– Лун Ань.
Лун Ань выдохнул, когда из потока мыслей его выдернул тихий голос Ван Цина. Тот, отставив свою чашку, повернулся к нему, положив руку на край дивана и устроив на предплечье подбородок. Его пальцы касались колена.
– Перестань думать об этом. Ты не обязан решать мои проблемы. Я справлюсь.
– Я уже говорил тебе: ты не должен делать это один, – сказал Лун Ань.
– Да, – улыбнулся Ван Цин. – И ты сегодня здесь. Давай что-нибудь посмотрим? У мамы просто убийственный чай, – он зевнул и встряхнул головой. – Я что-то засыпаю, надо взбодриться.
Он дотянулся до столика сбоку от дивана и стащил с него пульт от телевизора. От включенного экрана гостиную озарил белый свет, и Ван Цин забавно прищурился от яркости.
– Мама вчера начала смотреть какую-то дораму. Скука ужасная, но ты же любишь скучные вещи? – усмехнулся он, покосившись на Лун Аня.
Лун Ань хотел дать ему место рядом на диване, но Ван Цин только вопросительно вскинул брови, увидев, что он собирается отодвинуться.
– Тебе неудобно на полу, – объяснил Лун Ань.
– Как раз очень даже удобно! – возразил Ван Цин, стаскивая с дивана маленькую подушку, чтобы устроить на ней голову. – Я всегда здесь сижу. Мама тоже не понимает, чем пол лучше, но мне на диване слишком мягко и жарко. Попробую въехать в эту дораму, я вчера что-то так задумался, что ничего не понял. Тут что-то про бессмертную девчонку, которая совершила проступок, и ее отправили жить жизнью обычного человека, чтобы искупить свою вину.
Лун Ань бросил взгляд на экран, где всех персонажей показывали в традиционных ханьфу. Он не любил костюмированные дорамы, да и вообще редко находил время на просмотр чего-либо, но сейчас это почему-то не казалось чем-то важным. Он отставил свою чашку на столик и встал с дивана, в следующее мгновение опустившись рядом с Ван Цином на пол.
– Ты чего? – удивленно спросил тот.
– Ты сказал, что здесь удобнее.
Ван Цин рассмеялся и выдернул из-под головы подушку, придвигая ее по краю дивана ближе к Лун Аню и снова переводя взгляд на экран.
– Тогда устраивайся. Как думаешь, жизнь обычного человека действительно так плоха, что бессмертные используют ее в качестве наказания за какие-то грехи? Смотри, они там просто в ужасе.
За окном продолжал лить крупными каплями дождь. Этот звук и тепло Ван Цина совсем рядом успокаивали и убаюкивали. Пахло деревом, влагой и травяным чаем. Лун Ань пытался вникнуть в сюжет дорамы, но не мог сосредоточиться на ней. Ван Цин сполз чуть ниже и положил голову на диванную подушку. Лун Ань осторожно поправил ее, чтобы ему было удобнее, и сам не заметил, как заснул.
Воздух пропитался тяжелым запахом крови и жженой плоти. Поднявшийся ветер утягивал за собой крупные хлопья черного пепла и сухую пыль.
Никого не осталось. Он шел мимо сожженных построек, мимо человеческих тел и напуганных лошадей, которые метались из стороны в сторону без седоков.
– Учитель! – надсадно кашляя, прохрипел он. – Кто-нибудь!
Никто не отзывался, вокруг была звенящая, пустая тишина.
Перед глазами все размывалось, их нещадно жгло и щипало от гари и слез. Дышать получалось лишь урывками, и каждый глоток воздуха заставлял легкие сжиматься и болеть.
Картинки смазывались и неслись на огромной скорости, при этом все чувства, все ощущения были явными и живыми: боль в груди, ярость, надсадно бьющееся сердце, за которым сложно было расслышать иные звуки, страх за своих близких, горе из-за разрушенного поселения, которое стерли в пыль. Это был их духовный дом, и теперь враги пришли к его стенам, чтобы уничтожить.
Учитель… Фа Шэньхао… Это самый близкий его друг, и он обязан любой ценой сохранить ему жизнь, даже если придется умереть ради этой цели. Учитель погиб. В этой бойне, в этой войне – они все погибли. Соученики, его духовный отец. Они мертвы. И его друг отправится за ними, если он ничего не сделает.
На рассвете над пепелищем поднялось кровавое солнце, освещая лежащие повсюду тела, запятнанные грязью.
Теперь они оба стали сиротами: Фа Шэньхао – по праву рождения, а он сам – по единственному Учителю.
Картинка снова сменилась, и теперь они прятались в небольшой комнате, слыша, как снаружи льет дождь. Фа Шэньхао лежал на полу и выглядел бледнее мертвого. Пахло горечью, пылью и все той же кровью. Этот запах будто въелся в одежду и кожу, которую хотелось снять, соскрести ногтями. С Фа Шэньхао случилось страшное – в сражении он получил ужасные раны, от которых мучительно умирал. В его груди все медленнее и тише билось сердце. Он теперь был словно оболочка, тень былого, которая никогда не сможет отомстить за свою семью, никогда не выйдет против их врагов с мечом в руке, потому что не сумеет противостоять им, будучи слабее бумажной куклы.
– Я попробую… Обещаю, я все сделаю, – произнес он, едва узнавая собственный голос.
