ной. На улице начался дождь, он вошел в мои сны: мнилось, пропитавшись водой, ложе вспучилось и разбухло – и на нем я боролась с кем-то, чьего лица не разглядеть.
На следующий день, прямо с утра, я опять поехала к Роуз в больницу. Она сидела на кровати и ела лаймовое желе. Подбородок ее заострился, шея иссохла, но было очевидно, что сегодня сила жизни увереннее бьется в этом исхудавшем теле.
– Девочки хотят знать, когда ты вернешься домой, – сказала я.
– Через пару дней.
– Я привезу их сегодня сюда после школы.
– Дорога неблизкая.
– Они хотят тебя навестить.
Она пожала плечами и продолжила поглощать желе.
– Девочки все знают, – наконец оторвалась она. – Я ничего не скрывала от них, как наша мать. Сразу объяснила – еще в июле, как только поняла, что со мной происходит.
Голос ее хоть и был слабым, но звучал абсолютно твердо. Даже близкая смерть не могла пошатнуть ее уверенности в себе. Меня захлестнула злоба, копившаяся все эти годы, но я сдержалась и сказала как можно спокойнее:
– Я очень рада.
Она весело улыбнулась. Я не смогла устоять.
– Как тебе удается все так ловко улаживать?! – воскликнула я. И не сдержалась: – Даже теперь умудряешься всеми командовать!
Ее тонкие жилистые руки, вытянутые вдоль тела, лежали поверх больничного зеленого одеяла. Я заметила, как кисти ее расправились, сделавшись похожими на паутину, сжались в кулаки и расправились снова, будто пронзенные болью, только она этой боли словно не чувствовала, как и тогда, когда боролась с первой опухолью. Помню, как мне казалось, что она существует отдельно от своего тела, вне его.
– Думаешь, как бы меня задеть? – спросила она.
– Возможно.
– Все еще воюешь из-за мужчины?
– Из-за Джесса?
– Если это тот мужчина, из-за которого ты со мной воюешь…
– Больше, чем его, я, пожалуй, никого не любила. Только о нем и думала, даже о Тае забывала.
– Это потому, что ты с ним мало спала. И не жила вместе. Иначе бы быстро пресытилась.
– А ты пресытилась?
– Почти. Это был свет в конце тоннеля. К лету он бы мне точно осточертел.
– Спасибо, – бросила я, имея в виду «заткнись!», но она продолжала:
– Ты бы знала, как мы жили. Не больше трех яиц в неделю, и только сваренные без скорлупы и поданные на подрумяненном, но не зажаренном пшеничном тосте. Овсянка грубого помола из определенного органического магазинчика в Сан-Франциско. Чай из женьшеня три раза в день. Обязательная медитация на рассвете. Если мы накануне не находили в газете точное – до минуты! – время восхода солнца, он ходил озабоченный целый день. Потом надо было пересчитать время из газеты для нашей фермы, а там разница-то меньше минуты.
– Он очень добрый. За это можно многое простить.
– Тай гораздо добрее. Ты бы с Джессом не ужилась, – заявила она и глянула на меня. – Ты думаешь о нем слишком хорошо, Джинни, а на самом деле он очень эгоистичный и расчетливый.
– А ты думаешь о нем слишком плохо. На самом деле он очень добрый и… искренний.
Мы смотрели друг на друга с вызовом. Долго смотрели. Наконец Роуз подняла руку в паутине вен и убрала со лба жидкие, коротко остриженные волосы. Это напомнило ей о болезни.
– То есть ты имеешь в виду, – проговорила она, – что он бы любил меня больше в теперешнем состоянии. Его доброта, Джинни, совсем не бескорыстна. Он использовал ее в своих целях – когда ему было выгодно.
– Думаю, тут мы расходимся.
– Да, мы расходимся в том, что я любила его, не задумываясь, хороший он или плохой. Он был достаточно хорош, и я хотела его, но он сбежал. Знаешь что? В конце он стал даже чересчур хорошим! Когда дошло до дела, он впал в ступор, потому что, видите ли, эта земля переполнена смертью, несчастьями, злобой и разрушением. Каково, а? Однажды вечером он задержался к ужину. Я приготовила какой-то сложный тыквенный суп-пюре по его просьбе, а он явился домой только в восемь. Конечно, я сердилась, но не сильно – пока не заметила, что он мнется и вообще выглядит виноватым. Оказалось, он ездил к Гарольду! Церковные дамочки им все устроили, Гарольд вел себя тихо. Знаешь, чувство такое, будто любовник уходит от тебя к старой жене. Какая бы ни была страсть, он все равно хочет не выделяться и быть хорошим мальчиком. И тогда уже любовь начинает казаться ему ошибкой. Чем дальше, тем больше. И в один прекрасный момент он отрекается от тебя. Я поняла это, когда он не открыл пришедшее письмо о «зеленых» удобрениях, – и не ошиблась. Через десять дней он просто собрал вещи и даже не сказал, куда уходит. Потом я узнала, что он неделю жил у Гарольда, прежде чем свалить в Сиэтл. Ванкувер – идеальное для него место. Там он чувствовал себя чистым, как первый снег, – она фыркнула и добавила, поймав мой взгляд: – Знай я, что он задумал, – убила бы.
Последнюю фразу она произнесла со спокойной уверенностью. И я поверила ей. По крайне мере, я поверила, что она, как и я, причастилась страданиям. Теперь же она лежала, откинувшись на подушки, измотанная и посеревшая, с тяжело прикрытыми веками.
