– Настолько знакомым, насколько должен быть отец, не больше и не меньше, – наконец сказала она.
– Тебе повезло.
– О чем ты?
Я промолчала. Она отложила фотографию отца и взяла ту, с младенцем.
– Тебе не кажется странным, что здесь только одна детская фотография? Я все пересмотрела, других нет, только из школьных времен.
– И что?
– Зачем тебе все эти вещи? Фотографии незнакомцев, тарелки, чашки и блюдца, которые ты не помнишь. Будто хочешь забрать чье-то чужое детство. Ты ничего про это не знаешь!
– То есть я не прошла проверку.
– А что, если я вру? Специально подсовываю тебе вещи Роуз, чтобы забрать себе мамины?
– Я думала об этом, – с раздражением проговорила она. – Зачем ты все портишь?! Почему мы продаем ферму? Вы с Роуз разорили ее! До сих пор не могу смириться. И вот я приехала сюда – а тут опять ты! Хочешь очернить папу, или маму, или дедушку Кука, или еще кого-то. Хочешь измарать мою память о детстве. По лицу твоему вижу! Только и ждешь момент, как и Роуз! Она звонила, но я не слушала! – выкрикнула Кэролайн. Подошла к раковине, повернула кран, но вода не полилась. Постояв, она сказала: – Вчера я говорила Фрэнку: «Они как одержимые. Специально выискивают плохое. Роют и роют – и радуются, если что-то найдется». – Она повернулась ко мне. – Я ничего не выискиваю. Верю в то, что вижу своими глазами. Верю, что люди по природе свей добры, сожалеют о совершенных ошибках и стремятся загладить вину. И папа был таким же! Он знал, что поступил со мной несправедливо, но это не разрушило нашу любовь. Он загладил свою вину. В конце мы очень с ним сблизились.
– Он думал, что тебя убили.
– Только перед самой смертью. До этого он был очень ласковый. Мы много разговаривали. Несчастье смыло все наносное, и я узнала его совсем с другой стороны. Узнала его настоящего.
– Ты сказала, он дурно с тобой поступил. Что это значит?
– Рассердился и лишил фермы. А потом понял, что поступил несправедливо.
Я покачала головой. Она снова вспыхнула.
– Так и знала, что ты мне не поверишь! Ну и не верь, но это правда!
– Кэролайн…
– Даже слушать не хочу! У тебя нет никаких доказательств! Их нет! Ты просто злишься на отца из жадности или ревности! – выкрикнула она и взглянула мне прямо в глаза. – Некоторые люди просто злые!
На секунду мне показалось, что она говорит об отце, но потом до меня дошло, что обо мне. Удивительно, но внутри не поднялась даже обычная неприязнь. Мы оказались за пределами любви и ненависти.
– Ты не знаешь, что… – начала я.
У нее опустились руки. Она стояла, совершенно растерянная. Я могла воспользоваться моментом и рассказать ей все, выплеснуть правду без малейшего сопротивления с ее стороны.
Роуз бы так и сделала.
А я – не смогла.
После секундного замешательства Кэролайн резко развернулась и выбежала из дома, хлопнув дверью.
Я вышла с кухни, чтобы не было соблазна смотреть на нее в окно. В гостиной сердце защемило: там присутствие Роуз ощущалось сильнее всего. Белый диван, лампа, кресло, подборка «Нью-Йоркер» и «Сайентифик Америкэн», самоучитель по нотной грамоте для взрослых на скамье перед фортепьяно, буклеты муниципального колледжа в Клир-Лейк на полке, где раньше стояли журналы по сельскому хозяйству. Там, в окружении всех этих вещей, легко представить Роуз – за ревизией прошлого, обустройством будущего и подсчетами причитающейся компенсации. Это была горестная, но утешительная картина, совершенно противоположная моим воспоминаниям о ней, в которых она трясла и трясла меня, стараясь разбудить, разбередить, вытащить из беспросветного хаоса.
