Первая наша с Таем брачная ночь прошла в отеле в Де-Мойне. Мне было девятнадцать. Я никогда не щупала свою грудь и не прикасалась к ней, только заправляя в лифчик или натирая мочалкой в ванне. Насколько помню, мои руки никогда не встречались с моим телом без мочалки, жесткой мочалки, намыленной крепким мылом – других в нашем доме не водилось. Как ферма не должна проникать в дом, так она не должна оставаться и на коже, особенно если предстояло ехать в город. Это был вопрос чести. Но все не ограничивалось банальной гигиеной. Я терла уши и за ушами, вокруг шеи, под подбородком, между пальцами, под ногтями, в подмышках, спину, насколько хватало рук, и ниже. Больше всего я боялась вони. Точно так же и даже тщательней я мылась перед свадьбой, боясь, что, когда придет время снять нарядное платье, Тай отшатнется от меня, если я не буду абсолютно стерильной.
Но Тай не отшатнулся и вообще был исключительно тактичен: мы разделись при выключенном свете и ограничились объятиями, поцелуями и быстрым и гигиеничным половым актом. Пока мы делали это, я произнесла короткую молитву, чтобы у меня из-за дефлорации не начались вдруг месячные в середине цикла. Я слышала, что в первый раз может идти кровь, поэтому заранее положила рядом с кроватью полотенце и сразу зажала его между ног, как только Тай вышел из меня. Однако крови не было, на полотенце осталась лишь влага от наших смешанных выделений, зато простыня осталась сухой и чистой. На следующее утро я выбросила полотенце в мусоропровод в конце гостиничного коридора, но раз накануне я приготовила его, значит, уже тогда ночные визиты отца стерлись из моей памяти.
Однако бессознательное отвращение к сексу все равно осталось. Чтобы справиться с ним, приходилось соблюдать массу маленьких противоречивых ритуалов. В комнате не должно быть совсем темно, нужен свет, пусть даже из коридора. Лучше днем, а не ночью, и никаких неожиданностей. На мне всегда ночная рубашка. Когда Тай задирал ее, я закрывала глаза; но когда он входил, я смотрела на его лицо и не разрешала отворачиваться или наклонять голову. Просила его не говорить. Муж старался как мог, и я никогда не отказывала ему.
Мне не хотелось рассматривать свое тело. Было достаточно знать, что оно нормальное, такое же, как у других. И обсуждать телесные проявления тоже казалось диким. Останься мама жива, вряд ли бы она говорила с нами об этом. Хотя я помню, как она нелестно отзывалась о лифчиках с конусообразными чашечками, называя их слишком «непристойными», и советовала не носить «скользких» нейлоновых трусов, потому что в них «чувствуешь себя неловко». Вместе с воспоминаниями о ночных визитах отца из моей памяти стерлись и все воспоминания о взрослении моего тела.
Единственная картинка, которая осталось: мне четырнадцать лет, девятый класс, вечер субботы, я собираюсь ложиться спать, сажусь на кровать и начинаю стаскивать с правой ноги хлопковые в рубчик колготы – и вдруг понимаю, что нога у меня стройная, такая, как в модных журналах. Накануне на уроке физкультуры Рита Бентон жаловалась, что у нее толстые бедра – «как бревно». Тогда я заметила ее разочарование, но на свой счет не отнесла. Теперь-то я видела, что мне повезло больше. Стащив колготы, я нырнула под одеяло с чувством благодарности Богу. И пообещала никогда не гордиться своим превосходством. Я даже не посмотрела на вторую ногу, специально отвернулась и стала решать в уме задачку, чтобы поскорее уснуть. А ночью ко мне приходил отец и совокуплялся со мной. Помню, что притворялась спящей, но чувствовала, как он появляется в дверях и подходит ближе и ближе. Как шепчет: «Тихо, девочка моя, тихо. Не сопротивляйся». Не помню, чтобы я сопротивлялась, но он всегда ждал отпора. Помню, как он наваливался на меня, как раздвигал коленом ноги, а я не противилась и лишь представляла, что ноги тяжелеют и врастают в кровать. Помню, что на нем была ночная рубашка, белевшая в темноте, и носки. Помню его загрубелые руки, сжимающие простыни. Помню его запах – виски, сигарет, пота и фермы. Помню его склоненную голову. Однако не помню ни проникновения, ни боли, ни его рук на моем теле. Не помню, сколько раз это было. Помню лишь ощущение беспомощности в безвольно обмякшем теле.
Воспоминания хоть и вернулись, но не полностью. Способность Роуз все помнить, все осознавать и смотреть на отца словно сквозь прицел винтовки являлось ее особым даром, мне не доступным.
36
У адвоката из Мейсон-Сити Жана Картье оказался на удивление роскошный офис: в торговом центре из красного кирпича, с высокими узкими окнами, с панелями из настоящего дерева, а не прессованного картона, с толстыми зеленым ковролином и настоящим персидским ковром в кабинете. Мистер Картье (я не могла называть его запросто «Жан» или, как его секретарша, «Жене») приехал сюда из Монреаля. Его жена была местной. Ее фотография, как и их четверых детей, стояла у адвоката на столе в серебряной рамке. Тай отвез ему бумаги, переданные Кеном Ласалем, и попросил заняться нашим делом. В конце июля секретарша обзвонила нас и попросила явиться на консультацию.
