– На какой версии?
– Что он ушел в грозу из своеволия и упрямства.
Облака спустились к самому горизонту, скрыв солнце.
– Я не понимаю отца. Просто не понимаю.
– Ты и не должна, ясно? Чего там понимать? Считает себя великим и ужасным, – хмыкнула сестра.
– Я хочу понять.
– А я нет! Но, черт возьми, понимаю отлично. У него все просто, как в букваре: хочу, беру и делаю.
– Нет, не может быть!
– Может.
– Представить не могу! Мы же его дети!
– Брось эти попытки! Ты начинаешь смотреть его глазами и оказываешься в его власти, – проговорила она упавшим голосом. – Как и я тогда оказалась, Джинни! Он говорил и говорил все те годы. Заставил смотреть на мир его глазами. Ему нужен был кто-то. Ему нужна была я! Я так его влекла. Он любил меня, мои волосы, мои глаза, мою дерзость, хоть она порой и выводила его из себя. Конечно, я понимала, что его заводит! Джинни, ты же не хочешь понимать это, представлять это! Нет, нет, нет!
Но я хотела.
– Мы должны с ним поговорить об этом.
– Что? – Роуз аж вскрикнула.
– Серьезно, – попыталась я сказать как можно увереннее, но голос все равно дрожал.
– Не выдумывай!
– Я хочу слышать, что он скажет.
Сверху небо совсем потемнело, однако внизу, у самого горизонта, еще оставалось немного света.
Я задумалась. Ее объяснение казалось правдоподобным и многое объясняло в прошлом, но намерений моих не изменило.
– Я должна услышать, что он скажет.
Совсем стемнело. Сестру я не видела, зато остро чувствовала ее сомнения.
– Хорошо, – наконец согласилась она. – Посмотрим, что будет на церковном обеде.
28
Каждый год в воскресенье после Дня независимости устраивался общинный обед в честь основания нашей церкви в 1903 году. Мы отправились на него все вместе, двумя семьями, в праздничной одежде, с запеканкой из фарша и макарон и шоколадным печеньем. Роуз всех осмотрела перед тем, как мы расселись по машинам, и заключила:
– Очень респектабельно.
Я заметила отца еще на входе. Выглядел он ужасно. Настолько, что я замерла в дверях, не решаясь войти. Роуз от неожиданности налетела на меня сзади, едва не рассыпав печенье.
– Посмотри на него, – прошептала я.
– Ты думала, Гарольд будет ему стирать и гладить, как мы? Похоже, он с понедельника не переодевался.
– И весь всклокочен. Уж расческу-то мог ему дать.
– А мы могли бы принести ему вещи из дома. Но это не наше дело. Что и требовалось доказать.
– Что?
– Что мы о нем заботились. Все для него делали. – В голосе сестры послышалось горькое торжество.
Она обогнала меня и первой вошла в зал, улыбаясь и приветливо со всеми здороваясь.
Я присмотрелась к отцу. Дело было не только в одежде. Сначала мне показалось, будто он немного поправился или подхватил простуду после грозы, но потом я поняла, что ошиблась. Изменилось его поведение, он держался смущенно и даже слегка приниженно. Таким я никогда его не видела. Подошел Тай.
– Посмотри на папу. Тебе не кажется, что он выглядит странно?
– Он выглядит на свой возраст, если ты об этом, – отстраненно ответил муж, холодно взглянул на меня и отошел к столу с прохладительными напитками, где стояли братья Стэнли.
Гарольд Кларк разговаривал с Мэри Ливингстон. Заметив Роуз, он стал оглядываться, видимо ища взглядом меня. Увидев, улыбнулся. Я улыбнулась в ответ. Не прошло и минуты, как он свернул разговор и присоединился к отцу, который в это время рассказывал что-то Генри Доджу и супругам Хадсон. Я заметила Пита, он стоял в одиночестве у стены с бутылкой колы (а хотел бы пива, как читалось по его лицу) и с хищной отрешенностью кого-то высматривал. Я поставила форму с запеканкой на стол, сняла крышку и воткнула лопатку. Среди угощений, как всегда, преобладали сладости. Верхом кулинарного искусства был принесенный кем-то шоколадный рулет, украшенный свежими вишнями.
Отец переходил от одной группки знакомых к другой и везде говорил что-то с совершенно несвойственной ему учтивой общительностью. Я не могла отвести от него глаз, но и подойти, чтобы послушать, тоже не могла. Гарольд, как телохранитель, следовал за ним по пятам. Никогда я не видела отца таким. Обычно, являясь на подобные сборища, он вставал в какой-нибудь удобный угол (поближе к еде) и ждал, когда к нему начнут подходить другие фермеры, желающие посоветоваться, похвастаться или просто обменяться ритуальными жалобами на погоду и правительство. Я смотрела и смотрела на него, а он меня будто не замечал. Роуз действовала наглее. Она спокойно подошла к группе, где стоял отец, и стала с улыбкой его слушать. Ее, видимо, не смущали даже злобные взгляды Гарольда. Постояв, она вернулась ко мне.
– Это что-то! – фыркнула сестра.
– О чем он говорит?
– Передаю слово в слово: «Ужасные условия. Дети засунули их туда. Я сам видел. Дети засунули их туда. Дети засунули их туда».
– О чем он?
– Об окружной богадельне. Нашел при ком рассказывать: у Марлен Стэнли ее девяностошестилетняя мать уже десять лет там.
– У многих там родственники.
– Поэтому от него все отворачиваются. А он знай повторяет и повторяет. Одни и те же фразы снова и снова.
– Что еще?
– О детях, крадущих фермы, – бросила она, закатив глаза и передернув плечами.
