовало. Он меня игнорировал: за годы совместной жизни мы уже прошли этап красноречивого молчания. Когда я стала сбрасывать скорость у своего дома, отец махнул рукой, приказывая ехать дальше, чтобы сперва забросить его, но я остановилась, и он вылез из машины, не проронив ни слова. Конечно, я догадалась по выражению его лица, что он недоволен, но вот предположить, во что выльется его недовольство, я была не способна.
Дома царила атмосфера удовлетворения проделанной работой. Специалист по резервуарам выпил чашку кофе и отбыл обратно в Миннесоту. Прораб из Канзаса остановился в мотеле в Зебулон-Центре и предупредил, что корпоративная политика запрещает столоваться у клиентов, потому что это лишает налоговых льгот на представительские расходы. Но все же он готов сделать единственное исключение и поужинать с нами завтра, если мы хотим. Я сказала, что мы пожарим на огне свиные ребрышки.