С улицы донесся звук заводящегося двигателя. Я посмотрела на часы. Кэролайн выбежала на улицу полчаса назад. Ее пикап, новый красный «форд», повернул на север и проехал мимо окна, у которого я стояла. В бороздах и у столбов изгороди еще лежала корка снега, потемневшего от раздуваемой ветром земляной пыли.
Я села на диван и засунула руки в карманы толстовки. Роуз была рядом, она не давала мне покоя как нечистая совесть, снова и снова повторяла с непередаваемой смесью иронии и горячего желания: «Ну же, спроси меня! Я хочу рассказать тебе правду».
Я должна была сказать Кэролайн.
– Роуз, – пробормотала я вслух, – она не спросила. Есть вещи, о которых нельзя говорить, если о них не спрашивают.
Прошло полчаса. Кэролайн так и не вернулась. Я вышла из промерзшего дома и села в арендованный пикап. Завела двигатель, включила отопление и просидела еще полчаса. Минул полдень, я продрогла до костей. Поняв, что она не вернется, я поехала в город: сначала в кафе в Кэботе, потом в Пайк.
Марв Карсон оказался на месте. У него на столе стояли три бутылки с разными сортами минеральной воды: из Италии, из Франции и из Швеции.
– Нам ничего не нужно, Марв. Можно все продавать.
– Прекрасно, Джинни! Я позвоню братьям Бун, пусть все вывозят. Приедешь на аукцион? Хотя я бы не советовал.
– Нет, не приеду. У меня работа. Просто позвони, сообщи.
Выйдя от Марва, я села в машину, но отправилась не домой, а обратно на ферму. Около четырех свернула на 686-ю и сбросила скорость до минимума, чтобы ехать не быстрее, чем идет человек, или едет трактор, или бредет лошадь, или мул, или даже бык. Девяносто лет назад первые два года дедушка Дэвис пахал на быках. Вот и дренажные колодцы, по два с каждой стороны дороги, решетки слегка проржавели, но болты затянуты накрепко. Я остановила машину, вышла и встала на одну из них. За шумом ветра едва слышалось, как в глубине капает и струится вода, – наполняется подземное море.
В дом заходить мне больше не хотелось. Я прошла по замерзшей траве и толкнула тяжелую дверь сарая. Она подалась, я распахнула ее пошире, чтобы впустить хоть немного солнечного света. Комбайны стояли вплотную друг к другу, мастерски припаркованные чьей-то опытной рукой, но не вычищенные – Роуз, наверное, была уже слишком слаба к тому времени. Протекторы шин, металлические соединения, ножи и шланги покрывала засохшая земля, бледная кукурузная шелуха, потемневшие обрезки бобовых стручков и стеблей. Я сбила корку грязи с переднего колеса трактора. Пахло дизельным топливом и смазкой.
На стенах висела всякая всячина: старинная упряжь (за нее, пожалуй, можно выручить какие-то деньги), три керосиновые лампы, старые ведра и кормушки, кое-как вставленные друг в друга, грабли, моток ржавой проволоки. На верстаке лежали струбцина, молоток-гвоздодер (я взяла его с собой), пила, запасное топорище, еще какие-то инструменты. Кусок брезента. Большая фруктовая корзина. Старый насос, который пылился в углу с тех пор, как в дом провели водопровод. Полдюжины банок с краской. Старые оконные рамы с побитыми стеклами. Новые и початые банки с гвоздями. Коробка с предохранителями. Крышка от старого инкубатора для куриных яиц. Куда все это денут? Под верстаком валялись открытые и закупоренные канистры с трефланом. В дальнем углу из старых трехлитровых жестянок была сложена аккуратная пирамида. Солнце садилось, становилось все холоднее, но я все же обошла вокруг трактора и осторожно взобралась на диск. Взметнулась пыль. Я сняла верхнюю банку. На этикетке значилось «ДДТ». «Использовать в соответствии с инструкцией». Куда все это денут?