Они были совсем одни, без помощи, без понимания, куда идти, как скрываться. Фа Шэньхао, его соученик, ближайший друг, почти брат, умирал от ран прямо на глазах, и никто не в силах был помочь ему, даже самый умелый лекарь во всех трех мирах. Даже Учитель.
Его собственная духовная сила билась внутри. Клубилась, как обжигающий туман, вспыхивала на кончиках пальцев, циркулировала по телу стремительным потоком подобно израненному дикому животному, готовому к прыжку. Он может попробовать. Больше ничего не остается. Пусть это запрещено, пусть это навсегда изменит духовную силу и саму душу Фа Шэньхао, иного пути нет. Им необходима месть, чтобы выжить.
Это последний шанс. Либо он выживет, либо они умрут оба.
Все погрузилось в темноту и боль. Весь мир превратился в бесконечный мрак и агонию. Тело ломало и выкручивало, казалось, что вырывают каждый сустав, ломают кость за костью, переставляя их в другом порядке. Он задыхался. В груди было горячо, так горячо, словно внутрь целиком погрузилось то кровавое солнце, поднявшееся над уничтоженным войной поселением, чтобы ознаменовать его гибель. Оно, как раскаленное железо, выжигало все его естество, оставляя лишь черное пепелище.
По лицу текли слезы – скатывались в ворот, застилали глаза, не давали ничего видеть.
Хотелось умереть. Это было невыносимо.
Так больно.
«Ван Сяоши, главное – оставайся в сознании. Все получится. Фа Шэньхао будет жить любой ценой», – повторял он про себя, словно мантру.
Он будил себя, делая надрезы на своей руке кинжалом снова и снова, вырывая из такого желанного небытия, в котором хотелось спрятаться от боли. В какой-то момент ему показалось, что он сдастся, не выдержит этой пытки и просто умрет раньше, чем доведет дело до конца.
Но он не мог сдаться.
Он обещал.
Умереть было бы куда проще.
И Ван Сяоши знал, что проявляет слабость, желая этого. Желая смерти, чтобы ничего не чувствовать. Когда он сам изнемогал от ран после битвы в пещере, Лун Байхуа звал его по имени, и ему становилось легче. Он вспоминал его голос, стараясь отвлечься, но боль снова врывалась в сознание, выметая оттуда все, кроме ощущения агонии.
– Я не могу вспомнить. Байхуа… Не могу вспомнить…
– Лун Ань…
Когда Ван Цин наконец произнес его имя, Лун Ань едва не задохнулся от облегчения. Он крепко сжал его ледяные руки.
– Ван Цин? Ты меня слышишь? Ван Цин!
Они лежали на полу лицом друг к другу, не в силах пошевелиться. Лун Ань всегда мог контролировать медитации, мог самостоятельно выбраться из цепких объятий этих видений, но только не на этот раз. Он слышал все, чувствовал, тонул в боли, которую испытывал Ван Сяоши, но, что бы ни делал, не просыпался. В какой-то момент страх и отчаяние поглотили его целиком. Ему казалось, что они никогда не выплывут из этого потока событий, которые были страшнее ада.
Ван Цин тяжело дышал. Его лоб был покрыт испариной, и его колотило в ознобе. Лун Ань очнулся лишь несколькими мгновениями ранее, и эти секунды, пока он не мог разбудить Ван Цина, показались ему самыми ужасными в жизни. Будто агония продолжалась, полностью заменив реальность.
– Ван Цин, – Лун Ань сильнее стиснул его сведенные судорогой пальцы, не переставая звать его: – Ван Цин!
Наконец Ван Цин открыл глаза. Он резко вдохнул, захлебываясь и давясь воздухом, словно тот на секунду превратился в воду. Лун Ань обхватил его плечи, но так и не смог подняться с пола. Тело не слушалось, как при сонном параличе.
– Лун Ань, – прошептал Ван Цин снова, пытаясь выровнять дыхание. Сердце колотилось так сильно, что пульсировало в ушах, а потому его едва получилось расслышать.
У него был испуганный взгляд, глаза блестели от слез. Лун Ань положил ладонь ему на щеку, сжал непослушными пальцами взмокшие от пота волосы у шеи.
– Мы очнулись. Дыши, – произнес он хрипло. – Сейчас пройдет.
Он сам не знал, точно ли это пройдет. Все кружилось и смазывалось, не удавалось рассмотреть ничего, кроме бледного лица напротив. Отголоски пережитой в медитации боли все еще сковывали тело, не давая свободно двигаться. Все жесты получались рваными, будто украденными у реальности.
Ван Цин пытался глубоко вдохнуть, и у него это не сразу, но получилось. Лун Ань не заметил, как начал и сам подстраиваться под темп его дыхания. Это немного отвлекло и отрезвило. Руки начали дрожать, и он крепче сжал чужие плечи. Ван Цин вцепился пальцами в его одежду.
– Что это было? – сдавленным голосом спросил он. – Что это…
Он посмотрел на Лун Аня и вдруг замолчал. Даже его вдох и выдохи стали тише. Ван Цин чуть приподнял голову и дотронулся пальцами до его щеки, провел ими по скуле, оставляя за своим прикосновением ощущение холода.
Лун Ань неотрывно смотрел на него. Постепенно появлялось осознание пространства вокруг. Они все еще находились в доме его матери. Лампа была выключена, как и телевизор, и единственным источником света была луна, маячившая в окне серебристым полукругом.
– Не плачь, – вдруг еле слышно произнес Ван Цин.