Ее взгляд остановился на мне, и я не стала отводить свой.
– Как ни тяжело об этом говорить, но после переезда в квартиру… даже старая одежда или обувь… Не обязательно все сдавать в церковь или в Армию Спасения, – осторожно сказала она.
– Надо обсудить с Роуз. И с Кэролайн тоже, конечно, – добавила я, на что Дина удивленно подняла бровь. – Я возьму эту салфетку. Она чудесная.
Дина развернулась и пошла к прилавку. Когда я доставала кошелек, руки у меня дрожали.
В кафе Нельда подала мне кофе и тост с корицей без обычной вежливости, будто злилась, но сдерживалась. Еще один знак, подумала я.
Дальше по плану шел магазин Роберты, там можно купить белье, пояс или чулки. Хозяйки на месте не оказалось, вместо нее за прилавком стояла Робин, ее племянница-старшеклассница. Она очень тепло со мной поздоровалась – похоже, наша история если и была ей известна, ни капли ее не заботила.
Товар лежал на широких деревянных столах, оставшихся еще от Дорис, матери Роберты, которая и основала магазин. Очень удобно: все на виду – подходи, рассматривай, выбирай. За последние годы магазин разросся почти вдвое, захватив соседнее здание. Теперь у Роберты было две входные двери, которые в знойные летние дни всегда стояли распахнутыми настежь, как и единственная задняя дверь. Кондиционерам Роберта не доверяла, полагаясь на естественный сквозняк.
Я выбрала две блузы и как раз шла к примерочным, когда увидела Кэролайн. Она входила в дальнюю дверь в сопровождении отца, Роберты и Лорена Кларка. Кэролайн повернулась, чтобы помочь отцу подняться по ступеням. Отец смотрел под ноги. А вот Роберта меня заметила и застыла. Я судорожно метнулась в ближайшую примерочную, конечно, уже не для того, чтобы мерить обновки, а просто спрятаться.
Магазин заполнился их голосами. Кэролайн громко обращалась к отцу, и он отвечал ей так же, будто оба думали, что другой туг на ухо. Лорен, должно быть, ушел, потому что я слышала, как он сказал:
– Вернусь через пятнадцать минут.
– Ищете что-то конкретное, Кэролайн? – спросила Роберта.
– Папе нужна одежда. Папа? Носки и еще что-то. Он составил список. Папа? Есть список?
– Есть.
Повисла долгая пауза.
– Можно посмотреть? – наконец спросила Кэролайн. – Папа? Можно список?
Опять пауза.
– У тебя есть деньги? – спросил отец.
– Да, папа.
– Покажи.
– Они в кошельке. Нам хватит.
Под занавеской я увидела ноги Роберты. Она подошла, остановилась, повернулась, еще постояла и пошла дальше.
– Давай выберем носки, папа. Носишь белые? Упаковкой брать выгоднее, – проговорила Кэролайн преувеличенно бодрым тоном, явно стараясь не дать затее провалиться (я и сама так всегда делала). И еще через пару минут: – Эти хорошие, папа. С уплотненной пяткой, из чистого хлопка. Ноги будут дышать.
– Давай присядем.
Шаги, шарканье, скрип стула.
– Ну иди же, сядь рядом, – сказал отец, одновременно как бы приказывая и упрашивая. Меня бросило в дрожь. Я заметила, что до сих пор сжимаю в кулаке блузки. Повесила их на крючок и стряхнула затекшую руку.
– Папа, нам надо… – попыталась возразить Кэролайн.
– Садись. Иди ко мне.
Она рассмеялась.
– Ну хорошо.
Я выглянула из-за занавески. Стулья, на которых они сидели, находились как раз между примерочными и дверью – не сбежать. Я отшатнулась в сумрак кабинки, стула не было, если я сяду на пол, меня сразу заметят. Я привалилась к стене.
– Ты была такой крохотной, как птичка, – сказал отец. – Помнишь свое коричневое пальто? И такую же шапочку – ты ими гордилась – из бархата.
– Наверное, полубархата, – поправила Кэролайн.
– Я называл тебя моей маленькой птичкой. Ты была как воробушек.
– Правда?
Я сжала губы.
– Но тебе это не нравилось. Нет! Тебе хотелось розовое пальто! Как карамелька. И что же ты сделала? Взяла розовый мелок и покрасила его! – Он рассмеялся искренним счастливым смехом. – Ох и влетело тебе от мамы!
– Не помню. Вроде, у меня было что-то красное… куртка с сердечками вокруг…
– И все время лезла к дренажным колодцам. Уж и наказывали тебя, и пороли – без толку! Точь-в-точь как мотылек на пламя! Мать спросит: «Теперь все поняла?» – ты ей, глядя в глаза: «Да, мамочка», а сама – через дорогу к решеткам и давай палки и камни через прутья просовывать. Я специально все болты затянул. Хоть и знал, что решетки трех взрослых мужчин выдержат, а все равно волновался. Купил специальные болты и постоянно проверял, не разболтались ли. А сам все о тебе думал!
Они рассмеялись.
У меня в висках застучало, белые стены примерочной потемнели.
– Нам надо поговорить сегодня с Роуз и Джинни, папа, – сказала Кэролайн.
Отец ничего не ответил.
– Нам надо поговорить. Я хочу им сказать… – настаивала она.
– Они нам не нужны, – пробормотал он заискивающе.
– Они нам не нужны, папа, я знаю, но…
– Нам вдвоем хорошо.
Я прижалась лбом к шершавой прохладной стене.
