— Вставай, дядя, нам нужно запирать лавку, идти своей дорогой!
И, сказав это, купец встал и принялся запирать лавку. Тогда дервиш вынужден был встать со скамьи, на которой так плотно уселся, и пошел он по улице, ни на минуту не отрывая глаз от молодого Камара. Когда же купец и сын его, заперев лавку, протолкались сквозь толпу, направились к воротам базара и вышли из него, дервиш последовал за ними по пятам и, постукивая палкой, проводил их до самого их дома. Купец же, видя настойчивость дервиша и не смея обругать его из уважения к его духовному званию, а также и потому, что кругом были люди, смотревшие на них, обернулся к нему и спросил:
— Что тебе нужно, о дервиш?
А тот ответил:
— О господин мой, я очень желал бы, чтобы ты пригласил меня переночевать. Ты ведь знаешь, что приглашенный — гость самого Аллаха, да прославлено будет имя Его!
И отец Камара сказал:
— Добро пожаловать, гость Аллаха! Войди же, о дервиш!
А себе сказал он: «Клянусь Аллахом! Я увижу, в чем дело. Если у этого дервиша дурные намерения и он затеет что-нибудь или скажет неподходящее, я убью его, похороню в саду и плюну на могилу. Ну, как бы там ни было, а прежде всего накормлю его, как подобает накормить гостя, встреченного на пути Аллаха».
И ввел он его в дом свой и велел негритянке принести кувшин с водой и таз для омовений, а также пищу и питье. И, покончив с омовениями, дервиш призвал имя Аллаха, стал на молитву, а потом прочел всю Аль-Бакару[6] и Аль-Кафирун[7]. Затем он произнес: «Бисмиллах!»[8], приступил к поданной ему пище и ел не торопясь, с достоинством. И затем поблагодарил он Аллаха за благодеяния Его.
Когда купец Абд эль-Рахман узнал от негритянки, что дервиш закончил трапезу, он сказал себе: «Теперь нужно все выяснить». И, обратясь к сыну своему, он сказал ему:
— О Камар, ступай к нашему гостю, дервишу, и спроси у него, все ли ему подали, и побеседуй с ним, так как приятно слушать дервишей, странствующих повсюду; рассказы их обогащают ум слушателя. Сядь же рядом с ним и, если он возьмет тебя за руку, не отнимай руки, потому что тот, кто поучает, любит чувствовать прямую связь между собой и учеником своим, и это помогает передаче поучения. И вообще будь внимателен и послушен, как это следует по отношению к гостю и человеку преклонного возраста.
И, наставив таким образом сына, он послал его к дервишу, а сам поспешил подняться в верхний этаж и стал в таком месте, с которого мог, не будучи замеченным, видеть и слышать все, что будет происходить в той зале, где находился дервиш.
Как только прекрасный юноша появился на пороге, дервишем овладело такое волнение, что слезы брызнули у него из глаз, и принялся он вздыхать, как мать, потерявшая и снова нашедшая свое дитя. Камар подошел к нему и голосом, способным превратить в мед горечь мирры, спросил, не нужно ли ему чего и получил ли он свою долю благ, расточаемую Аллахом сынам Своим. И он подошел с грацией и элегантностью, чтобы сесть рядом с ним, и, садясь, он обнажил, хотя и не специально, свое бедро, которое было белым и нежным, как миндальная паста. И именно об этом так сказал поэт:
О правоверные, бедро, как жемчуг, бело,
Или очищенный божественный миндаль!
И дух воскреснет вновь, коль скоро
Его увидеть нынче предстоит!
Но, и оставшись наедине с юношей, дервиш вел себя пристойно.
Он даже встал со своего места и сел поодаль на циновке, причем держал себя с полным достоинством и самоуважением. И продолжал он смотреть на юношу молча, глазами, полными слез, и с тем же волнением, которое заставляло его сидеть неподвижно на скамье в лавке купца. Камар изумился таким поведением дервиша и спросил его, почему он отдаляется от него и доволен ли гостеприимством их дома. Дервиш же вместо всякого ответа произнес следующие прекрасные стихи поэта:
Мое все сердце к красоте стремится,
Ведь лишь любовь к прекрасному поможет
Нам совершенства высшего достичь!
Но страсть моя свободна от желанья
И вожделений плотских! Презираю
Я всех, кто любит иначе, чем я!
Вот и все, что случилось с дервишем.
Отец же Камара видел и слышал все и бесконечно смутился.
И говорил он себе: «Я оскорбил Аллаха и унизил себя перед Ним, подозревая порочные намерения у этого мудрого дервиша. Да смутит Аллах искусителя, внушающего человеку такие мысли по отношению к ближнему!»
И, успокоившись относительно дервиша, он поспешно спустился в залу. И приветствовал он своего гостя в Аллахе и наконец сказал ему:
— Именем Аллаха, о брат мой, заклинаю тебя, объясни мне причину твоего волнения, твоих слез и почему при виде сына моего ты так глубоко вздыхаешь! Все это, несомненно, должно иметь причину.
Дервиш же сказал:
— Ты говоришь правду, гостеприимный хозяин!
А тот сказал:
— Если так, то поспеши объяснить мне эту причину!
А дервиш ответил:
— О господин мой, зачем растравлять мою рану и повертывать нож в теле моем?!