Я поехала с Таем. Роуз с Питом. Девочек отвезли в бассейн. Мы расселись вокруг стола из полированного вишневого дерева, словно самозванцы, непонятно как попавшие в закрытый клуб. Мистер Картье представился каждому из нас лично, глядя в глаза и сдержано улыбаясь. Похоже, он сразу понял расстановку сил, потому что ко мне и Питу обращался раза в три реже, чем к Роуз и Таю.
Он аккуратно и очень подробно расспросил нас о ферме, о папе, о том, как вели хозяйство Пит и Тай, о стройке, о кредите, о Марве Карсоне и Кене Лассале, о Кэролайн и Фрэнке, ее муже. Он обследовал семейный раскол тщательно и осторожно, как хирург осматривает рану, не протыкая и не разрезая ее, а лишь приподнимая верхний слой. Он много улыбался и действовал методично, не торопясь и ничего не упуская из виду. По сравнению с ним Кен Лассаль казался неискушенным болтуном.
Тай сидел напротив Роуз. Первый час он держался прямо, засунув ноги под стул. Пару раз, забывшись, вытягивался, но, задев Роуз, вздрагивал, словно ошпарившись, и прятал ноги обратно. На Роуз даже не смотрел, а когда она отвечала на вопросы адвоката, аж не дышал и потом вздыхал с облегчением. Роуз посматривала на него с раздражением, но замечаний не делала. Мистер Картье пару раз интересовался, есть ли у Тая что добавить, но тот лишь мотал головой.
Сложно сказать, когда появляется чувство уверенности в себе: предшествует оно успеху или является его следствием. Удивительно, но стоило войти в этот роскошный кабинет, как многие вещи стали восприниматься по-другому – уже не такими невозможными, как казалось раньше. Ничего, по сути, не изменилось, но противоречия будто сгладились, как если бы время замедлило свой бег, отдаляя неизбежное столкновение.
На втором часу консультации Тай снова вытянул ноги, но, задев Роуз, лишь кратко извинился и сдвинул их в сторону. Роуз стала чаще поглядывать на мужа, словно интересуясь его мнением, что было на нее совсем не похоже. Пит придвинул свой стул чуть ближе к жене. Мистер Картье попросил секретаршу приготовить всем кофе. Я скинула под столом туфли на каблуках и размяла ноги. Мистер Картье вернулся к разговору об отце.
– Я так понимаю, – проговорил он с улыбкой, – мистер Кук привык делать что хочет.
– Точнее не скажешь, – кивнула Роуз.
– И других привык принуждать делать как он хочет.
– Более или менее, – вставил Тай.
– Ха! – воскликнул Пит.
– Я вижу из досье, что в конце июня его арестовывали за вождение в нетрезвом виде.
– Да, ему вручили повестку почти сразу, как он покинул ферму, – подтвердила Роуз.
За всей тогдашней суматохой я и забыла об этом, однако Роуз никогда ничего не забывала.
Адвокат заглянул в бумаги и сказал:
– Мистер Кук, по всей видимости, уплатил крупный штраф?
– С нами он не советовался, – хмыкнула Роуз.
Внимательно осмотрев всех нас, Мистер Картье продолжал:
– По моему опыту, передача фермы всегда проходит непросто. То сыновей слишком мало, то слишком много. То невестки не заслуживают доверия – хотят только отдыхать и тратить деньги. – Он улыбнулся еще раз. – Каждый фермер считает, что в их годы он был необычайно рассудительным и трудолюбивым.
Роуз нетерпеливо кашлянула.
– И хотя здесь другая ситуация, надо помнить, что передача фермы – это всегда – всегда! – непросто, – повторил адвокат и посмотрел прямо на сестру. – В большинстве случаев, если о стариках хорошо заботятся, все приходит в норму уже лет через двадцать.
– Не дай бог! – бросила Роуз.
Мистера Картье продолжал улыбаться, но в его глазах появилось сомнение.
– С вашего позволения, – начал Пит довольно мягко, – мне кажется, сейчас главное – решить вопрос с собственностью.
– О, конечно, – откликнулся мистер Картье, – вопрос решится. Это несомненно.
При этих словах в груди у меня все сжалось, как будто, если ферма отойдет нам, отец будет обречен до конца жизни слоняться вокруг под дождем. И что же, черт возьми, нам с ним делать?!
– Но всему свое время, – бодро добавил мистер Картье, словно отвечая на мои страхи, и опять заглянул в бумаги. – Вы, все четверо, собираетесь работать и жить на ферме?
– Конечно, – первым ответил Тай.
– Разве не в этом наша цель? – переспросила Роуз.
– Посмотрим, – буркнул Пит. Роуз оглянулась на него с удивлением.
– Не знаю, – пробормотала я, но мои сомнения остались незамеченными.
– Хорошо, – проговорил мистер Картье, взглянув на часы, и принялся складывать бумаги. – Всему свое время. Оговорка о «злоупотреблениях и неэффективном управлении» в договоре прописана туманно. Исходя из того, что вы мне рассказали, у них нет никакого шанса доказать ни факт злоупотреблений, ни неэффективного управления, однако вам нельзя допускать никаких оплошностей до самого суда. Надо работать сплоченно, помогать друг другу и вовремя собрать урожай. – Он повернулся к нам с Роуз и добавил: – А вам, леди, носить платья, косить газон и ежедневно подметать крыльцо.