– Но…
– Они будут ревновать, – продолжал он тихим вкрадчивым голосом. – Ты же их знаешь. Тебя одной мне достаточно. Давай вернемся к Гарольду. Вот и Лорен.
– Но мы же еще не…
– Возьми это и это.
Стулья скрипнули. Раздался голос Лорена:
– Готовы?
– Это хороший мальчик, – проговорил отец.
Через десять минут я очнулась за рулем собственной машины, мчащейся на восток. В висках стучало, я с трудом разбирала дорогу. Воздух обжигал, хотя жары в тот день не было. Но я не открывала окно, чтобы время от времени прислоняться к нему виском. У дома Гарольда я заметила грузовик Лорена и его самого тут же. Остальные, должно быть, уже зашли внутрь. Я прибавила скорость, Лорен увидел меня, но не помахал.
Роуз сидела за швейной машинкой. Девочек я не заметила, но даже если бы они были там, это бы меня не остановило. Влетев к сестре, я с порога спросила:
– Какое пальто ты носила в пять лет?
Роуз с невозмутимым лицом закончила стежок, убрала ногу с педали, подняла прижимную лапку, отрезала нитки и наконец сказала:
– Единственное приличное пальто, которое у меня было, – из коричневого полубархата. Оно досталось маме от какой-то кузины из Рочестера. К нему еще была шапка с козырьком. Терпеть их не могла.
– А какое пальто ты хотела?
– Розовое, наверное. Это был мой любимый цвет.
– Кэролайн его носила?
– Нет, мама пустила на тряпки. Я чем-то его испачкала, пятно так и не смогли вывести, – ответила она и посмотрела на меня. – Джинни, да на тебе лица нет!
Я рухнула в кресло.
– Я была у Роберты, когда туда пришли отец с Кэролайн. Он так с ней разговаривал… мягко и ласково, но меня аж в дрожь бросило. Было в его голосе еще что-то – не могу описать. Я чуть сознание не потеряла.
Она отложила ткань и поднялась из-за машинки. На телевизоре стоял вентилятор, когда он поворачивался и обдувал мое лицо, мне становилось чуточку легче. Роуз смотрела на меня, глаза ее были темны и бездонны, губы будто высечены из мрамора.
– Скажи, – приказала она.
– Что сказать?
– Скажи.
– Все было так, как ты говорила. Я вспомнила, когда стелила Джессу в своей старой комнате. Легла на кровать – и все вспомнила.
Сестра вернулась за машинку, не проронив ни слова, но, глядя, как она методично прокладывает строчку за строчкой, я успокоилась.
Книга пятая
35
Мне было три с половиной года, когда Рути Эриксон скормила мне двадцать семь таблеток детского аспирина, пока я сидела на унитазе. Помню, как глотала эти сладкие желтые квадратики и как потом лежала навзничь под круглыми больничными лампами. И еще отчетливо помню, что, открывая рот, смутно догадывалась о запрете есть таблетки и что это как-то связано с моим сидением на унитазе. Тогда, вероятно, было лето, потому что помню желтую майку, и свой розовый живот под ней, и ноги, разведенные над темным провалом унитаза, и белый полукруг сиденья между ними. На ногах – синие кеды. Их закругленные прорезиненные носы свисали над пестрым линолеумом. Шорты валялись на полу. Интересно, такое яркое самоощущение было моим нормальным состоянием или всему виной таблетки.
Погружаясь в воспоминания, я начинаю чувствовать отголоски того, как ощущала себя в детстве. Какое упоение вызывали все физические впечатления, а собственное тело (грудь, колени, живот и руки и ноги особенно) казалось одновременно привычным и странным. Помню, как изучала все эти части, рассматривала их, трогала, ощущала изнутри и снаружи, задавалась вопросами – потому что вопросы возникали сами, а не потому, что требовались ответы.
Но была в этом изучении себя и доля тревоги, ведь изо дня в день мне напоминали, что я «отбиваюсь от рук». Так считали родители. Отец так говорил матери, а мать – мне. Я прекрасно знала, от чьих рук я отбиваюсь и что значит быть в ее руках. Или в его, если мамы нет рядом. Всякий раз, когда мы вели себя «плохо»: не слушались, теряли и ломали вещи, шумели, обижали кого-то или дерзили, – нам твердили, что надо учиться себя контролировать. Возможно, из этой необходимости и развилось мое обостренное самоощущение. Возможно, так я старалась обуздать своенравное тело, норовившее выйти из-под контроля.
Я до мелочей помню, как выглядела в детстве, потому что и мать, и отец выглядели совсем иначе. Отца я видела только в рабочей одежде, как правило, в сапогах и комбинезоне, мать всегда носила платье. Лежа в кровати с головой под одеялом, я заглядывала в штаны своей пижамы, расстегивала верх – и обнаруживала там тело, голое тело.
Явственное ощущение собственного тела под одеждой было еще одной приметой детства. Туфли жали, нижняя юбка кололась, платье сжимало плечи и запястья, носки сбивались. Родители никогда не жаловались на неудобную одежду, моя же казалась непрекращающейся пыткой. У платья, которое мама сшила для первого класса, оказался очень тесный лиф. Стоило поднять руку или хоть немного наклониться вперед, как пояс врезался в ребра. В первый же день на последней перемене, когда какой-то мальчик отказался уступить мне качели, я укусила его за руку до крови. Его пришлось везти к доктору и делать прививку от столбняка. Дома меня выпороли и приказали целый час сидеть на стуле без движения. Но я была не виновата, это все из-за платья. К концу уроков меня трясло от раздражения. Помню, что ощущала собственную кожу по всему телу, чувствовала, как давит на нее воздух.