Но не прошло и часа со времени обеда, как живот злополучного кади стал явным образом увеличиваться и вздуваться; и во внутренностях его поднялся шум и рев, подобный реву бури; и глухие раскаты, подобные грозным раскатам грома, послышались под сводами живота его, а затем у него начались ужаснейшие боли, рези и судороги. И лицо его пожелтело, и он принялся стонать и кататься по полу, как бочонок, держась обеими руками за живот и восклицая:
— Йа Аллах! Что это за буря у меня в животе! О! Кто спасет меня от этого?!
И скоро схватки в животе его, раздутом наподобие переполненных мехов, до того усилились, что он заревел благим матом. И на эти крики прибежала жена его и, стараясь облегчить его страдания, заставила проглотить горсть анисового и укропного порошку, который вскоре должен был произвести свое действие, и в то же время, утешая и ободряя его, она принялась гладить его по всему телу, как страдающего ребенка, и тихонько растирать ему больное место, равномерно проводя по нему рукою. Но вдруг она прервала это растирание, испустив пронзительный крик, за которым последовал ряд смущенных и удивленных восклицаний:
— Иу! Иу! Что за чудо! Что за диво! О господин мой! О господин мой!
А кади, не переставая корчиться от ужасных болей, спросил ее:
— Что такое? О каком чуде ты там говоришь?
Она сказала:
— Иу! Иу! О господин мой! О господин мой!
Он спросил:
— Да что такое? Скажи же!
А она ответила:
— Имя Аллаха с тобою и над тобою!
И она принялась снова поглаживать по его ревущему животу, приговаривая:
— Слава Всевышнему! Он может сотворить и творит все, что хочет! Да совершатся тайны Его!
А кади между двумя стонами спросил:
— Да что такое, о женщина! Говори же! Да разразит тебя Аллах за то, что ты так мучишь меня!
Она сказала:
— О господин мой! О господин мой! Да исполнится воля Его! Ты беременен! И разрешение твое от бремени уже близко!
При этих словах жены своей кади, несмотря на боли и судороги, приподнялся и воскликнул:
— С ума ты сошла, о женщина! С каких это пор мужчины делаются беременны?!
Она сказала:
— Клянусь Аллахом, я и сама не знаю! Но младенец уже шевелится в животе твоем. Я чувствую удар его ножек и прощупываю руками его головку! — И она прибавила: — Аллах бросает семена плодородия, куда Ему угодно. Слава имени Его! Молись пророку, о муж мой!
И кади, корчась в судорогах, проговорил:
— Да пребудет над нами благословение и милости Аллаха!
И так как боли его все усиливались, он принялся вновь кататься по полу, испуская жалобные вопли; и он ломал руки и не мог перевести дыхания, — до того ужасна была возня в его животе. И вдруг наступило внезапное облегчение! И в жилище воцарилась тишина. И мало-помалу кади пришел в себя и увидел перед собою, на маленьком тюфячке, запеленатого младенца, который плакал и делал самые забавные гримасы. Потом он увидел жену свою, которая сказала:
— Хвала Аллаху и пророку Его за это благополучное разрешение! Альхамдулиллах, о муж мой!
И она принялась призывать на новорожденного младенца и на главу супруга своего все священные имена! А кади не знал, спит он или бодрствует, и думал, не повредился ли он от перенесенных им мук в рассудке своем. Однако он не мог отвергнуть свидетельства чувств своих; и вид новорожденного, и прекращение болей, и воспоминание о буре, вырвавшейся из живота его, заставило его поверить в это удивительное разрешение. И материнская любовь заговорила в нем и заставила его признать ребенка; и он сказал:
— Аллах бросает семена и творит жизнь везде, где угодно Ему! И даже мужчины, если Он предназначит их к этому, могут забеременеть и родить в положенное время!
Затем он обернулся к жене своей и сказал ей:
— О жена моя! Ты должна позаботиться о том, чтобы достать кормилицу для этого ребенка, ибо я не могу кормить его!
А она ответила:
— Я уже позаботилась об этом. Кормилица ждет там, в гареме. Но уверен ли ты, о господин мой, что груди твои не развились и что ты не можешь сам кормить этого ребенка? Ибо, ты ведь знаешь, ничто не может сравниться с молоком матери!
Но кади, совершенно ошеломленный, с беспокойством ощупал свои груди и ответил:
— Нет, клянусь Аллахом! Они совсем такие же, как прежде, и в них ничего нет!
Вот что было с ним.
А лукавая молодая женщина радовалась про себя успеху своего хитроумного замысла. Затем, желая довести его до конца, она заставила его, подобно роженицам, лечь в постель и провести таким образом, не вставая с места, сорок дней и сорок ночей. И она стала поить его различными напитками, какие обыкновенно даются роженицам, и ходить за ним, и всячески угождать ему. И кади, чрезвычайно утомленный пережитыми им мучительными болями и передрягой, происшедшей во внутренностях его, не замедлил погрузиться в глубокий сон и проснулся лишь долго спустя, здоровый телом, но совершенно расстроенный духом.
