[173], а в четвертом – катаиф; таким образом, в этих соусниках было и сладкое, и кислое. Я поел катаифа, съел кусочек мяса и, протянув руку к баклавеху, наелся им досыта, затем обратился к варенью и сел его ложку, две, три, четыре. Кроме того, я взял кусок дичи и кусок другого кушанья, и, съев все, я почувствовал, что желудок у меня наполнился, и я весь ослаб, так что не мог более сидеть, и, вымыв руки, я положил голову на подушку и заснул, не помня, что со мною. Я проснулся от палящих лучей солнца (так как я не спал уже несколько дней); очнувшись совсем, я наделал у себя на животе кучку соли и углей и, встряхнув свою одежду, встал и осмотрелся кругом, но ничего не увидал. Тут я заметил, что спал на голом мраморном полу, ничего не подостлав под себя. Это меня сильно смутило, и я так огорчился, что слезы потекли у меня по щекам и мне стало жаль самого себя.
Я направился домой и, вернувшись, застал свою двоюродную сестру, ударяющую себя в грудь рукой и заливающуюся слезами, как дождем из грозовой тучи. Но, увидав меня, она быстро встала и, вытерев глаза, заговорила со мной нежным голосом; она сказала:
– О сын моего дяди, Аллах оказал тебе милости, свое покровительство твоей страсти; особа, которую ты любишь, любит тебя взаимно, в то время как я сижу тут, плачу и горюю о разлуке с тобой, так как ты отвергаешь меня. Молю Господа, чтобы Он не наказал тебя за меня!
Она улыбнулась улыбкой человека разгневанного и приласкала меня, и, сняв с меня верхнюю одежду и повесив ее, сказала:
– Клянусь Аллахом, от тебя не пахнет, как от человека, проводившего время со своей возлюбленной. Скажи мне, что с тобою случилось, о сын моего дяди?
И я рассказал ей все, что со мною случилось, после чего она второй раз улыбнулась улыбкой разгневанного человека и сказала:
– По правде говоря, мне жаль тебя. Да погибнет та, что огорчает тебя. Однако женщина эта не дается тебе. Клянусь Аллахом, о сын моего дяди, я боюсь, чтобы она тебе чего-нибудь не сделала. Знаешь, что соль означает следующее: ты погружен в сон и имеешь такой глупый вид, что душа смотрит на тебя с проклятием, и ты стоишь быть посоленным, для того чтобы желудок не выбросил тебя. Ты претендуешь числиться среди влюбленных; но влюбленные спать не должны, и твоя претензия на любовь фальшивая. Это она хотела тебе сказать; но я скажу, что ее любовь фальшивая, потому что, увидав тебя спящим, она не разбудила тебя; если б ее любовь к тебе была искренней, то она разбудила бы. Что же касается до угля, то этим она хотела сказать тебе: «Пусть Господь начернит тебе лицо[174] за то, что ты говоришь о любви, а сам еще дитя, думающий только о еде, питье и сне». Вот как объясняю я ее знаки, и да спасет тебя Аллах (да святится имя его) от нее.
Услыхав то, что она говорила, я ударил себя в грудь и вскричал:
– Клянусь Аллахом, это правда, потому что я заснул, а влюбленные не спят! Таким образом я опозорил самого себя. Что могло быть недостойнее с моей стороны, как есть и спать? Что же теперь делать?
Я страшно заплакал и сказал сестре:
– Научи меня, что мне делать, и пожалей меня, для того чтобы Господь пожалел тебя, а иначе я умру.
Сестра моя, сильно ко мне привязанная, отвечала мне:
– Клянусь зеницей своего ока! Сколько раз говорила я тебе, о сын моего дяди, что если бы я могла свободно выходить и делать, что хочу, то я очень скоро соединила бы тебя с нею, и прикрыла бы вас своей одеждой; и сделала бы все это только для того, чтобы заслужить твое одобрение. С помощью Господа я все-таки соединю вас, только слушай меня и исполняй, что я скажу тебе: отправляйся в то же самое место и сядь там, а когда наступит ночь, то сядь на прежнее место и ничего не ешь, потому что после еды всегда хочется спать; старайся не уснуть, потому что она придет туда только по прошествии четверти ночи, и да отстранит от тебя Господь ее злобу!
Услыхав то, что она говорит, я обрадовался и просил Господа послать скорее ночь, с наступлением которой я стал собираться идти. Сестра моя сказала мне:
– Если ты встретишься с нею, то скажи ей вышеупомянутые стихи, когда будешь уходить.
– Непременно, – отвечал я.
Придя в сад, я увидал, что все было приготовлено точно так же, как накануне, и там стояли в изобилии и кушанья, и вина, и сухие фрукты, и душистые травы, и все другое. Войдя в макад и почувствовав запах яств, я захотел есть. Долго я удерживался, но, наконец, не мог устоять и, встав, подошел к столу, поднял салфетку и увидал блюдо дичи и кругом четыре соусника с различными приправами. Я поел всего понемногу, и сладкого, и мяса, выпил немного зардеха[175], и, найдя его очень вкусным, я стал пить его полными ложками, пока не напился досыта. После этого глаза мои стали слипаться, я заснул и проснулся, когда солнце уже встало, и нашел у себя на животе игральную кость, табстик[176], Финиковую косточку и зерно рожкового дерева; а в комнате не оказалось ничего из вещей, стоявших накануне.
