– Что возможно?
– Возможно, мы были друзьями. Но, возможно, надо прояснить это определение.
Он рассмеялся, будто услышал весьма смешную шутку.
– Ты заезжала несколько дней назад.
– Ну, в общем, да. Все в порядке, – пробормотала я, но увидев, как он удивился, разозлилась. – Мне, наверное, нужно было позвонить вам после того обеда. Такая шумиха поднялась…
Я закатила глаза.
– Полагаю, это я должен был позвонить. Потому и пришел.
– Возможно, мы были друзьями. Я смогу сказать точнее, если ты объяснишь, что это значит.
Он снова рассмеялся. Похоже, мои слова показались ему остроумными или ироничными, но я говорила серьезно. Опустившись на стул, он поерзал, будто усаживаясь в высокую траву, глотнул кофе и сказал:
– Обычно я помогаю людям взглянуть на жизнь с иной, более высокой перспективы, но сейчас я пришел поговорить с тобой.
– Тот обед был просто позором, – сдалась я.
– Не все считают, что Гарольд прав.
– Не все? С ним не согласны единицы или большинство? Или сколько? – уточнила я.
– Ну…
– Поверить не могу, что кто-то поддерживает Гарольда! – Я почувствовала, что закипаю. – Он же все подстроил! Да еще и злорадствовал…
– В его теперешнем состоянии, я не думаю… – пробормотал гость, вертя в руках чашку. – Я хочу вас помирить.
– Зачем? – спросила я, стараясь говорить как можно спокойнее, но он все равно принял мой вопрос за обвинение.
– Больше некому. Как твой пастор и пастор твоего отца…
– Зачем нас мирить? Какой смысл?
Он явно не ждал такого вопроса. Я молчала, давая ему собраться с мыслями. Наконец он ответил:
– Неужели ты сама этого не хочешь? Я, как друг, вижу, что такая атмосфера угнетает тебя. – Ему явно понравился собственный ответ, и голос зазвучал ласковее. – Ты выглядишь несчастной. Напряженной и измотанной.
Неопровержимое доказательство – неспособность сохранять видимость благоденствия.
– Ты что, следишь за нами? За мной? Мало ли, как я выгляжу! Внешность – не главное!
Он опять рассмеялся, но тут же взял себя в руки и проговорил со значением:
– Не обязательно смотреть, чтобы видеть.
Мой друг? Сможет ли он взглянуть моими глазами на нашу семью, на отца, на Роуз? Только это было «… важно.
– Семьям лучше держаться вместе. Трудиться «… вместе.
– Всем?
Он замолчал, видимо перебирая в голове все известные ему семьи.
– Возможно, не всем, – наконец признал он. – Но исключений очень мало, Джинни. Некоторым не нравится мой консерватизм, но за годы служения я видел только один развод, против которого было нечего возразить. Только один! – Он сделал пузу как на проповеди, готовясь изречь нечто важное. – Сейчас в моде другие нравы. Ваш округ – возможно, последний оплот традиционных ценностей. Три поколения, живущие и работающие бок о бок на одной ферме, – это дорогого стоит.
– В теории – да.
– Мы и приехали-то сюда с Хелен ради того, чтобы оберегать ценности, в которые сами верим. Одно из самых дорогих воспоминаний моего детства – сенокос у деда, на который выходили все его сыновья. Они были как единое целое.
– До сих пор ладят? – спросила я с неприкрытой усмешкой.
– В основном.
– В основном?
– Естественно, не без ссор. Все мы грешны. Но, возможно, в этом есть высший смысл: находясь с врагом в одной упряжке, учишься любить его, – закончил он, довольный тем, как ловко вывернулся из моей ловушки.
– Сколько тех, кто не общался с другими последние лет десять?
Генри облизнул губы.
– Не знаю, – пробормотал он. – Слушай…
– Да ладно, признайся.
– Возможно, моя семья не образец для подражания, но чтобы дать дружеский совет, не нужно быть святым…
– Я просто не могу понять, зачем ты пришел! Кто послал тебя, что ты от меня хочешь, почему выбрал меня, а не Роуз? Разве мы друзья? Ты что, приглашал нас на барбекю? Звал поболтать? Или просил совета? Нет, нет и нет! Не надо являться сюда с душеспасительными беседами!
– Но пасторские обязанности…
Советы. Барбекю. Болтовня. Этого я от него хотела? Сердце забилось, ладони вспотели, я выпалила:
– Просто скажи, что про нас говорят.
– Джинни.
– Мне надо знать!
– Никто особенно и не сплетничает.
– Неправда!
– Только не со мной, – с непроницаемым взглядом он покачал головой. – Можно я еще заеду? Пожалуйста.
Он говорил с симпатией и сочувствием, но мне вдруг подумалось, что он бы отрекся от своих слов, назови я его другом прилюдно. Я поставила чашку на стол, поднялась и, намочив тряпку под струей горячей воды, стала стирать со стола.
– Подними чашку, – бросила я.
Он послушался.
– Хотя бы приходите в церковь по воскресеньям. Не забывайте тропинку к Господу. Он милостив. И принимает нас любыми.
Открылась дверь. Тай, увидев Генри, шагнул внутрь и почтительно поздоровался. Эти двое смотрели на мир абсолютно одинаково, чем убеждали друг друга, что иной реальности, кроме их – ограниченной и замкнутой – и быть не может. Их голоса долетали до меня будто откуда-то издалека – из другого, чужого мира.
