– Иди, – велела Роуз. – Пить хочется.
Джесс сидел на стуле, откинувшись на спинку и прислонившись головой к стене, словно рассматривал потолок.
Линда принесла стаканы с лимонадом, как и положено, поставив их на поднос, и обошла всех, предлагая напиток:
– Лимонада, тетя Джинни?
– Да, спасибо, – проговорила я и улыбнулась, чтобы подбодрить племянницу. Она улыбнулась мне в ответ с заметным облегчением.
– Пожалуйста, тетя Джинни.
– Немного пролилось на поднос, – сделала замечание Роуз. – Будь аккуратнее.
Линда ушла на кухню. Немного погодя хлопнула входная дверь.
– Тебя это не касается, Джесс, – сказала Роуз. – Просто не лезь туда.
Джесс промолчал, а Роуз продолжила:
– Он унизил тебя. Хотел и тебя, и нас втоптать в грязь – вместе, на людях. И то, что с ним случилось, не отменяет его подлости.
– Знаю, – глухо ответил Джесс низким и грубым голосом, настолько незнакомым, что я даже не смогла уловить тон.
– Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Даже если сам не знаешь – я знаю. Тебе его жалко, но при этом ты надеешься, что сможешь подобраться к нему, расположить его. Думаешь, если поможешь ему, он в благодарность даст тебе то, что ты хочешь. Не надейся, не даст!
– Ну не знаю… – вмешалась я, но Роуз перебила, даже не повернувшись ко мне, а обращаясь только к Джессу.
– Джинни всегда надеется до последнего и вопреки всему верит в лучшее, – сказала она.
– Гарольд мог измениться. Мог, э-э, раскаяться. Такое случается, когда люди, э-э, теряют что-то… – Я чуть не ляпнула «видят свет» и дико покраснела.
Сестра не повернулась ко мне, проговорила, не отрывая глаз от Джесса:
– Никогда такому не бывать, если ты простишь его первым. Если сам пойдешь к нему. Как всегда делала твоя мать.
Я попыталась вмешаться:
– Роуз…
Она наконец обернулась ко мне и без тени сомнения произнесла:
– Он должен знать, как они жили, чтобы понимать все про Гарольда.
– Я знаю, как они жили, – буркнул Джесс. – Она все сносила.
– Она всегда извинялась первой! – воскликнула Роуз. – Даже если Гарольд был неправ! Даже если он орал и срывался на нее без причины! Извинялась всегда она! Знаете, что она мне однажды сказала? «Что толку обижаться? Он все равно продержится дольше да еще и будет высмеивать меня перед соседями, жалуясь всем и каждому, что я с ним не разговариваю. Ладно, надеюсь, потом сам поймет, что был неправ». Как бы не так! Ничего он не понял! И теперь не поймет. С чего вдруг? Совесть проснется?
Джесс смотрел на Роуз не отрываясь. Я считала, что ей лучше сбавить обороты, но, вообще-то, она говорила правду. И даже не преувеличивала.
– Он не очень-то ее ценил, – вставила я. – Помню, когда она узнала, что я выхожу замуж за Тая, то сказала: «Изображай недотрогу, Джинни. Будь твоя мама жива, она бы посоветовала то же самое. Я никогда не строила из себя неприступную и теперь жалею. Это не только ухажеров касается, надо и с мужем как-то изловчиться не быть доступной».
– Это совсем другое, – отмахнулся Джесс.
– Думаешь? – переспросила Роуз тихо, но пронзительно. Взгляд ее был словно комната, из которой ему не выбраться. Вопреки всему, какая-то часть меня с отстраненным любопытством наблюдала за тем, как триумфально сестра окружила его и склонила на свою сторону. Я прекрасно – на собственной шкуре – знала эту ее тактику.
– Он отказался от тебя. Отослал прочь. А потом четырнадцать лет ждал момента, чтобы отомстить. Этого мало? Если вы действительно думаете, что он раскается, – надо дать ему время. Подождать окончательного «излечения». Вот тебе мой совет. Нет, конечно, можно рвануть к нему прямо сейчас, преисполнившись жалости и сострадания, но опыт показывает, что так его уважения не добьешься. А если не заставишь его уважать себя – он унизит снова.
– О боже, – выдохнул Джесс.
Роуз поставила стакан на журнальный столик, поднялась, подошла к нему и склонилась, опершись обеими руками о ручки кресла. Он поднял на нее взгляд. Роуз мягко заговорила, глядя ему прямо в глаза:
– Ты же сам говорил, что они задумали извести нас. Сделали для нас законом каждую свою блажь, каждую прихоть. Говорил, что усвоил этот урок после всего того, что пережил, после войны во Вьетнаме. Сам говорил: «Роуз, ветераны Вьетнама – живое доказательство их бесчеловечности». Это же твои слова!
– Знаю и по-прежнему верю, – тихо проговорил Джесс, – но теперь…
Роуз выпрямилась, обвела нас взглядом и сказала:
– Вы оба, похоже, думаете, что это игра, что вы сможете решать, вступать в нее или нет, следовать своим чувствам или выйти в любой момент, если не понравится. Что ж, вы, допустим, и можете, а я – нет! Для меня это вопрос жизни и смерти. Если я не смогу отыграться за все, что отец сделал со мной, прежде чем умру… – Она не закончила, застыв с бледным решительным лицом. – Я не могу смириться, что другой жизни не будет. Просто не могу! Я была уверена, что переживу его. И пусть он отобрал половину моей жизни, но другая останется моей. Только моей собственной! Но теперь мне уже кажется, что и этому не бывать, он переживет, он подомнет меня под себя, и не останется ничего…
Роуз тяжело вздохнула, мы с Джессом не смотрели друг на друга.
