— О господин мой, ты знаешь автора стихов, которые ты читал во время купания?
И я ответил:
— Клянусь Аллахом! Это я.
И он сказал мне:
— Значит, ты поэт Мухаммед аль-Дамешги. И ты написал эти стихи, чтобы отпраздновать рождение сына эль-Фадля Бармакида. — И пока я стоял в изумлении, он добавил: — Прости меня, о господин мой, если, слушая тебя, мое сердце внезапно дрогнуло и я упал, охваченный чувствами. Ибо я и есть сын эль-Фадля, рождение которого ты так прекрасно описал. — И он снова потерял сознание и упал к моим ногам.
И я, тронутый состраданием перед лицом такого несчастья и видя доведенного до подобной степени страдания сына моего щедрого благодетеля, которому я был обязан всем в этой жизни, включая свою репутацию поэта, поднял этого ребенка, прижал к сердцу своему и сказал ему:
— О сын самого великодушного из созданий Аллаха, я стар, и у меня нет наследников! О дитя мое, пойдем со мною к кади, потому что я хочу составить акт и усыновить тебя! И я оставлю тебе все свое имущество после моей смерти!
Однако отрок со слезами ответил мне:
— Да изольет на тебя Аллах благословения Свои, о сын добрых людей! Однако Аллах не позволит мне забрать тем или иным образом ни одой драхмы из тех, что дал тебе отец мой эль-Фадль!
И с тех пор все мои мольбы были бесполезны. И я не смог заставить его принять ни малейшего знака моей благодарности по отношению к отцу его. Он был поистине благородных кровей, этот достойный сын Бармакидов. Да вознаградит их Аллах по заслугам, которые были очень велики!
Что же касается халифа аль-Рашида, так жестоко отомстившего за единственное свое оскорбление перед лицом Аллаха, то он вернулся в Багдад, но не задержался в нем — он больше не мог жить в этом городе, который столько лет с таким тщанием украшал. Он поселился в Ракке[134] и больше не возвращался в Город мира. И именно об этом внезапном оставлении им Багдада после гибели Бармакидов поэт Аббас ибн аль-Ахнаф [135], следовавший за халифом, сожалел в таких стихах:
Как только мы заставили наших верблюдов
преклонить колени, мы снова отправились в путь —
и друзья не смогли отличить прибытие от отъезда.
О Багдад! Друзья пришли узнать новости
и поприветствовать нас,
но с ними пришлось попрощаться.
О Город мира! От востока до запада
я не знаю более счастливого, богатого и красивого города.
Более того, после гибели своих друзей аль-Рашид уже никогда не мог найти отдохновение в спокойном сне. Он горько сожалел об этой потере, и он отдал бы все свое царство, чтобы оживить Джафара. И если случайно кто-либо из его придворных имел несчастье помянуть не совсем достойным образом Бармакидов, аль-Рашид кричал им с презрением и гневом: «Да проклянет Аллах отцов ваших! Перестаньте обвинять или попытайтесь заполнить пустоту!»
И аль-Рашид, хотя до самой кончины своей оставался всемогущим халифом, теперь чувствовал, что окружен небезопасными людьми. Он боялся, что в любой момент его могут отравить сыновья, которым он не доверял. И в начале похода в Хорасан, где возникли волнения, из которого ему уже не суждено было вернуться, он с болью поделился своими сомнениями и горестями с одним из своих придворных, летописцем ат-Табари[136], которого он выбрал доверенным лицом и с которым он делился своими печальными мыслями. И когда ат-Табари однажды заговорил с ним о предзнаменованиях приближавшейся к нему смерти, аль-Рашид отвел его в сторону и, оказавшись вдали от своей свиты, под густой тенью дерева, скрывавшей его от посторонних глаз, расстегнул свою одежду, указав ему на шелковую повязку, которой был замотан живот, и он сказал ему:
— Я чувствую там сильную боль, и ничто мне не помогает. Правда, никто не знает об этом. Я окружен шпионами, которым мои сыновья, аль-Амин и аль-Мамун, поручили следить за остатком моей жизни. Они считают, что жизнь их отца слишком затянулась, и они выбрали шпионов из тех людей, кого я считал самыми верными и на чью преданность, как я думал, мог рассчитывать. Первый из них Масрур, он шпион моего любимого сына аль-Мамуна. А мой лекарь Джибраил ибн Бахтишу — шпион моего сына аль-Амина. И так можно сказать про всех остальных. — И он добавил: — Ты хочешь узнать, насколько далеко заходит жажда сыновей моих править? Я прикажу подвести мне лошадь — и ты увидишь, что вместо покладистого и энергичного скакуна мне дадут измученное животное, неравномерная рысь которого как будто специально будет увеличивать мою боль.
И действительно, когда аль-Рашид попросил лошадь, ему привели именно такую кобылу, которую он описал своему доверенному лицу. И он, бросив печальный взгляд на ат-Табари, с покорностью принял «скакуна».
И через несколько недель после этого случая Гарун увидел во сне руку, протянутую над его головой, и в этой руке была горсть красной земли, и голос кричал: «Это земля, которую нужно использовать на могиле Гаруна!» И другой голос спросил: «А где его могила?» И первый голос ответил: «В городе всех людей».
