И вот однажды, когда он прогуливался с Ахмадом ибн Хамдуном, ближайшим его рассказчиком и любимым застольником, тем самым, которому мы обязаны устной передачей стольких прекрасных историй и дивных поэм древних предков наших, он приблизился к дому, принадлежавшему, если судить по внешнему виду, какому-то важному господину. И дом этот весьма изящно скрывался среди садов и гармоничностью своей архитектуры свидетельствовал о вкусе его владельца более деликатно, чем это мог бы выразить самый красноречивый язык. И для того, кто, подобно халифу, обладал чувствительным глазом и внимательной душой, это жилище было само красноречие.
И вот когда оба они присели на мраморную скамейку у фасада дома, расположились здесь отдохнуть и стали вдыхать прохладу ветерка, насыщенного благовониями лилий и жасмина, они увидали перед собой двух юношей, выходящих из тени сада, прекрасных, как луна в четырнадцатый день ее появления. И они разговаривали друг с другом, не замечая присутствия двух незнакомцев на мраморной скамейке. И один из них говорил своему спутнику:
— Да сотворит Небо, о друг мой, чтобы и в этот чудесный день явились случайные гости и навестили нашего господина! Он опечален уже тем, что час обеда наступил, а нет никого, кто бы с ним разделил его, тогда как обыкновенно он видит рядом с собою друзей-иноземцев, которых он любезно угощает и которым оказывает широкое гостеприимство.
И второй юноша отвечал:
— Верно! Сегодня впервые наш господин сидит одиноко в зале празднеств. И это очень странно, что, несмотря на сладость этого весеннего утра, ни один гуляющий не избрал для своего отдыха наших садов, столь прекрасных, что побывать в них приходят обыкновенно даже из очень отдаленных мест.
Услышав эти слова двух юношей, аль-Мутазз был крайне удивлен не только тем, что в его столице оказалось столь высокопоставленное лицо, жилище которого ему неизвестно, но еще и тем, что этот человек вел жизнь совершенно исключительную, и тем, что он не любил уединения во время трапезы. И он подумал: «Ради Аллаха! Я, халиф, часто люблю быть один на один с самим собою, и я умер бы в самый короткий срок, если бы мне пришлось чувствовать постоянно чужую жизнь рядом с моей, — столь бесценно иногда уединение!»
И он сказал верному своему застольнику:
— О Ибн-Хамдун, о рассказчик с медовым языком, ты, который знаешь все истории минувших времен и не пренебрегаешь ни одним из происшествий современности, знал ли ты о существовании этого человека, владельца этого дворца? И не думаешь ли ты, что нам необходимо безотлагательно познакомиться с одним из наших подданных, жизнь которого настолько отличается от жизни других людей и удивляет своей одинокой пышностью? А впрочем, не дает ли это мне случая выказать по отношению к одному из моих подданных радушие, еще более великолепное, чем то, с которым он, должно быть, принимает своих случайных гостей?
И рассказчик Ибн-Хамдун отвечал:
— Эмир правоверных не будет, конечно, сожалеть о своем посещении этого господина, пока нам незнакомого. И я думаю, если таково желания моего повелителя, позвать этих прекрасных юношей и объявить им о нашем посещении владельца этого дворца.
И он поднялся со скамейки, так же как и аль-Мутазз, который, по обыкновению, был переодет купцом. И он подошел к двум прекрасным юношам и сказал им:
— Ступайте, да благословит вас Аллах, и предупредите вашего господина, что у дверей его дома два чужестранных купца ходатайствуют о входе в его жилище и умоляют о чести предстать между рук его.
И оба юноши отправились к дому, на пороге которого не замедлил появиться и господин этих мест собственной персоной.
И это был человек с открытым лицом, изысканной внешностью и изящной осанкой, и весь облик его отличался совершенством и деликатностью.
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И это был человек с открытым лицом, изысканной внешностью и изящной осанкой, и весь облик его отличался совершенством и деликатностью.
И верхняя одежда его была из нишабурского шелка, и на плечах у него был бархатный плащ с золотой бахромой, а на пальце — кольцо с рубином. И он приблизился к ним с благосклонной улыбкой на губах и, приложив левую руку к сердцу, сказал им:
— Салам, сердечный привет благосклонным господам, оказывающим нам высокую милость своим приходом!
И они вошли в дом, и при виде дивного его убранства они подумали, что это настоящий райский уголок, ибо внутренняя красота его вполне соответствовала и даже более его прекрасному внешнему облику и, без сомнения, была способна отнять у страдающего влюбленного всякое воспоминание о его возлюбленной.
И в зале собраний маленький садик отражался в алебастровом бассейне, в котором журчала алмазная струя; и тут всюду чувствовалась нежная и чарующая свежесть. И если большой сад, опоясывавший дом всеми цветами и листьями, какие только украшают землю Аллаха, по его блеску можно было назвать безумием растительности, то маленький садик казался самой мудростью. И растения, его составлявшие, были только четырех видов, — да, его составляли только четыре вида цветов, но таких, какие человеческий глаз мог созерцать только в первые дни творения.
