— Ради Всевышнего! Откуда эти слезы и эта печаль? И почему, если тебе не нравится это ожерелье, ты неловко молчишь и ничего не говоришь?
И музыкант ответил:
— Да изольет Аллах милость Свою на голову самого щедрого из царей! Но причина, которая заставляет мои слезы течь и переполняет сердце мое грустью, совсем не в том, о чем ты можешь подумать, о господин мой. И если ты позволишь, я расскажу тебе историю и объясню, почему вид этого ожерелья погрузил меня в это состояние, в котором ты меня видишь.
И Гарун ответил:
— Конечно, я позволяю тебе, потому что история этого ожерелья, которое я получил в наследство от отцов моих, должна быть в высшей степени удивительна. И мне любопытно узнать, что ты знаешь об этом, чего не знаю я.
Тогда певец и музыкант, собрав свои воспоминания, рассказал следующее:
— Знай, о эмир правоверных, что история, связанная с этим ожерельем, относится ко времени моей очень ранней юности. В то время я жил в стране Шам, я там родился.
И вот однажды вечером я гулял в сумерках по берегу озера, и я был одет в костюм арабов пустыни Шам, и лицо мое было прикрыто до глаз головным платком. И там я встретил великолепно одетого мужчину, которого сопровождали две юные девушки редкой элегантности, и, судя по музыкальным инструментам, которые они несли, это были, без сомнения, певицы и музыкантши. И внезапно я узнал в этом путешественнике халифа аль-Валида II, который покинул Дамаск, свою столицу, чтобы приехать в наши окрестности на берегу озера Табария поохотиться на газелей.
Халиф же, со своей стороны, повернулся к своим спутницам и сказал им, думая, что его поймут только они одни:
— Клянусь Аллахом! Вот араб пустыни, дикий и неумытый, но я позову его, чтобы он составил нам компанию, и мы немного повеселимся за его счет.
И он махнул мне рукой. И когда я подошел, он усадил меня рядом с собою на траву перед двумя певицами.
И вот по желанию халифа, который никогда меня не видел, одна из молодых девушек настроила свою лютню и трогательным голосом спела песню моего сочинения. Однако, несмотря на все свое мастерство, она допустила несколько небольших ошибок и даже сбилась с такта в нескольких местах. И я, несмотря на сдержанную манеру поведения, которой решил придерживаться для того, чтобы не навлечь на себя неудовольствие халифа, не мог не воскликнуть, обращаясь к певице:
— Ты ошиблась, о госпожа моя!
И молодая девушка, услышав мое замечание, насмешливо рассмеялась и сказала, обращаясь к халифу:
— Ты слышал, о эмир правоверных, что сказал нам сейчас араб-бедуин, погонщик верблюдов?! Наглец! Он не боится обвинить меня в ошибке!
И аль-Валид, посмотрев на меня с насмешкой и неодобрением, сказал мне:
— Разве в вашем племени, о бедуин, тебя учили петь и играть на музыкальных инструментах?
А я почтительно поклонился и ответил:
— Нет, клянусь своей жизнью, о эмир правоверных! Но если ты не возражаешь, я докажу этой замечательной певице, что, несмотря на все ее искусство, она допустила ошибки в исполнении.
И когда аль-Валид позволил мне это сделать, я сказал молодой девушке:
— Подтяни вторую струну на четверть, а четвертую отпусти и переходи на другой тон мелодии, и тогда ты увидишь, как это повлияет на выразительность и яркость песни, и несколько кусочков, которые ты слегка сократила, восстановятся сами собой.
И удивленная молодая певица, услыхав, что бедуин говорит в такой манере, настроила свою лютню в соответствии с тем, о чем я ей говорил, и снова запела. И это было так красиво, что она сама была одновременно глубоко тронута и удивлена. И, внезапно поднявшись, она бросилась к моим ногам, воскликнув:
— Ты Хашем ибн Сулейман, клянусь Аллахом!
И поскольку я был взволнован не меньше, чем девушка, и поскольку я не ответил, халиф спросил меня:
— Ты действительно тот, о ком она говорит?
И, открыв лицо свое, я ответил:
— О эмир правоверных, я раб твой, Хашем-табариец![99]
И халиф был чрезвычайно доволен, узнав меня, и он сказал мне:
— Слава Аллаху, Который поставил тебя на моем пути, о Хашем, сын Сулеймана. Эта девушка восхищается тобой больше, чем все музыканты своего времени, и она никогда не поет мне ничего, кроме твоих песен и твоих мелодий! — И он добавил: — Я хочу, чтобы ты с этого момента был моим другом и сотоварищем!
И я поблагодарил его и поцеловал его руку. Тогда молодая девушка, которая пела, обратилась к халифу и сказала ему:
— О эмир правоверных, в этот счастливый момент у меня есть к тебе просьба!
И халиф сказал:
— Говори!
Она же сказала:
— Я прошу тебя позволить мне отдать дань уважения моему господину и подарить ему одну вещь в знак моей благодарности.
Он же ответил:
— Конечно, позволяю!
Тогда очаровательная певица расстегнула великолепное ожерелье, которое было на ней и которое халиф подарил ей, и надела его мне на шею, сказав:
— Прими это как подарок в знак моей благодарности и извини меня!
И именно это ожерелье я получаю сегодня снова в подарок от твоей щедрости, о эмир правоверных. И вот это ожерелье исчезло из рук моих, чтобы вернуться ко мне сегодня…
В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И вот это ожерелье исчезло из рук моих, чтобы вернуться ко мне сегодня, и вот почему его вид заставляет меня плакать. Ведь после того, как мы некоторое время пели, на озере задул прохладный ветерок. И тогда аль-Валид встал и сказал нам:
— Давайте совершим прогулку по воде.
И тут же подбежали стоявшие вдали слуги и подвели лодку. И сначала в нее вошел халиф, а потом я. И когда пришла очередь молодой девушки, подарившей мне ожерелье, она вытянула ногу, чтобы ступить в лодку. Но поскольку она обернулась в свой шарф, чтобы не быть замеченной гребцами, она смутилась, поскользнулась и, потеряв равновесие, упала в озеро. И прежде чем кто-либо успел ее подхватить, она опустилась на дно. И, несмотря на все поиски, которые мы проводили, нам так и не удалось найти ее тело. Да пребудет с ней Аллах в сострадании Своем!
Горе и страдание аль-Валида были очень глубоки, и слезы текли по лицу его. И я тоже пролил горькие слезы о гибели этой несчастной молодой девушки. И халиф, который долгое время хранил молчание после трагедии, сказал мне:
— О Хашем, легким утешением к моему горю было бы иметь в руках ожерелье этой бедной молодой девушки в качестве воспоминания о том, что она дала мне за свою короткую жизнь. Но пусть Аллах удержит меня от того, чтобы забрать у тебя то, что тебе подарили. Поэтому я прошу тебя согласиться продать мне это ожерелье.
И я немедленно отдал ожерелье халифу, который по прибытии в город приказал отсчитать мне тридцать тысяч серебряных драхм и осыпал меня драгоценными дарами. И такова, о эмир правоверных, причина, которая заставила меня заплакать сегодня. И Всевышний, лишивший халифов Омейядов суверенной власти в пользу племени Бани Аббас, чьим славным потомком ты являешься, позволил этому ожерелью попасть в твои руки вместе с наследием твоих благородных предков, чтобы оно вернулось ко мне по этой окружной дороге.
И аль-Рашид был очень тронут этой историей о Хашеме ибн Сулеймане, и он сказал:
Вчера в такой же час брат твой из этого купола смотрел, как под луной, похожей на невесту, бегут журчащие воды и раздаются мягкие и легкие голоса ночных певцов.
— Да пребудет Аллах в сострадании Своем к тем, кто заслуживает сострадания!
И, произнося эту принятую форму, он избегал произносить имя одного из членов низложенной династии-соперницы.
Затем молодой человек сказал:
— Поскольку мы стучимся в двери музыкантов и певцов, я хочу рассказать вам одну историю из тысячи подобных из жизни самого известного из музыкантов всех времен — Ишаха ибн Ибрагима из Мосула.
ИШАХ ИБН ИБРАГИМ ИЗ МОСУЛА И НОВАЯ МЕЛОДИЯ
Среди различных рассказов, дошедших до нас от музыканта и певца Ишаха ибн Ибрагима из Мосула, есть такой:
— Однажды, как обычно, я вошел в дом эмира правоверных Гаруна аль-Рашида и нашел его сидящим в компании его визиря эль-Фадля и шейха из Хиджаза, у которого было очень красивое лицо, и от всего его облика веяло благородством и серьезностью. И после приветствий с обеих сторон я осторожно наклонился к визирю эль-Фадлю и спросил его, как зовут этого шейха из Хиджаза, которого я никогда не видел. И он ответил мне:
— Он внук старого поэта, музыканта и певца Маабада из Хиджаза, известность которого вам знакома.
И поскольку я был очень рад узнать внука старого Маабада, которым я так восхищался в юности, эль-Фадль прошептал мне:
— О Ишах, шейх из Хиджаза, если ты будешь с ним любезен, познакомит тебя со всеми композициями своего деда и даже споет для тебя. Он доброжелателен и наделен очень красивым голосом.
Поэтому я, желая поэкспериментировать с его методом и вспомнить старые песни, которые очаровывали меня в юные годы, проявил полное внимание к шейху из Хиджаза, и после дружеской беседы о том о сем я сказал ему:
— О благородный шейх, не мог бы ты напомнить мне, сколько песен написал твой дед, прославленный Маабад, гордость Хиджаза?
И он ответил мне:
— Шестьдесят, ни одной больше и ни одной меньше!
И я спросил его:
— Не будет ли слишком тяжелым испытанием для терпения твоего, если я спрошу, какая из этих шестидесяти песен тебе больше нравится благодаря поэтическому размеру или каким-нибудь другим особенностям?
И он ответил мне:
— Несомненно, самая прекрасная во всех отношениях сороковая песня, которая начинается строкой:
О прекрасная шея моей Малаики!..[100]
И простое повторение этой строчки словно бы пробудило в нем вдохновение, и он внезапно взял из моих рук лютню и после очень короткой прелюдии спел эту кантилену. И его чудесный голос придал этой старой мелодии, сыгранной с непередаваемым искусством, новое очарование и новые чувства. И, услышав ее, я содрогнулся от удовольствия, я был ослеплен, вне себя, на пределе восхищения. И поскольку я был уверен в своей способности запоминать новые мелодии, какими бы сложными они ни были, я не захотел сразу же повторять