– Как обычно – будь осмотрительна, принимая решения.
Я встала.
– Пора. Я им обещала.
Роуз дотянулась и взяла меня за руку. Я почувствовала холод, ноготь ее большого пальца впился в мою ладонь. Он притянула меня к себе.
– За всю свою жизнь я ничего не добилась. Не стала хорошим учителем, потому что быстро ушла из профессии. Не стала хорошей женой Питу. Не вывела дочерей во взрослую жизнь. Не удержала Джесса Кларка. Не спасла ферму. Я прожила такую же бесцветную жизнь, как мама или бабушка Эдит. Мне даже не удалось призвать отца к ответу за все, что он с нами сделал. Люди считают, что я все разрушила, что это был рай на земле: три поколения на одной ферме, тысяча акров, отец – добрый хозяин и святой до подошв сапог, – презрительно бросила она, крепче схватила мою руку и приподнялась. – Единственное мое достижение – то, что я всегда смотрела правде в глаза, не боясь и не отворачиваясь. И не простила то, чего нельзя прощать, ибо прощает только тот, кто не может вынести правду – а я смогла!
Я высвободила свою ладонь.
Роуз закрыла глаза и махнула на дверь.
45
Я приехала на ферму за день до продажи, промозглым мартовским утром. У крыльца стоял еще один пикап. Это была Кэролайн. Марв Карсон решил проявить щедрость и позволил нам забрать любые личные вещи, какие пожелаем. «Вы точно этого заслуживаете», – сказал он мне по телефону.
Было около десяти. Из Сент-Пола я выехала в шесть, позавтракала по дороге. Когда я уезжала, Линда и Пэмми еще спали; конечно, они удивятся, не найдя меня утром, но накануне я их предупредила, а еще раз мне не хотелось с ними об этом говорить. Я знала, что Пэмми возьмет машину – старую машину Роуз – и поедет в школу. Линда, скорее всего, останется дома. Она прогуляла школу уже семнадцать раз с тех пор, как они переехали ко мне после Дня благодарения, – ругаться бесполезно.
Я планировала остановиться у своего дома, чтобы забрать кое-какую посуду для Пэм (теперь за готовку отвечала она) и перебрать старую одежду и книги, но, заметив машину Кэролайн на подъездной дорожке у отцовского дома, повернула туда. Я боялась встреть сестру и одновременно желала этого.
Одета Кэролайн была, как всегда, элегантно: в свободные шерстяные брюки и красивый свитер с искусным узором из снежинок вокруг ворота. Когда я вошла, она как раз осматривала кухню. При звуке открывающейся двери сестра вздрогнула и испуганно обернулась. На мне были джинсы, позаимствованные у Пэм, и ее же толстовка с эмблемой университета Миннесоты (ее новый парень мечтал поступить туда и хотел, чтобы его девушка была одета как тамошние студентки). После фермы я собиралась заехать в университет, узнать условия поступления на психологический факультет. В доме царил холод, отопление и электричество отключили еще 1 декабря. Мы могли взять все что угодно, а остальное пойдет на продажу с аукциона. Я знала, что покупатели найдутся на все, даже на старые ботинки, сапоги и рабочую одежду.
Кэролайн улыбнулась дежурной, осторожной улыбкой – и не сразу, а лишь внимательно меня осмотрев.
– Я не знала, когда ты приедешь, – сказала она.
– Я рано встаю.
– Да, утро – лучшая часть дня.
Вряд ли случайный наблюдатель заподозрил бы в нас сестер. У меня были темные волосы, к тому времени уже с проседью, у Кэролайн – почти рыжие. В нас вообще не осталось ничего общего. Мы не только одевались по-разному, разными у нас были сложение и манера держаться, кожа и волосы, социальное положение и привычка вести себя на людях. Она одевалась так, чтобы выглядеть хорошо, я – чтобы не выделяться.
Я знала, что выгляжу враждебно.
– В сарае есть керосиновый обогреватель. Я могу его включить.
– В прошлом году от такого угорела одна семья в Джонстоне.
– Приоткроем окно. Главное, чтобы была вентиляция.
– Посмотрим.
– Папа всегда включал его в мастерской.
Она едва заметно приподняла бровь и сказала:
– Если быстро управимся – не замерзнем. На улице плюс.
– Ладно, – согласилась я. – С чего ты хочешь начать?
– С кухни.
– Хорошо.
И мы начали. Среди посуды в кухонном шкафу оказались тортницы из нержавеющей стали, кофейники, хрустальные десертные тарелки, стеклянные чашки и блюдца еще из тех времен, когда мама приглашала по воскресеньям на кофе с пирожными дам из лютеранской общины. По спине пробежал холодок удивления – я не видела эти вещи уже тридцать лет, а рождественские салфетки из белого льна с вышитым в уголке остролистом – вообще никогда. Следом появились вафельница, скороварка, электрическая сковорода с отломанной ручкой, три вазы с болтающимися на дне засохшими цветочными стебельками, супница в форме лимона, одна пластмассовая тортница, две пластмассовые пирожницы, две формы для пирога (побольше и поменьше) и четыре формы для кексов. Среди этих хорошо знакомых вещей оказался фарфоровый набор для сахара и сливок с тончайшей росписью розами по ободку, тоже из детства. Кроме посуды, в шкафу нашлось восемь стеклянных банок с крышками, старые банки из-под оливок, маринованных огурцов и арахисового масла и коробка с пробками, которые Роуз, похоже, хранила на всякий случай.