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Он проснулся лишь долго спустя, здоровый телом, но совершенно расстроенный духом. И первым делом он попросил жену свою сохранить все это происшествие в тайне, говоря:
— Горе нам горькое, если люди узнают, что кади разрешился от бремени живым младенцем!
А лукавая молодая женщина, вместо того чтобы успокоить его, принялась раздувать его беспокойство, говоря:
— О господин мой, ведь не мы одни знаем об этом чудесном и благословенном событии. Ибо все соседки уже узнали о нем от кормилицы нашей, которая, несмотря на мои увещания, поспешила разгласить о совершившемся чуде и разболтать о нем направо и налево; и право, нет никакой возможности удержать кормилицу от этой болтовни, а также и остановить теперь распространяющуюся по городу молву.
И кади, совершенно убитый мыслью, что он является предметом всех этих толков, сопровождаемых более или менее оскорбительными объяснениями, неподвижно пролежал все сорок послеродовых дней в постели, не смея шевельнуться, из страха вызвать какие-нибудь осложнения и кровотечения, размышляя с насупленными бровями о своем горестном положении. И он говорил себе: «Ну вот! Само собой разумеется, что многочисленные ехидные враги мои будут теперь обвинять меня в том, что я позволил себя каким-то необычным способом поиметь, и будут они говорить, что кади — потаскуха, что кади — выродок, раз после поимения его в зад это привело к беременности и родам. Стоило разыгрывать из себя такого сурового судью, коль скоро он завел какие-то странные отношения! А ведь я, клянусь Аллахом, не знал ничего подобного, да и не в мои годы привлекать к себе любострастные взоры».
Так размышлял кади, не подозревая даже, что он сам навлек на себя все эти злоключения своею скаредностью. И чем более он размышлял, тем более все представлялось ему в мрачном свете и тем более смешным и жалким казалось ему его положение. И когда наконец жена его сказала, что он может встать с постели, не опасаясь каких-либо послеродовых осложнений, он поспешил подняться и совершить омовение, но не решился выйти из дому и пойти в хаммам. И чтобы уйти от насмешек и намеков, которые ему отныне неизбежно предстояло слышать в этом городе, он решился покинуть Траблус и открыл это намерение жене своей, которая, не переставая разыгрывать великую скорбь по поводу его отъезда из дому и оставления должности кади, в душе своей предалась ликованию и стала поощрять его к отъезду, говоря:
— Конечно, о господин мой, ты совершенно прав, покидая этот проклятый город с его злыми языками, но ведь ты уедешь лишь на время, до тех пор, пока все это происшествие не будет предано забвению. А тогда ты возвратишься, чтобы заняться воспитанием этого ребенка, для которого ты являешься одновременно и отцом и матерью и которого мы назовем, если тебе это угодно, в память его чудесного рождения Источником Чудес!
А кади ответил:
— Я против этого ничего не имею.
И в ту же ночь он выбрался украдкой из дому, возложив на жену свою заботу о воспитании Источника Чудес и присмотр за всеми вещами и мебелью дома. И, избегая оживленных улиц, он вышел из города и побрел по направлению к Дамаску.
И он прибыл в Дамаск после утомительного пути, но утешаясь мыслью, что в этом городе уже никто не знал ни его, ни истории его.
Но он имел несчастье услышать, как история его рассказывалась и здесь в общественных местах рассказчиками, ушей которых она уже успела достигнуть. И как он и опасался, рассказчики в этом городе никогда не отказывали себе, рассказывая его историю, в том, чтобы прибавить какую-нибудь новую подробность, или, желая насмешить слушателей, приписывали ему совершенно необыкновенные органы и не только давали ему то прозвище, которого он так боялся, но даже называли его сыном, внуком и правнуком того, чьего имени он не решился бы произнести даже про себя. Но по счастью, никто не знал его в лицо, и он мог таким образом остаться незамеченным. И по вечерам, проходя мимо рассказчиков, он не мог удержаться, чтобы не остановиться и не послушать собственную историю, которая в устах их получила совсем необычайный характер, ибо говорили уже, что у него родился даже не один ребенок, а целая куча детей, один за другим; и ликование собравшихся было так велико во время этого рассказа, что в конце концов он и сам вместе с другими начинал хохотать над своей историей, счастливый, что никто не может узнать его, и при этом говорил себе: «Клянусь Аллахом! Пусть говорят обо мне все что хотят, только бы меня не узнали!»
И он стал жить таким образом, в высшей степени уединенно и еще в большей скудости, чем жил прежде. И, несмотря на все это, он наконец истощил все деньги, которые захватил с собой из дому, и вынужден был продать одежды свои, чтобы как-нибудь существовать, ибо не решался послать нарочного за деньгами к жене своей, чтоб не быть вынужденным открыть ей, где находятся его сокровища. Ибо он и не подозревал, бедняга, что сокровища его давно уже открыты. И он воображал, что супруга его продолжает жить за счет родственниц и соседок своих, как она и уверяла его раньше. И нищета его дошла наконец до такой крайности, что был вынужден он, бывший кади, наняться к каменщику поденно в качестве носильщика.