Я вышла и поехала к старому дому Роуз. Окна забиты посеревшей фанерой. Западный фасад, обшитый белым сайдингом, запылен. Роуз бы непременно его отмыла.
Мне был нужен подвал. Доски подались легко, хоть гвоздодер и дрожал в моих замерзших на ледяном ветру ладонях. Металлическая ручка повернулась почти без скрипа. Я подняла дверь. Электричество давно отключили, солнце уже садилось, спичек нет. Я стала спускаться наощупь. Полки с заготовками должны быть где-то неподалеку. Я вытянула руки и почувствовала, как пальцы проходят сквозь паутину.
На грубых деревянных полках стояли аккуратные ряды прохладных банок. Мне не нужно было их видеть, чтобы понять, что внутри. Варенье и маринады, консервированные помидоры, острая фасоль, томатный сок, свекла, яблочное пюре, персиковый крем. Обильные запасы Роуз. Дары щедрого лета. Традиция, который мы придерживались дольше, чем большинство соседей. Я нащупала коробку. Вот она – собранная в суматохе безумных страстей, преподнесенная с ледяным хладнокровием, а потом задвинутая, запрятанная и забытая. Я кое-как подняла тяжелую коробку по ступеням. Окончательно стемнело. Я закрыла за собой дверь и забила ее досками в свете фар. Содержимое банок приобрело насыщенный оранжевый цвет, крышки слегка проржавели по ободку. Я поставила банки рядом с собой на сиденье и, отъезжая, все посматривала на них. И забыла бросить прощальный взгляд на ферму.
Когда я вернулась, Пэмми гуляла где-то со своим парнем, а Линда спала, выронив учебник по экономике. Я подняла книгу, положила закладку, выключила ночник и поправила одеяло. Убрала волосы, упавшие ей на лицо. Во сне она была очень похожа на молодую Роуз, еще до замужества, наполненную радостным предчувствием жизни, которое так и не сбылось.
Я поставила банки у раковины и заглянула в мусоропровод в полной растерянности, словно в моих руках оказалась опасная взрывчатка. Очень осторожно поддела крышку, в нос ударил кислый запах уксуса. Может, надо было избавиться от банок как-нибудь иначе? Отвезти на свалку? Закопать? Может, зря я сняла крышки? Так бы и хранила, стеклу ведь ничего не будет. Я села и задумалась, но решение не приходило. Тогда я встала и махом вывалила все содержимое банок в мусоропровод, а потом включила воду на полную мощность и пятнадцать минут держала под ней банки. Я надеялась на очистные канализационные сооружения (которые, правда, своими глазами никогда не видела), но чувствовала опасения.
А потом я почувствовала кое-что еще. С моей души будто упал груз, тяжесть которого я, казалось, не ощущала до того момента. Груз ожиданий и предчувствий.
Эпилог
Весной у аукционного дома братьев Бун настали горячие денечки, впрочем, работы у них прибавилось на годы вперед. Они оседлали волны, смывшие нашу ферму, и теперь перекатывались по всему округу, разнося обломки наших жизней. Я не знала, куда смыло наши тарелки, диваны, тракторы, картины и сковородки. Наша тысяча акров, кажется, уплыла к сельскохозяйственной корпорации, которая раньше поглотила земли братьев Стэнли или земли их кузена, давно переехавшего в Чикаго. Большой дом, когда-то заказанный по каталогу и доставленный на поезде, посчитали слишком большим для переноса и просто сравняли с землей. Коттедж Роуз перевезли в Гров-Сити точно так же, как его когда-то привезли из Колумбуса. Наш разобрали, чтобы достроить свиноферму и увеличить поголовье до пяти тысяч. Теперь, если вы встанете на пересечении 686-й и Кэбот-стрит, то не увидите ничего, кроме бескрайних полей. Ни одной живой души, покуда хватает взгляда.