И вот, рассуждая таким образом, аль-Рашид дошел до дверей хана. И увидел он на переднем дворе толпу людей, расположенную в виде серпа и состоявшую из большого числа молодых рабов, белых и черных; и белые стояли по одну сторону, а черные — по другую. И в середине этого «серпа» стояла та прекрасная девушка с лютней, которая привела его в восторг во дворце Абулькассема; по правую сторону от нее стоял милый ребенок с чашей из рубина, а по левую — другой мальчик, такой же милый и красивый, с изумрудным деревцом и павлином.
И вот лишь только он вошел в ворота хана, все рабы пали ниц, а прелестная девушка подошла к нему и поднесла на парчовой подушке свиток из шелковой бумаги. И аль-Рашид, в высшей степени изумленный всем этим, взял лист, развернул его и прочитал следующие строки: «Мир и благословение да будут над дивным гостем, посещение которого доставило честь нашему дому и наполнило его благоуханием! И затем соблаговоли, о отец любезных гостей, остановить взор свой на нескольких, ничего не стоящих предметах, которые посылает твоей милости наша ничтожная рука, и принять их от нас как слабое выражение нашей верности тому, кто посылает свет крову нашему. Ибо заметили мы, что различные рабы, два юных мальчика и молодая девушка, а также деревцо, чаша и павлин произвели особенное впечатление на гостя нашего, — вот почему мы просим его смотреть на них так, как если бы они всегда были его собственностью. Впрочем, все исходит от Аллаха, и к Нему же все возвращается. Уассалам!»
Когда аль-Рашид закончил чтение этого письма и постиг его смысл и значение, он был крайне изумлен такой щедростью и воскликнул:
— Клянусь заслугами моих предков, — да покроет Аллах их лики почестями! — я должен сознаться, что плохо судил о юном Абулькассеме! И что такое твоя щедрость, аль-Рашид, рядом с подобной щедростью?! Да снизойдут на твою голову благословения Всевышнего, о визирь мой Джафар, ибо ты был причиной того, что я оставил свою ложную гордость и тщеславие свое! И в самом деле, вот совсем простой человек, без всякого затруднения и с таким видом, будто это вовсе не стесняет его, побивает в щедрости и великодушии самого богатого монарха земли!
Так говорил он. Затем, внезапно спохватившись, он подумал: «Верно, клянусь Аллахом! Но как же может это быть, что простой смертный делает такие подарки, и где мог он добыть или найти подобные богатства? И как это возможно, чтобы в моих владениях человек вел жизнь, превосходящую в пышности жизнь царей, тогда как я не знаю даже, каким способом достиг он такой степени богатства? Несомненно, я должен не откладывая отправиться к нему и, даже рискуя прослыть назойливым, постараться склонить этого юношу открыть мне, как мог он завладеть таким счастьем».
И аль-Рашид немедленно, сгорая от нетерпения удовлетворить свое любопытство, оставил в хане новых рабов своих и то, что они принесли с собою, и вернулся во дворец Абулькассема. И вот когда предстал перед молодым человеком, он по совершении обычных приветствий, пожеланий и поклонов сказал ему:
— О великодушный повелитель мой, да умножит Аллах Свои милости к тебе и да сохранит те, которыми Он осыпал тебя! Но подарки, которые сделала мне твоя благословенная десница, настолько значительны, что я боюсь, приняв их, злоупотребить моим правом гостя и твоей несравненной щедростью! Позволь же, чтобы я, не боясь оскорбить тебя, возвратил их тебе и, восхищенный твоим гостеприимством, пошел в Багдад, город мой, объявить о твоем великолепии!
Но Абулькассем, сильно опечалившись, отвечал:
— Господин, говоря таким образом, ты, без сомнения, имел основание быть недовольным моим приемом, или, может быть, подарки мои не понравились тебе своей незначительностью? В противном случае ты не вернулся бы из хана твоего, чтобы нанести мне такую обиду.
И Гарун, все время играя роль купца, ответил:
— Да хранит меня Аллах отплатить тебе за твое гостеприимство подобным поступком, о слишком щедрый Абулькассем! Причина возвращения моего лежит единственно в беспокойстве, охватившем меня при виде того, как раздаешь ты столь редкие предметы иностранцам, которых ты видишь в первый раз, и в страхе моем при виде того, как ты, не получая даже соответственного удовлетворения, истощаешь сокровища свои, сокровища, которые, как бы ни были они велики, должны же иметь конец!
При этих словах аль-Рашида Абулькассем не мог удержаться от улыбки и ответил:
— Рассей беспокойство твое, о господин мой, если действительно этой причине я обязан удовольствием снова видеть тебя! Знай же, что во все дни Аллаха я плачу долги свои Создателю, — хвала и слава Ему! — делая тем, кто стучится у двери моей, один, или два, или три подарка, равноценных тем, которые теперь в твоих руках. Ибо сокровище, которое даровал мне Воздаятель богатств, поистине бездонное сокровище. — И, заметив, что черты его гостя выражают величайшее изумление, он прибавил: — Вижу я, о господин мой, что придется мне посвятить тебя в некоторые события моей жизни и рассказать историю этого бездонного сокровища, историю столь удивительную и чудесную, что, если бы она была записана иглою во внутреннем уголке глаза, она послужила бы назиданием тому, кто прочитал бы ее.