– Как-то я искала вещи, оставшиеся от мамы, и ничего не нашла. Думала, все отдали в церковь, а оказалось, что они у Роуз.
Задело ли это меня? Я не могла понять.
– Какие из этих вещей мамины, а какие Роуз?
– Последние годы они все принадлежали Роуз.
– Но некоторые… Например, рождественские салфетки. Ты же должна помнить.
– Я помню вон те стеклянные чашки и блюдца. Сквозь них было видно кофе, в детстве это казалось так необычно и празднично.
– Хорошо, я их отложу, – кивнула она и осторожно переставила сервиз на обеденный стол.
– А салфетки я не узнаю. Они больше похожи на мамины, но я их не помню.
Кэролайн оставила их лежать на столешнице и спросила:
– А тарелки? Из каких ел папа?
– Из белых с бирюзовой каймой. Но я их что-то не вижу. Может, Роуз их убрала.
– Или продала.
– Или отдала в церковь.
– Я их помню, – сказала Кэролайн. – Жаль, что их нет.
– Обычные керамические тарелки. Из пятидесятых. Ничего ценного.
– Ну, если так смотреть, – резко возразила она, уперев руки в бока, – то здесь вообще есть что-то ценное?
– Я не знаю, Кэролайн, – ответила я и почувствовала, что тоже начинаю заводиться.
– Вон те формы для запекания, должно быть, принадлежали Роуз. Ты можешь взять их, – бросила она.
– А ты? Не хочешь ничего, что принадлежало ей? – спросила я нарочито спокойно.
Кэролайн снимала кружки с сушилки. Одна из них с надписью «Кофе Пита». Я протянула руку, она отдала ее мне.
– Да, – наконец ответила она, – не хочу.
Я уже была готова развязать ссору, бросив как пощечину: «А почему нет?» – но промолчала, растерявшись среди нагромождения разложенных по всей кухне незнакомых вещей.
– Разбирайся сама. Отложи что хочешь. Я пойду наверх.
Перед отъездом мы с девочками разобрали их спальни, так что туда я не заглядывала. В ванной с северной стороны дома было холодно и мрачно. Я открыла аптечку и приняла четыре таблетки аспирина. На полках стояли «Гевискон», «Пепто-Бисмол», открытая пачка «Амоксициллина», перекись водорода, рвотное средство, антисептик, йод, пластыри и марлевые повязки. Я закрыла аптечку и принялась снимать полотенца, которые все еще висели на вешалке. Сняла пару и остановилась, сложив их на крышку унитаза. От холода меня начал бить озноб, как при температуре. Я вышла из ванны и осмотрелась. В шкафу должны быть еще полотенца, под ними в выдвижных ящиках – простыни. Я уставилась на шкаф. Крепкий, из мореного дуба – в 1910 году такой можно было заказать по каталогу, а теперь нигде не купишь. Знакомый пол. Двери. Шестиугольная плитка в ванной, по которой мне нравилось ступать в детстве, стараясь не наступать на швы. Казалось, еще чуть-чуть – и у меня получится взглянуть на знакомый коридор глазами Роуз и прочувствовать все, что чувствовала она в последние несколько лет. И наконец перестать скучать по ней. Холод накатывал на меня ритмичными толчками. Аспирин не помогал, череп распирало от головной боли. Я стала спускаться вниз.
Кэролайн резко обернулась, когда я вошла в кухню.
– Ты, должно быть, думаешь, – сказала я, – что заберешь вещи матери и отца, а я – те, что принадлежали Роуз.
– Уверена, что вещей Роуз гораздо больше…
– Не в этом дело, – перебила я ее и поняла, что задыхаюсь. Она смотрела на меня с испугом и молчала. – Давай узнаем.
– Что?
– О чем ты думаешь.
– Зачем? – Она была явно напугана. – Давай просто каждая возьмет что хочет и разъедемся по домам.
– Как мы можем брать что-то, не зная, что берем?
Она улыбнулась. Я развернулась и взбежала вверх по лестнице. Открыла дверь в отцовскую комнату, которую потом заняла Роуз. Фотографий на стене не было, от них остались только следы на выгоревших обоях. Я открыла шкаф и провела рукой по полке над окном. Так и есть, они там, я знала, что Роуз уберет их сюда. Вернувшись, я бросила снимки на стол перед Кэролайн. Сверху оказался тот, на котором был безымянный младенец в белом чепчике на бледном одеяле.
– Скажи, кто это? – выпалила я.
– Это что, проверка? – фыркнула Кэролайн, перебирая фотографии.
– Просто скажи.
– Ладно. Это, должно быть, Дэвисы. Это бабушка и дедушка Кук, и еще дедушка Кук у трактора. Мама.
– Кто этот ребенок?
– Ты, наверное. Ты же старшая.
– Когда я родилась, у нас не было фотоаппарата.
– Значит, Роуз. Или я. Кто?
– Я не знаю. И Роуз не знала. И ты не знаешь.
– И что?
– И то! Ты никого здесь не знаешь, даже младенца. Это наши предки, но их лица не кажутся знакомыми. Даже у отца. Эти люди могут быть кем угодно!
– Отец кажется мне знакомым, – улыбнулась она.
– Насколько знакомым?
– Он выглядит как отец, вот и все.
– Насколько знакомым?
Она оторвалась от фотографий и посмотрела на меня. Вынула руки из карманов и взяла одну – из тридцатых годов, отцу тогда было около двадцати пяти. Он стоял красивый, но слегла недовольный, будто считал съемку пустой тратой времени.