И первый цветок была роза, склонившаяся на своем стебельке и совершенно одинокая, не роза простых розовых кустов, но роза, необыкновенная сестра которой цвела в Эдеме до грозного прихода ангела, — огонь радости, пышная заря, роза живая, светло-алая, бархатная, свежая, девственная и обольстительная. И в венчике своем она заключала пурпур, из которого делают мантии царей. Что же касается ее запаха, то он заставлял раскрываться все опахала сердца, говоря душе: «Упивайся!», и придавал телу крылья, говоря ему: «Уносись!»
И второй цветок был тюльпан, сидящий прямо на своем стебельке и совершенно одинокий, но это не был тюльпан из какого-нибудь царского цветника, но старинный тюльпан, выросший из крови дракона, тюльпан того истребленного Господом вида, который цвел в Ираме и окраска которого говорила кубку старого вина: «Я опьяняю, не касаясь губ!», и пылающему очагу: «Я горю, но не сгораю!»
И третий цветок был гиацинт, сидящий прямо на своем стебельке и совершенно одинокий, не гиацинт обыкновенных садов, но гиацинт — мать лилий чистейшей белизны, нежный, благоухающий, хрупкий гиацинт, который говорил лебедю, выходящему из воды: «Я белее тебя!»
И четвертый цветок была гвоздика, склонившаяся на своем стебельке и совершенно одинокая, не та, о, вовсе не та гвоздика террас, которую поливают молодые девушки, но гвоздика, напоминающая раскаленный добела шар, частица восходящего солнца, флакон аромата, заключающий в себе летучую душу перца, та самая гвоздика, сестра которой была поднесена царем джиннов Сулейману для украшения волос Балкис, для приготовления эликсира долголетия, бальзама мудрости, царского алькали[28] и териака[29].
И вода в этом бассейне от малейшего прикосновения и даже от прикосновения одного только изображения этих четырех цветов дрожала и волновалась даже тогда, когда умолкала музыкальная струя и переставал падать дождь бриллиантов, и четыре цветка, сознавая свою красоту, клонились, улыбаясь, на своих стебельках и внимательно смотрели друг на друга.
И ничто не украшало эту прохладную залу из белого мрамора, за исключением этих четырех видов цветов вокруг бассейна. И восхищенный взор останавливался на них, не требуя ничего более.
И вот когда халиф и его спутник уселись на диване, покрытом хорасанскими коврами, хозяин после новых пожеланий благоденствия пригласил их разделить с ним трапезу, состоявшую из многих превосходных блюд, которые служители приносили на золотых подносах и расставляли на бамбуковых табуретах. И трапеза протекала в сердечности, какую друзья высказывают по отношению к своим друзьям, и по знаку хозяина была оживлена приходом четырех юниц, видом своим подобных лунам; и первая из них играла на лютне, вторая — на цимбалах, третья была певица, и четвертая — танцовщица. И в то время как они музыкой, пением и грацией движений дополняли гармонию этой залы и очаровывали ее воздух, хозяин и двое его приглашенных отведывали из кубков различные вина и наслаждались сорванными вместе с ветками фруктами, столь прекрасными, что они могли произрастать только на деревьях рая.
И рассказчик Ибн-Хамдун, хотя и привык к роскошной обстановке своего повелителя, почувствовал, что душа его приходит в экстаз от благородных вин и от всей совокупности этих красот, повернулся с вдохновенными глазами к халифу и с кубком в руке продекламировал стихи, зародившиеся в нем при ожившем воспоминании о юном друге, которым он обладал. И своим прекрасным ритмичным голосом он прочел:
О ты, мой друг, чьи нежные ланиты
Подобны розе дикой, а по форме
Напоминают строгий, тонкий облик
Богов китайских; юноша с глазами
Черней агата, с тонким станом гурий,
Нарушь скорей ленивый свой покой,
И, опоясав бедра молодые,
Возьми ты чашу с влагою живой,
Со влагой цвета юного тюльпана!
Для мудрости и для безумья в жизни
Часы даны. Сегодня — дай вина!
Ты знаешь ведь, как эту кровь люблю я,
Мехов желанных если непорочна
Она, как сердце юное твое.
Не говори мне, что напиток этот
Коварен мне, — что значит опьяненье
Тому, кто пьяным родился на свет?!
Мои желанья спутались сегодня,
Как ряд колец густых твоих кудрей.
Не утверждай же, что и для поэтов
Вино опасно. Ведь пока так ясен
(Ведь для спасения тебе осталась вечность)
Небесный плащ и так лазурен он,
Пока земли покров так изумруден,
До той поры я буду пить безмерно,
И до смерти упиться я готов!
Пусть юноши с прекрасными чертами,