И через несколько дней прогрессирующий недуг вынудил аль-Рашида остановиться в Тусе[137]. И он проявил большое беспокойство и послал Масрура принести горсть земли из-за городских стен. И главный евнух вернулся через час с горстью красной земли. И аль-Рашид воскликнул:
— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его! Вот и сбывается мое видение. Смерть уже близко.
И он действительно уже больше никогда не увидел Ирак. На следующий день, почувствовав, что силы покидают его, он сказал окружающим:
— Вот и приближается смерть. Я был предметом зависти для всех, а теперь никто меня не пожалеет.
И он умер. Это случилось третьего дня второго месяца Джумада[138]в 193 году Геджры[139]. И Гаруну было тогда сорок семь лет пять месяцев и пять дней, как говорит нам Абу аль-Фид[140]. Да простит ему Аллах его ошибки и помилует его! Он был правоверным халифом.
А затем, когда Шахерезада увидела, что царя Шахрияра глубоко опечалила эта история, она поспешила рассказать ему прелестную историю принца Жасмина и принцессы Аманды.
И она начала так:
ПРЕЛЕСТНАЯ ИСТОРИЯ ПРИНЦА ЖАСМИНА И ПРИНЦЕССЫ АМАНДЫ
Говорят, — но Всевышний знает лучше нас! — что в одной стране среди мусульманских стран жил старый царь, чье сердце было подобно океану, чей разум был равен разуму Афлатуна[141], чья простота была простотой мудреца, чья слава превзошла славу Фаридуна[142]; и его путеводная звезда была подобна звезде Искандера[143], а его удачливость была сравнима с таковой Хосрова Ануширвана[144]. И у него было семь сияющих сыновей, подобных семи огням Плеяд. И самый младший из них был самым блистательным и самым красивым, кровь с молоком, и поэтому его назвали Жасмин.
И действительно, лилии и розы блекли в его присутствии, ибо он был строен как кипарис, лицо его было подобно распустившемуся тюльпану, а с фиолетовым отливом, пахнущие мускусом кудри казались отражением тысячи темных ночей, цвет лица его был янтарным, его ресницы напоминали изогнутые стрелы, глаза — нарциссы, а губы походили на две прелестные фисташки. Что до его лба, то ему было неловко за свое сияние перед полной луною, у которой он позаимствовал оттенки, а его рот с твердыми зубами и розовым языком изрекал медоточивую речь, заставлявшую забыть о сахарном тростнике. Таков он был, блистательный и дерзкий, кумир своих обожателей и поклонников.
Однако принц Жасмин был лишь одним из семи братьев, которые пасли бесчисленные стада царя Нуджум-шаха. И его шатер стоял на пастбищах посреди бескрайних пустынь. И однажды Жасмин сидел и наблюдал за своими стадом, играя на флейте. И он увидел приближавшегося к нему почтенного дервиша, который после приветствий попросил его надоить для него немного молока. И принц Жасмин ответил:
— О святой дервиш, я глубоко опечален тем, что не могу удовлетворить твою просьбу, потому что сегодня утром я уже подоил коров, мне жаль, но у меня нет молока, чтобы утолить теперь жажду твою!
А дервиш сказал ему:
— Призови все же без промедления имя Аллаха, пойди и снова подои коров! И благословение сойдет на них!
И подобный нарциссу принц ответил, что слушает и повинуется, и он подошел, вознося молитву Аллаху, к вымени одной из самых лучших коров. И на нее сошло благословение, и чаша наполнилась голубоватым пенящимся молоком. Красавец Жасмин поставил ее перед дервишем, который счастливо утолил жажду свою. И тогда он повернулся к юному принцу и, улыбаясь, сказал ему:
— О нежное дитя, ты напитал бесплодную землю, и это принесет тебе много блага! Ибо знай, что на самом деле я пришел к тебе как посланник любви. И я вижу, что ты действительно заслуживаешь дара любви, который является первым и последним из даров, согласно стихам поэта:
И однажды Жасмин сидел и наблюдал за своими стадом, играя на флейте.
Когда ничего не существовало, была любовь;
и когда ничего не будет, останется лишь любовь.
С нее все начинается, и ею все заканчивается.
Она мост истины, она превыше всего,
о чем можно говорить.
Она твой друг, сидящий в углу гробницы.
Она плющ, который обвивает дерево и берет от него
свою прекрасную зелень, поглощая его.
И затем старый дервиш продолжил:
— Да, сын мой, я пришел к твоему сердцу как посланник любви, и никто меня не отправлял к тебе. И если я пересекал равнины и пустыни, то это было лишь потому, что я искал человека, достаточно совершенного, чтобы получить право приблизиться к дивной юной девушке, которую однажды утром я мельком увидал, проходя через сад. — Он немного помолчал, а затем продолжил: — Знай же ты, кто легче зефира, в пограничном царстве, рядом с царством отца твоего Нуджум-шаха, живет в ожидании своей мечты — тебя, о принц Жасмин, красавица царских кровей с лицом феи, перед которым устыдится и сама луна, уникальная жемчужина в окружении совершенства, источник свежести, лоно красоты. Ее нежное серебристое тело словно вырезано из самшита, ее талия тонка, словно косичка, она обитель солнца, ее походка легк