После обеда Тай повез продавать часть свиней в Мейсон-Сити, а я, отмывшись после погрузки, отправилась в Кэбот, чтобы лично выяснить, что же про нас говорят. Визит Генри и его нежелание пересказывать сплетни только распалили меня. Мне казалось, я все сразу пойму по взглядам и тону. Мимолетный порыв позвать с собой Роуз прошел, стоило вспомнить, как она всегда высмеивала подобные эскапады, так что, когда она позвонила узнать, что я готовлю я на ужин, я ни словом ни обмолвилась о поездке.
Кэбот и городом-то назвать сложно, так, несколько улиц к северу от Кэбот-стрит – прямой дороги из Мейсон-Сити в Су-Сити. Зато там имелись две антикварные лавки, магазин одежды и тканей, кафе, хозяйственный магазин, бар и склад кормов и семян. В отличие от Пайка и Зебулон-Центра, которые пережили взлет больших надежд, Кэбот строился без претензий. На главной улице там простирались не четырехполосное движение и огромные тротуары, а тянулась уютная аллея, засаженная кленами, которые подарил городу Верлин Стэнли, когда в один год погибли все каштаны. Зато лужайки в Кэботе были больше, а дома – симпатичней. Их построили в позднем викторианском стиле, они лет на двадцать старше, чем в Пайке или Зебулон-Центре, но в отличном состоянии. Многие фермеры, уходя на покой и продавая землю, переезжали именно сюда.
Первым делом я направилась в старую антикварную лавку, куда Роуз сдала когда-то найденную ею на помойке вешалку. Держала лавку Дина Дрейк, платила она щедро, но и продавала дорого. Местные у нее почти и не покупали, но поговаривали, что лучшие экземпляры она сбывала по своим каналам в Миннеаполис и Чикаго. Держалась она всегда вежливо и любила прихвастнуть при случае новыми находками. Истории о бывших владельцах вещей обычно сводились к тому, как эти вещи очутились у Дины в руках. С откровенным изумлением она рассказывала, как какой-нибудь добропорядочный житель округа вдруг решился расстаться с семейной реликвией или какой-то житель мегаполиса соглашался заплатить назначенную цену. Простофили есть и тут, и там, а между ними Дина – щелк, щелк, щелк – подсчитывает денежки.
Дина заметила меня еще с порога и тут же протянула:
– О, Джинни, привет! Как дела?
– Даже не знаю, нормально, наверное, – отделалась я привычной фразой и двинулась по одному из центральных проходов, однако почти сразу остановилась, чтобы рассмотреть фарфоровые статуэтки на мраморной шкатулке.
– Датская Королевская мануфактура, – с гордостью пояснила Дина, заметив, что я рассматриваю клеймо. – Просто невероятно! Да еще и антиквариат. Когда закрываю лавку на ночь, всегда убираю их.
Я держала крошечную пастушку в наряде с жесткими фарфоровыми воланами. Дина явно ждала моего ответа, но я молчала, дабы вытянуть из нее побольше. Аккуратно поставила фигурку, взяла серебряный поднос.
– Просто напыление, – опять подсказала Дина. – Подозреваю, вещь из подписного каталога, но миленькая.
Она вышла из-за стола, служившего ей прилавком.
– Датская Королевская мануфактура… Знаешь Ину Баффин из-под Гров-Сити?
Я помотала головой.
– Дожила до ста четырех лет. Эти фигурки достались ей в детстве от бабушки, а ее внучка отказалась от них. Сказала, что слишком вычурные. Вычурные! Да они бесценны! – воскликнула Дина, бережно взяла вторую статуэтку, мальчика, играющего на флейте, осмотрела со всех сторон и вернула на место.
Я пошла дальше по проходу с вежливой улыбкой, то и дело останавливаясь и рассматривая безделушки. Дина принялась протирать пыль. Мне на глаза попалось несколько выпусков новостного журнала, я взяла один и стала листать. Потоптавшись у прилавка, Дина медленно направилась в мою сторону. Старательно протерла графин с рюмками гранатового стекла на темном серванте и как бы невзначай бросила:
– Говорят, ваш отец переезжает в Де-Мойн.
Я уклончиво промычала.
– Меня иногда приглашают на фермы оценить какую-нибудь вещь. Спрос на антиквариат все время меняется… – сказала она задумчиво, а потом оживилась. – Как я сейчас жалею, что не скупила всю посуду времен Великой депрессии на гаражных распродажах. Тогда ее никто не брал. Видите ли, она напоминала о тяжелых временах! – Она рассмеялась. – Похоже, нужно скупать все подряд, потому что рано или поздно любые вещи возвращаются в моду.
– Никогда об этом не думала.
– Да, знаешь…
Дина снова скрылась за стеллажами. Я стала рассматривать старые кружевные салфетки. Они были явно не в моде. Самая дорогая – всего шесть долларов. Сложнейший узор, вывязанный тончайшими нитками. Сколько же труда на нее ушло? И всего шесть долларов. Мне стало грустно. Снова появилась Дина.
– Меня приглашают, чтобы я подсказала, куда деть груды вещей, накопленные за долгие годы. Ты даже не представляешь, сколько всего хранят люди! Не думаю, что твой отец вернется к работе. Не поверишь, но сейчас есть спрос даже на старые сельскохозяйственные инструменты…