Тут я почувствовала, что отец смотрит на нас. Смотрит так, будто только что заметил. Я шепнула Роуз, она, не задумываясь, развернулась и уставилась прямо на него.
– Не надо, – взмолилась я.
– Чего не надо?
– Не смотри так, будто мы в заговоре против него.
– Почему нет?
– Мне страшно. Я хочу поговорить с ним.
– Иди.
– Да, – кивнула я и уже сделала несколько шагов, как он отвернулся. Просто взял и отвернулся к одной из церковных дам, разносивших напитки. Улыбнулся, поблагодарил и даже слегка склонил голову, будто был искренне признателен. Поворачиваться обратно даже не собирался. Я сделала еще пару шагов и остановилась – не подкрадываться же к нему сзади.
Я отошла к столу с прохладительными напитками и завела с кем-то обычную, ничего не значащую беседу, выжидая удобный момент. Когда отец перестал за мной наблюдать, я скользнула вдоль задней стены зала и выскочила в вестибюль. Оттуда я видела Роуз, она стояла у переднего стола и оглядывалась, видимо выискивая меня, но я не стала ей показываться. Я ждала. Наконец появился отец. Я тихонько встала рядом с ним и сказала:
– Папа!
Он замер, на меня даже не оглянулся, а стал высматривать кого-то еще. В зале становилось жарко. Несколько мужчин взобрались на стулья и открыли настежь окна. Пастор принес вентилятор, поставил его на табурет и включил.
Наконец отец обернулся ко мне. Я судорожно соображала, как лучше начать вопрос: «Роуз сказала…», «Ты правда…» или «Я должна знать…», но смогла выдавить из себя только:
– Папа…
– Дети засунули их туда, – перебил он меня. – Условия там ужасные.
Голос его звучал тихо, мягко и осторожно, без обычного громогласного напора. Я решилась посмотреть ему в глаза в первый раз с той ночи. Он тут же отвернулся, но я успела заметить пристыженный, вопрошающий взгляд. Вопрос застыл в горле.
Он ушел. Подождав минуту, я направилась в дамскую комнату. Вернувшись, отыскала Роуз.
– Сейчас такое скажу! – воскликнула она, едва меня заметив. – Мэри Ливингстон дважды заезжала к Гарольду. Она считает, что отец свихнулся.
– Я только что говорила с ним. Он…
– Бесит! – выдохнула Роуз.
– Что?
– Его кривляния!
– Роуз, он…
– Я все знаю, – проговорила она, понизив голос, и притянула меня за рубашку к себе. – Его лицо – черный океан. И когда смотришь на него, так и тянет, тянет, тянет погрузиться на дно, сдаться и утонуть. Не смотри! Помни, кто он такой, что он делает и что сделал. Он думает, будто история начинается заново с каждым новым днем, с каждой минутой, будто само время ведет отсчет от смены его ощущений. Поэтому, снова и снова предавая и оскорбляя нас, он ни капли не сомневается в своей правоте. Нельзя поддаваться! Надо сказать, хотя бы самим себе, что ничего не прошло. Все, что он совершил, осталось с нами, оно здесь, в этой комнате, и никуда не исчезнет, пока не будет искреннего раскаяния. Мира не будет, пока этот груз с нами!
– Он выглядит таким… обессиленным.
– Обессиленный – это мало. Раздавленный – недостаточно. Он должен раскаяться, с ума сходить от сожаления и стыда. Я не успокоюсь, пока он не признает, кто он на самом деле такой.
– А кто мы такие?
– Мы – не он. И не заслуживаем последнего круга ада.
Слова Роуз, резкие и беспощадные, поразили меня, но и опьянили тоже, словно самый сладостный и запретный плод. Я не смогла устоять.
– Конечно, Рози, я с тобой.
Она поцеловала меня в щеку и отпустила рубашку. Я заметила, что на нас смотрят некоторые из присутствующих, и в том числе Тай (с подозрением) и Пит (с изумлением) из разных концов зала.
Церковные дамы объявили, что пора садиться за столы, и попросили всех выстроиться в очередь. В этот момент в зал вошел Джесс Кларк. Гарольд сразу заметил сына и замахал рукой, подзывая его к себе. Довольно скоро Джесс подошел к нам с Роуз с улыбкой, за которую я ухватилась, как спасающийся из горящего дома хватается за веревочную лестницу, выброшенную из окна.
– У Гарольда есть план, – сообщил Джесс. – Он хочет, чтобы мы все сели за один стол с вашим отцом.
– Я всех соберу, – вызвалась Роуз.
– Ничего хорошего не выйдет, – покачал головой Джесс. – Попомните мое слово.
– Почему?
– Гарольд не миротворец. Он наверняка что-то задумал. Хотя, – Джесс пожал плечами, – мои подозрения часто оказываются беспочвенными.
– Лорена еще нет, – проговорила я, оглянувшись. – Надо его дождаться.
– Он уехал в Мейсон-Сити, зачем, не знаю. Я в это время был в Сак-Сити, – он повернулся ко мне, – у того парня с органической фермы. Помнишь, Джинни, я тебе рассказывал? Чуть сюда не опоздал. Просто восторг! Он полностью отказался от химии еще в 1964 году. Сейчас ему семьдесят два, а выглядит на пятьдесят. Держит молочный скот, лошадей и кур-несушек, но его жена готовит только вегетарианскую еду. А какие у них урожаи! И это на одном навозе и перегное. В огороде только чистые сорта, никаких гибридов. На завтрак они накормили меня морковным хлебом, овсянкой из собственной крупы и морковным соком. В саду двадцать разных сортов яблок. Я как с Буддой встретился! Они такие счастливые. Жаль, ты со мной не поехала.