Купец же сказал:
— По праву гостеприимства прошу тебя, о брат мой, удовлетвори мое любопытство!
Тогда дервиш сказал:
— Так знай, о господин мой…
Дойдя до этого места в своем рассказе, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.
А когда наступила
она продолжила:
На это дервиш ответил:
— Так знай, о господин мой, что я бедный дервиш, постоянно странствующий по землям и краям Аллаха, дивясь творениям Создателя дня и ночи. И вот однажды в пятницу утром судьба привела меня в город Басру. И, войдя в город, увидел я, что базары и лавки открыты, на витринах разложены товары и всякого рода съестные припасы — все, что едят и пьют, — также имеются в наличии, но в то же время я заметил, что ни на базарах, ни в лавках не видно ни одного купца, ни одного покупателя, ни одной проходящей женщины или девушки; и так пустынны были улицы, что не было на них ни кошек, ни собак, ни играющих детей, — повсюду безлюдье и тишина и присутствие одного только Аллаха. И удивился я и сказал в душе своей: «Куда же ушли жители этого города со своими кошками и собаками, оставив на витринах все свои товары?»
Но поскольку меня сильно мучил голод, я недолго предавался таким размышлениям и, заметив лавку пирожника, поел, сколько хотелось, его печений. Затем я направился в другую лавку и там съел три-четыре куска жирной ягнятины с вертела, одного-двух цыплят, еще не остывших в печи, и несколько таких лепешек на яйцах, каких не едал и не нюхал во всю мою странническую жизнь; и возблагодарил я Аллаха за Его милости, расточаемые беднякам. Потом вошел я в лавку продавца шербета и выпил один или два кувшинчика надушенного нардом и росным ладаном питья, и тем несколько утолил жажду моего горла, давно отвыкшего от напитков богатых горожан. И возблагодарил я Благодетеля, не забывающего о Своих верных и дающего им и на земле предвкушение вод источника Сальсабиль.
Утолив голод и жажду, я снова стал раздумывать о странном состоянии этого города, который, как по всему было видно, только сейчас был покинут своими жителями. И чем больше думал, тем больше тревожился; мне становилось страшно уже от звука собственных шагов в этой пустыне, как вдруг услышал я музыку, приближавшуюся в мою сторону.
Тогда, несколько смущенный всем, что видел, я убедился, что город этот заколдован и что музыканты — ифриты — зловредные джинны, да смутит их Аллах. И, страшно испугавшись, я бросился в глубину лавки и спрятался за мешком с бобами. Но так как, о господин мой, я от природы подвержен любопытству, — да простит меня Аллах! — то и постарался занять такое место, откуда мог бы выглядывать на улицу, не будучи замеченным. И едва успел я примоститься поудобнее, как увидел на улице ослепительное шествие, но не джиннов — ифритов, — а, наверное, гурий из самого рая. Их было сорок молодых девушек с лучезарными лицами, и шли они во всей красе, без покрывал, в два ряда, и самые шаги их звучали как музыка. А предшествовала им группа музыкантш и танцовщиц, которые сообразовали с музыкой свои легкие, как у птиц, движения. Поистине, и были они как птицы, белее голубок и, наверное, легче их, потому что могли ли быть так стройны и воздушны дочери человеческие?! Не были ли это скорее какие-нибудь существа из дворца Ирама Многоколонного[9] или из садов Эдема, сошедшие на землю, чтобы обворожить ее?!
Как бы то ни было, о господин мой, не успела последняя пара пройти мимо лавки, где я спрятался за мешком с бобами, как увидел я на лошади, у которой была звездочка на лбу и которую вели две негритянки, приближавшуюся молодую женщину, и ее свежесть и красота окончательно лишили меня рассудка, так что у меня захватило дыхание и я едва не упал навзничь за мешком с бобами, о господин мой! И тем ослепительнее была она, что одежда ее была усеяна драгоценными камнями, и волосы ее, шея, кисти рук и лодыжки исчезали под блеском бриллиантов, ожерелий, браслетов из жемчуга и самоцветных камней.
А по правую ее руку шла невольница и держала в руке обнаженную саблю, рукоятка которой была из цельного изумруда. И ослепительное видение удалилось мерным шагом, оставляя меня с израненным страстью сердцем, с душой, навеки порабощенной, и глазами, не умеющими забыть и повторяющими при виде каждой красавицы: «Что ты в сравнении с ней?!»
Когда шествие совершенно исчезло из вида, а музыка стала долетать только издали, я решился выйти из-за мешка с бобами и из лавки на улицу. И хорошо сделал, потому что в ту же минуту, к моему крайнему удивлению, базары оживились, и все купцы точно выросли из-под земли и заняли свои обычные места у лавок, а хозяин лавки, в которой я прятался, явился, не знаю откуда, и принялся продавать зерно людям, откармливающим птицу, и другим покупателям. Я же, не зная, что делать, решился подойти к одному из прохожих и спросить, что означает только что виденное мною зрелище и кто та дивная молодая дама, ехавшая на лошади, у которой была звездочка на лбу. Но к великому удивлению моему, прохожий взглянул на меня с испугом, лицо его пожелтело, и, подняв полы одежды своей, он опрометью пустился бежать от меня, быстрее, чем спасаясь от смертного часа. Я же подошел к другому прохожему и повторил тот же вопрос. Но вместо ответа он притворился, что не видит и не слышит