Слова сестры, хоть и жесткие, не вызвали у меня отторжения, потому что это правда, абсолютная правда. Нам наконец-то удалось дойти до сути, какой бы горькой она ни была. Я видела, что с Джессом происходит то же самое. После церковного обеда он потерял ориентир, и Роуз своей яростной убежденностью развернула его в свою сторону.
Вот почему так получилось, что мы трое, включая Пита, отвернулись от Гарольда: не навещали его в больнице, не проведывали дома, не приносили готовые обеды и даже не интересовались самочувствием. Возможно, со стороны казалось, будто Роуз, Джесс и я спрятались. С Питом же происходило нечто иное, но, как ни странно, мне даже не хотелось разбираться, что именно.
Конечно, до нас долетали слухи о самочувствии Гарольда. Как-то я столкнулась с Лореном в Пайке, естественно, мы не разошлись молча, а перекинулись парой слов, но дружеский беседой это не назовешь. Выглядел он измученным и обозленным, но даже это не заставило меня отказаться от холодной безучастности, потому что она казалось абсолютно справедливой и правильной.
С Таем мы по-прежнему молчали, позволяя жизни идти своим чередом, а страстям немного поутихнуть. Выучка соблюдать видимость была второй натурой, делающей отношения пусть не теплыми, но ясными и крепкими.
Становилось все жарче, на горизонте то и дело появлялись грозовые тучи, но пока шли мимо. На помидорных плетях висели зеленые завязи, поспевали желтые перцы, стрелы лука толщиной в четыре пальца сильно вытянулись, значит, скоро полягут; крепкие стручки фасоли прятались среди сердцевидных листьев, огурцы начали стелиться. Теперь по утрам я работала в огороде.
Одним таким утром, 17 июля, я выпалывала марь из фасоли, когда услышала, как к дому подъехала машина. Было достаточно рано, около восьми. Вытерев руки о шорты, я пошла взглянуть, кто там. На крыльце стоял и заглядывал в окошко Кен Лассаль.
– Чем могу помочь? – спросила я. Вопрос прозвучал формально и холодно. Кен развернулся и протянул мне бумаги.
– Это вам: тебе, Таю, Роуз и Питу.
Я показала запачканные руки и попросила:
– Может, так скажешь?
– Что ж, Джинни, – он замялся перед тем, как назвать меня по-дружески, – ваш отец подал иск, чтобы отсудить у вас ферму. Кэролайн на его стороне. Советую вам найти хорошего адвоката.
– Я думала, ты наш адвокат.
– Я не могу. Это противоречит профессиональной этике, – сказал он, глядя мне в глаза. – Да и не хочу, честно говоря. Мне кажется, вы плохо обошлись с отцом.
– Мы не просили отдавать нам ферму.
– Я предпочту воздержаться от подобных разговоров. Адвоката можно нанять в Мейсон-Сити, или в Форт-Додже, или еще где-то. Он вам понадобится.
Кен оставил документы на качелях и стал спускаться с крыльца, больше не взглянув на меня. Мне будто пощечину влепили.
31
Когда Кэролайн было четырнадцать, а мне двадцать два и я уже почти три года была замужем, она зашла ко мне как-то после ужина и заявила, что ей дали главную роль в спектакле, из всех старшеклассниц выбрали именно ее. Правда, оказалось, что роль не совсем главная, ей досталась партия одной из подружек главной героини в мюзикле «Приятель», но суть заключалась не в этом. По роли ей нужно было петь и танцевать в открытом платье-чарльстон, и она боялась, что отцу это не понравится. Я согласилась прикрывать ее отсутствие и забирать из школы после репетиций. Отцу я сказала, что у нее специальный проект по литературе, и, в общем, не сильно соврала, потому что учитель-словесник отвечал у них за постановку. Когда она сильно задерживалась, я брала на себя часть ее обязанностей по ферме.
Обычно я приезжала за ней чуть раньше и смотрела, как они заканчивают репетировать. Кэролайн играла ужасно. Ее, скорее всего, выбрали только из-за голоса – большинство песен исполняла она, остальные девочки мало попадали в ноты и скорее визжали, чем пели. Кэролайн хотя бы можно было спокойно слушать, но говорила она деревянным голосом, а танцевала – два чарльстона и один вальс – так, что хотелось плакать. По сюжету ей полагалось целовать партнера. Когда после поцелуя они отодвинулись друг от друга, между ними блеснула нитка слюны. На сцене все фыркнули, парень покраснел. Кэролайн же, похоже, вообще ничего не заметила. Репетиции шли, а видимых улучшений не наблюдалось. Даже на последнем прогоне ее танцы оставались неуклюжими, голос в конце каждой фразы взлетал вверх, будто она без конца задавала всем вопросы. Я с ужасом ждала премьеры и радовалась, что никому ничего не рассказала, даже Таю. Накануне вечером я позвонила Роуз и только с ней шепотом поделилась страхами о грядущем позоре.
Кэролайн же, казалось, вообще ни капли не тревожится. Утром перед школой она заскочила ко мне, чтобы забрать костюм, который я ей подгоняла: аквамариновое платье-часльстон с перьями и стразами на плечах. Она спокойно таскала кусочки тоста у меня с тарелки, обмакивая их в джем, и болтала про какого-то парня, который даже не был занят в спектакле. На остановку школьного автобуса она отправилась, небрежно перекинув платье через плечо. Никакой боязни сцены у нее и в помине не было. Я планировала в последний момент рассказать Таю и взять его с собой, но потом передумала. Села я в самый конец зала, поближе к дверям. Был аншлаг – одни бейсболки – и на каждой программке значилось наше имя.