И, сказав так, юный Абулькассем взял своего гостя за руку и провел его в залу, полную прохлады, где несколько курильниц наполняли воздух нежным ароматом и где стоял широкий золотой трон, устланный богатейшими коврами. И молодой человек усадил Гаруна на трон, а сам сел рядом с ним и начал свой рассказ так:
— Знай, о повелитель мой, — Аллах — наш всеобщий повелитель! — что я сын крупного ювелира из Каира, которого звали Абдельазиз. Но отец мой, хотя и родился, подобно своему отцу и деду, в Каире, вынужден был покинуть родной город, ибо обладал он такими богатствами, что, боясь навлечь на них зависть и жадность египетского султана, который был в это время самый необузданный из тиранов, он решил расстаться со своей родиной и поселиться в этом городе, Басре, под безопасной сенью потомков племени Бани Аббасс — да ниспошлет им Аллах благословения Свои! И отец мой не замедлил жениться на единственной дочери самого богатого купца в городе. И я родился от этого благословенного брака. И ни до меня, ни после меня никакого другого плода не присоединялось к генеалогии нашей. И таким образом, воспользовавшись всем добром отца моего и моей матери после их смерти, — да примет Аллах их молитвы и да останется ими доволен! — я, еще совсем юный, получил огромное состояние из всякого рода добра и богатств.
На этой месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
Когда же наступила
она сказала:
И я, еще совсем юный, получил огромное состояние из всякого рода добра и богатств. Но поскольку я любил тратить и расточать деньги, я принялся жить так широко, что менее чем в два года наследство мое было промотано. Ибо, о господин мой, все исходит от Аллаха, и к Нему все возвращается. Тогда, очутившись в положении полного разорения, начал я размышлять о моем недавнем поведении. И решил я, что после той жизни, которую я вел, и той роли, которую я играл в Басре, следует мне покинуть мой родной город, чтобы где-нибудь в другом месте влачить свои жалкие дни, ибо бедность легче выносить под взорами чужеземцев. И вот я продал дом свой, единственное имущество, которое оставалось у меня, и присоединился к купеческому каравану, с которым я отправился сначала в Мосул, а затем в Дамаск. После этого я пересек пустыню, совершив паломничество в Мекку, а оттуда направился к великому Каиру, колыбели нашего племени и нашего семейства.
И вот когда я очутился в этом городе красивых домов и бесчисленных мечетей, вспомнилось мне, что ведь здесь родился Абдельазиз, богатый ювелир, и не мог я больше удержаться при этом воспоминании от глубоких вздохов и от слез. И представил я себе отчаяние отца моего, если бы видел он жалкое положение единственного сына своего и наследника. И, занятый этими мыслями, которые совсем растрогали меня, я дошел в своей прогулке до берегов Нила позади дворца султана. И вдруг у одного окна показалась восхитительная головка молодой женщины или девушки (этого я не знал), которая приковала к себе мой взгляд. Но она тотчас исчезла, и я больше ничего не видел. А я остался там в упоении счастья до вечера, напрасно дожидаясь вторичного появления молодой девушки. И в конце концов я должен был удалиться, хотя и против воли, и провести ночь в хане, в котором я остановился.
Но на следующий день, так как черты девушки беспрестанно представали перед моим воображением, я не мог удержаться и снова пошел к тому же окну. Но тщетны были надежда моя и ожидание мое, так как дивное лицо не показывалось, хотя занавесь окна несколько раз слегка дрогнула, и мне показалось, что я вижу за решеткой красивые глаза вавилонянки. И это нежелание показаться мне сильно опечалило меня, хотя и не заставило отказаться от надежды, так как на следующий день я не замедлил возвратиться на то же место.
И каково же было мое волнение, когда я увидел, как решетка открывается и занавесь раздвигается, чтобы пропустить полный месяц лица ее! И поспешно припал я лицом к земле и, поднявшись, сказал:
— О госпожа повелительница, я иностранец, который только что прибыл в Каир! И красота твоя осветила приезд мой в этот город! О, если бы судьба, своей рукой приведшая меня сюда, закончила дело свое согласно желанию раба твоего!
И я умолк, ожидая ответа. А девушка, вместо того чтобы отвечать мне, посмотрела на меня с таким ужасом, что я и не знал, оставаться ли мне или сделать ноги. И я решил остаться на месте, не обращая внимания на те опасности, которым мог я подвергнуться. И я хорошо сделал, ибо девушка вдруг перегнулась над подоконником окна и сказала мне дрожащим голосом:
— Вернись около полуночи! А теперь беги скорее!
При этих словах она быстро исчезла и оставила меня в состоянии величайшего изумления, любви и радости. И в ту минуту забыл я о несчастье и разорении своем. И поспешил я вернуться в свой хан, чтобы позвать городского цирюльника, который выбрил мне волосы на голове, под мышками и в паху и вообще приукрасил меня. Затем я отправился в хаммам для бедных, где за несколько мелких монет принял великолепную ванну, надушился и освежился, и вышел я оттуда совсем оживленный, с телом легким, как перышко.