– Ты говорила с ним после его ухода?
Она махнула рукой, не желая отвечать на вопрос или просто не в силах на него ответить. Меня подмывало рассказать ей о вчерашнем ночном звонке, но вместо этого я взяла с тумбочки женский журнал. Сначала я прочитала о том, как выращивать однолетние растения в ящиках для цветов, потом – как безболезненно исключить из рациона жирную пищу. Роуз и так все узнает, когда принесут счета за телефон. Она спала. Теперь Джесс для нее слишком молод. Как и мы все.
Я вышла в больничный парк, там было людно. Прогулка взбодрила меня, хотя на глаза попадались в основном больные и увечные. Когда я вернулась в палату, Роуз уже проснулась. Перед ней стоял обед, к которому она даже не притронулась.
– Попробуй консервированные груши, – предложила я. – Они легко усваиваются.
– Даже смотреть на обычную еду не могу. Хочу, чтобы было непонятно, что это такое и из чего сделано. Почему в больницах не придумают какую-нибудь питательную жижу?
Она оттолкнула поднос ко мне.
– Через час я уеду за девочками. Уже почти полдень.
– Мне надо сказать тебе кое-что.
– Слушаю, – согласилась я и одернула юбку – на мне все еще была рабочая униформа.
– Я оставлю ферму тебе с Кэролайн – не девочкам.
– Почему?
– Не хочу, чтобы они там жили. Пусть все кончится на нашем поколении.
– И я не хочу там жить. Тай в Техасе. Кэролайн ферма тоже не нужна.
– Три года назад я бы посоветовала сдать ее в аренду. По девяносто долларов за акр – очень неплохо. Но теперь слишком много долгов. – Она вздохнула, посмотрела на меня, а потом отвернулась к окну. – Марв Карсон нацелен на покупку. Не знаю, много ли останется после погашения долгов и уплаты налогов. Сейчас не лучшее время для продажи.
– А что, если ничего не останется?
– Пэмми и Линда в курсе, что им, возможно, придется пойти работать. Если захотят учиться в колледже – поступят на службу. Я обо всем их предупредила.
Я ждала.
– Джинни, ты хочешь, чтобы я сказала правду? Ты нужна мне. Я не хочу с тобой ссориться. Все, что я говорила о ферме, об отце и о том, что с нами сделали, осталось со мной. Но если я повторяюсь, ты можешь просто встать и выйти отсюда. Я не доверяю себе.
– И я не доверяю тебе.
– Ясно. Только чему тут не доверять? Мне отсюда уже не выйти.
Она развела в стороны тонкие руки. У меня слезы навернулись на глаза.
– Я собиралась воевать с тобой гораздо дольше.
– Да уж, короткая получилась жизнь. Всего тридцать семь лет. Дерьмово, да?
– Сложно смириться, – вздохнула я, на мгновенье мне показалось, что смириться вообще невозможно. – О, Роуз!
Она фыркнула, давая понять, что сочувствия ей не нужно.
– Перестань! Не будем грустить – будем злиться до самой смерти. Это наша единственная надежда.
– Не знаю, смогу ли я. Без тебя я скачусь обратно в это болото. Тогда на суде отец выглядел таким потерянным, таким слабым, что я почти забыла страх из прошлого. Но ты помнила, и мне не давала забыть. А потом все эти три года я ненавидела тебя за твой эгоизм, за то, что ты никогда не считалась со мной, а только со своими желаниями. «Роуз – эгоистка» – у меня эта фраза в мозгу горела огнем, и все твои слова и поступки я считала эгоистичными, потому и ненавидела тебя. Ведь эгоизм – самое страшное. Это ли не главный урок нашего детства?
Роуз рассмеялась. Нечасто услышишь такой искренний смех в унылых больничных стенах. Он порадовал меня и задел одновременно, поэтому я сказала:
– Я думала, что буду злиться на тебя до конца жизни, но теперь все прошло! А ведь я хотела тебя убить!
– И что? Я то и дело хочу кого-нибудь убить.
– Нет, ты не поняла. Я действительно планировала тебя убить – отравить сосисками, начиненными ядом.
До нее наконец-то дошло, что я не шучу. Она посмотрела на меня с изумлением.
– Могло сработать, да? – проговорила она.
– Ты что, не помнишь? Ливерные сосиски с квашеной капустой, которые я тебе принесла? – не унималась я, она покачала головой. – После обеда? В конце лета?
– Что-то припоминаю. Тогда столько всего навалилась, я могла забыть про них. А потом Джесс Кларк со своим вегетарианством…
Она глотнула воды через соломинку.
– Ты даже не удивлена?
– Думаю, если бы ты действительно хотела меня убить, просто пристрелила бы, и все. У Тая имелось ружье, у отца, у Пита. Но вообще зачем было себя утруждать: нам с тобой хватило и отравленной воды из скважины.
Я кивнула, обездвиженная своим признанием, вжавшаяся в зеленый больничный стул, покрытая липким потом. Роуз же напротив выглядела приободренной.
– Та банка наверное до сих пор стоит у тебя в подвале.
– Конечно. Дом заколочен.
Я вздохнула с облегчением. Первый раз с моего приезда мы обменялись искренними улыбками.
– Мне пора ехать, чтобы встретить девочек. Они хотят навестить тебя сегодня. Как я буду без тебя?