— О мой возлюбленный! Конечно, если бы я слушалась только своего сердца, я не могла бы решиться расстаться с тобой даже на один день или еще того менее. Но я теперь настолько убеждена в твоей привязанности ко мне и так верю в прочность твоей любви и в истину твоих слов, что я не могу более тебе отказывать в своем разрешении уехать повидаться с султаном, отцом твоим. Но пусть это будет с тем условием, что твое отсутствие не будет слишком продолжительно, и я хочу, чтобы ты для моего спокойствия поклялся мне в этом.
И царевич Хоссейн бросился к ногам своей супруги-джиннии, чтобы выказать ей, насколько он проникнут сознанием ее доброты к нему, и сказал ей:
— О владычица, о дама красоты, я сознаю всю цену милости, которую ты мне оказываешь, и, что бы я ни сказал в благодарность, будь уверена, что мысли мои идут гораздо далее. И я клянусь тебе моей головой, что отсутствие мое не будет продолжительно. А впрочем, могу ли я, любя тебя так, как я люблю, продолжить свое отсутствие долее, чем это необходимо, чтобы увидеть моего отца и вернуться обратно?! Успокой же душу свою и осуши глаза свои, потому что все время я буду думать о тебе; и да не постигнет меня ничто неприятное! Иншаллах!
И эти слова царевича Хоссейна окончательно успокоили волнения прелестной джиннии, которая отвечала, снова обнимая супруга своего:
— Отправляйся же, о мой возлюбленный, под охраной Аллаха и возвращайся ко мне в добром здравии! Но я прошу тебя, не придавай дурного значения тому, что я дам тебе несколько советов, как тебе следует держать себя во время пребывания во дворце отца твоего. Прежде всего я думаю, что тебе не следует ничего говорить султану, отцу твоему, или братьям твоим ни о нашем браке, ни о моем происхождении, ни о месте, где мы живем, ни о пути, ведущем сюда. Но скажи им всем, и пусть они удовольствуются этим, что ты совершенно счастлив, что все желания твои удовлетворены, и что ты не желаешь себе ничего другого, как жить все в том же благополучии, и что ты возвратился к ним единственно для того, чтобы прекратить беспокойство, которое могло появиться относительно твоей участи.
И, сказав это, джинния дала мужу своему двадцать всадников, хорошо вооруженных джиннов, прекрасно одетых и снабженных всем необходимым; для него же велела она привести коня такой красоты, что подобным не обладал никто в царстве отца его. И когда все было готово, царевич Хоссейн простился с супругой своей, царевной-джиннией, и, нежно обняв ее, повторил свое обещание возвратиться без всякого промедления. Потом он подошел к прекрасному коню, который задрожал при его приближении, и поласкал его рукою, и пошептал что-то ему в ухо, и поцеловал его, и грациозно вскочил в седло. И супруга его смотрела на него и восхищалась. И после того как они сказали друг другу последнее прости, он отъехал во главе своих всадников.
И так как дорога, ведущая в столицу его отца, была недлинна, то царевич Хоссейн не замедлил прибыть туда и вступить в город. И народ, который узнал его, был счастлив, что видит его, и принял его с восклицаниями, и сопровождал его с криками и ликованием до самого дворца султана. И его отец, увидав его, почувствовал себя счастливым и принял сына в свои объятия с родительской нежностью, плача и жалуясь на печаль и волнение, в которые он был повергнут этим долгим и необъяснимым отсутствием, и он сказал ему:
— Ах, сын мой, я уж и не думал, что буду иметь утешение опять видеть тебя! И действительно, я страшно боялся, чтобы вследствие решения судьбы в пользу твоего брата Хассана ты в отчаянии не совершил бы чего-нибудь над собой.