Я, встал, сбросил все, что на мне лежало, и в ярости тотчас же ушел. Придя домой, я застал сестру в стенаниях; я обругал ее и толкнул, вследствие чего она заплакала, а затем, вытерев слезы, подошла ко мне, поцеловала меня и прижала к своей груди; но я отшатнулся от нее, недовольный собой.
– О сын моего дяди, – сказала она мне, – ты, кажется, опять проспал эту ночь!
– Да, – отвечал я, – а, проснувшись, нашел у себя на животе игральную кость, табстик, финиковую косточку и зерно рожкового дерева; не знаю, зачем она это сделала.
Я заплакал и, подойдя к ней, прибавил:
– Объясни мне значение этих вещей и научи, как мне поступать, помоги мне в моей нужде.
– К твоим услугам, – отвечала она. – Табстик и игральная кость, положенная к тебе на живот, обозначают, что, по ее мнению, ты пришел туда, думая о другом. Она хотела сказать тебе: любви у тебя мало, и потому не ставь себя в разряд влюбленных в нее. Финиковой косточкой она говорит тебе, если бы ты были влюблен, то сердце твое горело бы страстью и ты не стал бы наслаждаться сном, так как сладость любви, как финик, может спалить сердце огнем. Зерно же рожкового дерева значит, что сердце влюбленного утомилось, и она говорит тебе: перенеси разлуку нашу с терпением снова.
От этих слов сердце у меня запылало, и горе усилилось до такой степени, что я зарыдал и вскричал:
– Господь определил, что я буду засыпать, и в этом будет заключаться мое несчастье. – О дочь моего дяди, – прибавил я, – жизнью своей заклинаю тебя, употреби какое-нибудь средство, для того чтобы я моги увидаться с нею!
Сказав это, я заплакал.
– О Азиз, о сын моего дяди! – отвечала она, – право, я думаю об этом, но ничего еще сказать не могу. Иди сегодня опять туда, но смотри, не усни, и ты достигнешь своих желаний. Это я советую тебе, и да будет над тобою мир.
– Если Богу будет угодно, то я не усну, – отвечал я, – но я сделаю все, что ты посоветуешь мне.
Сестра встала, и принесла мне еды, и сказала:
– Поешь теперь досыта, для того чтобы тебе не захотелось есть потом.
Я наелся досыта, и, когда смерклось, двоюродная сестра моя принесла мне очень хорошую одежду, одела меня, умоляла меня повторить моей возлюбленной вышеупомянутые стихи и предупреждала меня против сна.
Я ушел от нее, и, войдя в сад, прошел прямо в макад, и стал смотреть в сад, я пальцами распяливал себе глаза и качал головой, по мере того как ночь становилась темнее. Но, сидя там, я проголодался, запах кушаний раздражал меня и усиливал голод, поэтому я пошел к столу и, приподняв салфетку, съел по кусочку всего, что там стояло, и подошел к бутылке с вином, думая про себя: я выпью один кубок – и выпил его, а затем выпил второй и третий и так далее до десяти, и, обессиленный уже любовью, я опьянел и упал на пол, как убитый. В таком положении я остался до полного дня и, проснувшись, увидал, что я лежу в саду, с громадным, острым ножом на животе, и тут же лежал медный диргем. Задрожав от страха, я взял и то, и другое и пошел домой.
Сестру свою я застал в ту минуту, как она говорила:
– В этом доме мне тяжело и скучно, и остается только плакать.
Войдя, я бросился на пол вниз лицом, отбросив нож и монету, и лишился чувств. Придя в себя, я сообщил ей, что со мной случилось, и сказал:
– Нет, мне не достигнуть своих желаний.
Она очень опечалилась при виде моих слез моего отчаяния и сказала мне:
– Я не могла уговорить тебя постараться не спать; советов моих ты не слушаешь, и слова свои я трачу попусту.
– Ради Аллаха, умоляю тебя, – отвечал я ей, – объясни мне значение ножа и медного диргема.
– Диргемом, – сказала сестра, – она говорила тебе о своем правом глазе и клялась тебе таким образом: клянусь Создателем всего живущего и своим правым глазом, что если ты придешь опять и заснешь, то я убью тебя этим ножом! Я боюсь за тебя, о сын моего дяди, я боюсь ее злобы, и сердце мое так болит за тебя, что я не могу говорить. Если ты уверен в себе, то есть если ты, придя туда, не уснешь, то иди; но смотри, не засни, и тогда ты достигнешь твоих желаний; но если ты пойдешь к ней и как-нибудь заснешь, то она убьет тебя.
– Что же мне делать? О дочь моего дяди, – сказал я. – Аллахом умоляю тебя, помоги мне в этом горе!
– Охотно, – отвечала она, – и если ты послушаешься слов и будешь следовать моим указаниям, то достигнешь цели.
– Все сделаю, – сказал я.
– Когда время твоего ухода наступит, я скажу тебе, что делать, – отвечала она, и, прижав меня к своей груди, она уложила меня спать и тихо поглаживала меня по ногам до тех пор, пока я не уснул. После чего она взяла веер и, поместившись у меня в изголовье, обмахивала меня до наступления вечера и затем осторожно разбудила меня. Проснувшись, я увидал, что она сидит с веером в руках и плачет так, что слезами было смочено все ее платье. Заметив, что я проснулся, она вытерла слезы и принесла мне поесть. Я отказался от еды, но она сказала мне: