.
Что же касается халифа, то после обмена приветствиями он сказал поэту:
— О Ибн Абу Атик, на меня произвел впечатление рассказ Абдаллаха о твоем шатком положении и страданиях твоих. Так что проси у меня все, что хочешь, — все будет исполнено тотчас же.
А поэт от волнения, которое он испытывал при виде двух танцовщиц, даже не понял значения слов халифа, а если бы и понял, то вряд ли стал бы просить денег или богатства, до которых ему не было дела. В тот момент его умом, ослепленным красотой двух танцовщиц, владела только одна идея: он желал владеть ими и всегда быть опьяненным взорами их и чарами их. Поэтому на щедрое предложение халифа он ответил так:
— Да продлит Аллах дни эмира правоверных! Однако раб твой уже пользуется благами Воздаятеля. Он богат, ему всего хватает, как и эмиру! Его глаза, ум и сердце счастливы. И кроме того, я сейчас нахожусь здесь, пред солнцем и между двумя прекрасными лунами, и, даже если бы я пребывал в абсолютной нужде и был бы погружен в темную пучину несчастья, я бы считал себя самым богатым человеком во всем царстве.
И халиф Абд аль-Малик был чрезвычайно доволен этим ответом, и, видя, как глаза поэта страстно выражали то, чего не вымолвил язык его, он встал и сказал ему:
— О Ибн Абу Атик, две молодые девушки, которых ты видишь и которых я только сегодня получил в подарок от императора румов, — твоя законная собственность, и ты можешь владеть ими, как тебе будет угодно. — И с этими словами он ушел.
А поэт взял танцовщиц и отвел их к себе домой.
Однако, когда Абдаллах вернулся во дворец, халиф сказал ему:
— О Абдаллах, твое описание нищенского положения этого поэта и музыканта явно преувеличено, потому что только что он сказал мне, что совершенно счастлив и что ему абсолютно всего хватает.
И Абдаллах почувствовал себя в сильном замешательстве и не знал, что и подумать.
А халиф продолжил:
— Клянусь моей жизнью, о Абдаллах, этот поэт и музыкант, кроме того, был в состоянии счастья, в котором я никогда не видел ни одного другого человека.
И он повторил то, что сказал ему Ибн Абу Атик. И Абдаллах, досадуя и смеясь, ответил:
— Клянусь головой своей, о эмир правоверных, он солгал! Ему хорошо?! Он счастлив?! Да он самый несчастный человек на свете, лишенный всего! При виде его жены и детей слезы наворачиваются на глаза! Поверь, о эмир правоверных, что никому во всем царстве не нужно более твое благословение, чем ему.
И халиф при этих словах не знал, что и подумать о поэте и музыканте Абу Атике.
А Абдаллах, покинув халифа, поспешил к другу своему. И он нашел его в приподнятом состоянии духа с двумя прекрасными танцовщицами, и одна из них сидела на его правом колене, а другая — на левом, а перед ними стоял поднос, уставленный разными напитками.
В эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И он нашел его в приподнятом состоянии духа с двумя прекрасными танцовщицами, и одна из них сидела на его правом колене, а другая — на левом, а перед ними стоял поднос, уставленный разными напитками. И он окликнул его недовольным тоном:
— О чем ты думал, болван, отрицая мои слова о тебе перед халифом?! Ты заставил меня потерять лицо и выставил лжецом!
А поэт, находясь на вершине ликования, ответил:
— Ах, друг мой, как мог я заявлять о бедности или о страданиях в той ситуации, в которой неожиданно оказался?! Если бы я так поступил, то это было бы в высшей степени неприличным, по крайней мере, по отношению к этим двум гуриям, если не ко мне.
И, сказав это, он протянул своему другу огромную чашу, в которой искрилась жидкость, благоухающая мускусом и камфорой, и он сказал ему:
— Пей, о друг мой, за темные глаза! О эти темные глаза! Я схожу от них с ума! — И он добавил, указывая на двух великолепных танцовщиц: — Эти две благословенные — моя собственность и мое богатство. Чего еще я мог желать, не рискуя оскорбить щедрость Воздаятеля?
И пока Абдаллах, вынужденный улыбнуться такой изобретательности, подносил чашу к губам, поэт и музыкант взял теорбу и, оживив ее блестящей прелюдией, спел такие строки:
О блистательные, изящные юницы!
Вы стройные газели с атласными боками,
Ваши округлые груди возвышаются,
Как две нефритовые чашки на фоне лазурного неба.
Как мне не петь?! И если бы горы
Выпили все, что эти газели заставили меня выпить,
Они бы тоже запели!
Поэт и музыкант Абу Атик продолжил, как и прежде, беззаботно жить, доверяя судьбе и Владыке всех существ. И две танцовщицы оставались утешением его в скверные дни и счастьем его на всю оставшуюся жизнь.
После этого молодой человек сказал:
— Сегодня вечером я еще поведаю вам историю о фисташковом креме.
ФИСТАШКОВЫЙ КРЕМ И РЕШЕННЫЙ СУДЕБНЫЙ КАЗУС
Во времена правления халифа Гаруна аль-Рашида верховным кади Багдада был Абу Юсуф аль-Ансари[106], образованный человек и самый сведущий и лучший законовед своего времени. Он был любимым учеником и соратником имама Абу Ханифы[107]. И именно он, обладая широчайшей эрудицией, стал первым, кто собрал, согласовал и аргументированно записал замечательную доктрину, установленную его учителем. И именно эта доктрина, составленная таким образом, служила руководством и основой для ортодоксальных ханафитов[108]. И он сам рассказывал о своей юности, начале своей деятельности, а также историю, связанную с фисташковым кремом и серьезным судебным казусом.
— Когда мой отец умер, — да пребудет с ним Аллах в милости Своей и да сохранит за ним избранное место! — я был еще ребенком и сидел на коленях у матери своей. И поскольку мы были бедными людьми, а я был единственной опорой в доме, мать, как только я подрос, поспешила отдать меня в ученики к местному красильщику, так что я достаточно рано начал зарабатывать, чтобы мы могли прокормиться.
Однако, поскольку Всевышний не записал в судьбе моей ремесло красильщика, я не мог заставить себя проводить все дни возле чанов с краской. И я часто убегал из мастерской красильщика, чтобы пообщаться с внимательными слушателями, которые внимали религиозному учению имама Абу Ханифы — да благословит его Аллах самыми избранными дарами Своими! Однако мать моя, которая следила за моим поведением и часто следовала за мною, категорически не одобряла этих визитов и часто приходила, чтобы забрать меня с собрания, на котором люди внимали речам почтенного учителя. И она тащила меня за руку, пилила и давала тумаки, чтобы заставить вернуться в красильню.
А я, несмотря на эти усердные попытки и домогательства со стороны матери, всегда находил способ постоянно следовать урокам уважаемого имама, который уже заметил меня и даже стал поощрять рвение мое и пыл слушать его наставления. И дело дошло до того, что однажды мать моя, разгневанная моими побегами из красильной мастерской, пришла прилюдно, на глазах у возмущенной публики отругать Абу Ханифу, и она прокляла его, сказав:
— О шейх, ты причина того, что этот ребенок, сирота без средств к существованию, пропадает неизвестно где и того гляди станет бродягой. А я не могу получать достаточно, зарабатывая своим веретеном, и, если этот сирота ничего не будет зарабатывать, мы скоро умрем с голоду. И ответственность за нашу смерть ляжет в Судный день на тебя.
И мой достопочтенный господин, выслушав эти суровые обвинения, не потерял свое душевное спокойствие и примирительным тоном ответил матери моей:
— О бедная женщина, да одарит тебя Аллах милостью Своей! Уходи, не кричи больше и ничего не бойся. Этот сирота попробует однажды крем, приготовленный из муки тонкого помола с фисташковым маслом.
И мать моя, услышав этот ответ, убедилась, что у достопочтенного имама не все в порядке с головой, и она ушла, бросив ему напоследок еще одно оскорбление:
— Да сократит Аллах дни твои! Ты старый дурак, совсем лишившийся разума!
Однако я сохранил в памяти эти слова имама.
Итак, поскольку Аллах вложил в мое сердце страсть к учебе, эта страсть сопротивлялась всем препятствиям на своем пути и в конце концов все их победила. И я горячо привязался к Абу Ханифе. И Воздаятель даровал мне знания и все преимущества, которые они дают, так что я постепенно поднимался в своем ранге и в конечном итоге приступил к исполнению обязанностей верховного кади Багдада. И я был допущен к постоянному общению с эмиром правоверных Гаруном аль-Рашидом, который часто приглашал меня разделить с ним трапезу.
И вот однажды, когда я обедал с халифом, в конце трапезы рабы принесли большой фарфоровый поднос, на котором дрожал чудесный белый крем, посыпанный молотыми фисташками, и запах этого крема был чрезвычайно приятен.
И халиф повернулся ко мне и сказал:
— О Юсуф, попробуй это! Это блюдо удается не каждый день! Крем сегодня вышел отличный!
И я спросил:
— Как называется это блюдо, о эмир правоверных? И почему этот крем так приятен для глаз и так вкусно пахнет?
И он ответил:
— Это балуза[109], приготовленная из сливок, меда, муки мелкого помола и фисташкового масла.
В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Но почему этот крем так приятен для глаз и так вкусно пахнет?
И эмир правоверных Гарун аль-Рашид ответил:
— Это балуза, приготовленная из сливок, меда, муки мелкого помола и фисташкового масла.
И я, услышав это, вспомнил слова моего уважаемого учителя, который предсказал, что со мною должно произойти. И я не мог не улыбнуться, вспомнив этот случай.