И царевич Хоссейн отвечал:
— Конечно, о отец мой, мне тяжело было потерять царевну Нуреннахар, двоюродную сестру мою, завоевание которой было единственной целью моих желаний. И любовь есть страсть, от которой нельзя отрешиться по желанию, особенно когда она является чувством, господствующим над тобой и владеющим тобой, и не дает тебе времени оградиться советами рассудка. Но, о отец мой, ты, без сомнения, не забыл, что, когда я пустил свою стрелу во время состязания с моими братьями на поле, случилось необыкновенное и необъяснимое обстоятельство: моя стрела, выпущенная в совершенно открытом месте перед тобой и перед всеми присутствующими, не могла быть найдена, несмотря на все поиски. И вот я, побежденный враждебным роком, не пожелал тратить времени на жалобы, прежде чем дать полное удовлетворение разуму моему, обеспокоенному этим происшествием, которого я не понимал. И я, никем не замеченный, ушел со свадебного торжества моего брата и возвратился один на поле, чтобы попытаться еще раз разыскать мою стрелу. И я принялся искать, идя вперед по прямой линии, в направлении предполагаемого ее полета и все время глядя по сторонам — то направо, то налево. И все поиски мои были бесполезны, но это, однако, не остановило меня. И я шел все дальше и дальше, поглядывая вперед и по сторонам и взяв на себя труд рассматривать каждый малейший предмет, который более или менее походил на стрелу. И таким образом я прошел значительное расстояние и наконец сообразил, что было совершенно невозможно, чтобы стрела, кем бы пущена она ни была, хотя бы рукою в тысячу раз сильнейшей, чем моя, могла залететь так далеко. И я спросил себя: не потерял ли я вместе со стрелою и рассудок свой? И я уже готов был отказаться от своего намерения, когда увидел, что достиг линии скал, которые совершенно закрывали горизонт; и вдруг у подножия одной из этих скал я заметил мою стрелу, и притом вовсе не воткнувшуюся в землю своим острием, но лежащую на некотором расстоянии от того места, в которое она, должно быть, ударилась. И это открытие крайне поразило меня, вместо того чтобы обрадовать. Ибо в уме своем я не мог представить, чтобы я был способен пустить стрелу на такое далекое расстояние. И тогда, о отец мой, я раскрыл эту тайну и все случившееся со мною во время моей поездки в Самарканд. Но это — тайна, которую, увы, я не могу раскрыть тебе, не нарушив клятвы. И я только могу сказать тебе, о отец мой, что с этого момента я забыл мою двоюродную сестру, и мою неудачу, и все мои заботы и вступил на ровный путь счастья. И для меня началась жизнь утех, нарушаемая лишь тем, что я находился вдали от моего отца, которого я люблю больше всего в мире, и мыслью о том, что он должен обо мне беспокоиться. И я подумал, что мой сыновний долг — поехать повидаться с ним и успокоить его. Такова, о отец мой, единственная причина моего прибытия.
Когда султан выслушал эти слова сына своего, он понял из них, что царевич счастлив вполне, и отвечал ему:
— О сын мой, чего же более может желать любящий отец сыну своему? Конечно, я бы предпочел видеть тебя в счастье возле себя, потому что годы мои уже преклонны, а не в чужой стороне, которой я не знаю и даже не слышал о ее существовании. Но не можешь ли ты, по крайней мере, научить меня, куда мне надо обращаться, чтобы почаще получать известия о тебе и не испытывать более беспокойства, в которое повергло меня твое отсутствие?
И царевич Хоссейн отвечал:
— Что касается твоего спокойствия, о отец мой, то я буду навещать тебя настолько часто, насколько это позволит мне опасение наскучить тебе. Но что касается названия места, в котором ты можешь получать обо мне сведения, то, умоляю тебя, избавь меня от необходимости называть его, потому что это тайна, хранить которую я поклялся.
И султан, не желая более настаивать, сказал царевичу Хоссейну:
— О сын мой, Аллах да охранит меня от проникновения в эту тайну против твоего желания! Ты можешь, когда пожелаешь, возвратиться в обитель утех, в которой ты теперь живешь. Я только хочу потребовать от тебя, чтобы ты равным образом обещал мне, отцу твоему, что ты будешь приезжать сюда и видаться со мной один раз в месяц, не опасаясь наскучить мне, как ты говоришь, или обеспокоить меня. Ибо может ли быть для любящего отца занятия милее, чем согревать сердце свое близостью детей своих, и освежать душу свою их присутствием, и радовать свои взоры их видом?!
И царевич Хоссейн отвечал, что он слушает и повинуется, и, дав требуемое обещание, он остался во дворце на целых три дня, по истечении которых простился с отцом своим и наутро четвертого дня с восходом солнца отбыл во главе своих всадников, сыновей джиннов, как и прибыл.
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
она сказала:
И царевич Хоссейн отвечал, что он слушает и повинуется, и, дав требуемое обещание, он остался во дворце на целых три дня, по истечении которых простился с отцом своим и наутро четвертого дня с восходом солнца отбыл во главе своих всадников, сыновей джиннов, как и прибыл.
И супруга его, прекрасная джинния, приняла его с бесконечной радостью, и ее удовольствие было тем полнее, что она не надеялась так скоро увидеть его. И они вдвоем отпраздновали это счастливое возвращение, забавляясь друг с другом самыми приятными и разнообразными способами.
И начиная с этого дня прекрасная джинния не жалела ничего, чтобы сделать для супруга своего как можно привлекательнее его пребывание в очаровательном жилище ее. И они самыми разнообразными способами наслаждались воздухом, прогуливались, ели, пили, шутили, смотрели танцы танцовщиц, слушали пение альмей и звуки гармонических инструментов, декламировали стихи, вдыхали аромат роз, украшали себя цветами сада, срывали с ветвей прекрасные спелые плоды и забавлялись несравненной игрой влюбленных, которую можно назвать настоящей игрой в шахматы на ложе, — столько всевозможных комбинаций насчитывается в этой деликатной игре.
И по истечении месяца этой восхитительной жизни царевич Хоссейн, который уже рассказал супруге о своем обещании султану, отцу своему, был вынужден прервать эти удовольствия и проститься с опечаленной джиннией. И, одевшись и снарядившись еще более великолепно, чем в первый раз, он сел на прекрасного коня, стал во главе сыновей джиннов, своих всадников, и отправился навестить султана, отца своего.