и принимать лекарства для души
после ночного бдения,
находясь лицом к лицу
с Божественным другом.
Тот, кто не видит смысла в дверном скрипе,
жужжании мухи или движениях насекомых,
копошащихся в пыли,
тот никогда не сможет понять,
что значат плывущие облака,
блеск миража или муть тумана,
ибо он из рода неразумных».
И, проговорив эти песни цветов и птиц, юная Тохфа замолкла. А затем со всех сторон дворца раздались возгласы восторженных джиннов. И шейх Иблис подошел, чтобы поцеловать ее ноги, а доведенные до пределов восторга джиннии пришли обнять ее, роняя слезы. И все они руками и глазами стали делать знаки, которые ясно говорили: «Мы в восхищении! Наш язык скован, и слова не могут вырваться из уст наших!» Затем они начали прыгать на своих местах и задирать ноги, приплясывая, что на их языке явно означало: «Это здорово! Ты преуспела! Поражены! Благодарим тебя!» И джинн Маймун, так же как и его столь же уродливый спутник, встал и начал танцевать, воткнув палец в зад свой, что на его языке, безусловно, означало: «Я схожу с ума от этих чудес!»
И Тохфа, увидев, какое влияние оказали песни ее на джиннов, взволновалась и сказала им:
— Клянусь Аллахом! О мои повелители и повелительницы, если бы я не устала, я бы рассказала вам и другие песни благоухающих цветов, трав и птиц: соловья, перепела, трясогузки, синицы, горлицы, голубя, сороки, щегла, павлина, фазана, куропатки, коршуна, грифа, орла, страуса; я бы рассказал вам, о чем поют животные: собака, кошка, верблюд, лошадь, осел, жираф, газель, овца, лиса, коза, волк, лев и другие. Но — иншаллах — это будет, когда мы встретимся при других обстоятельствах. А пока я прошу шейха Иблиса отвезти меня обратно во дворец господина моего, эмира правоверных, который, должно быть, очень обо мне волнуется. Извините, я не смогу присутствовать на обрезании ребенка и свадьбе юной джиннии.
Тогда шейх Иблис сказал ей:
— По правде говоря, о Дивное Сердце, наши сердца заболели, когда мы узнали, что ты хочешь покинуть нас так скоро. Не можешь ли ты остаться с нами еще немного? Ты дала нам испить сладость, а теперь отбираешь ее от губ наших! Клянусь Аллахом! О Тохфа, удели нам еще несколько минут!
И Тохфа ответила:
— Но это действительно выше моих возможностей. Я должна вернуться к эмиру правоверных, ибо, о шейх Иблис, ты знаешь, что дети земли могут вкусить истинное счастье только на земле и душе человека грустно, когда она так далеко от собратьев своих. Пожалуйста, не удерживайте меня здесь больше против моей воли!
Тогда Иблис сказал ей:
— Слушаю и повинуюсь! Но сначала, о Тохфа, я хочу сказать тебе, что я знаю твоего старого учителя музыки, замечательного Ишаха ибн Ибрагима из Мосула, — затем улыбнулся и добавил: — И он тоже меня знает, потому что в один из зимних вечеров между нами произошли кое-какие дела, о которых я обязательно расскажу тебе — иншаллах — в свое время, потому что история моих отношений с ним — длинная история, и он, должно быть, еще не забыл те аккорды на лютне, которым я научил его, и той юницы, которую я ему однажды ночью доставил. Но сейчас не время тебе все это рассказывать, поскольку ты так спешишь вернуться к эмиру правоверных. Однако нельзя допустить, чтобы ты покинула нашу обитель без подарка, поэтому я хочу показать тебе кое-какие приемы игры на лютне, с помощью которых тебя будут все восхвалять, а твой повелитель халиф полюбит тебя еще больше.
И она ответила:
— Сделай то, что считаешь нужным.
И Иблис взял лютню юницы и сыграл на ней по-новому, с чудесными переливами, невероятными повторами и отточенными щипками. И Тохфе показалось, что все, что она знала до сих пор, было неправильным, а все только что услышанное от шейха Иблиса, — да изыдет он от нас! — источник и основа настоящей гармонии. И она возрадовалась, подумав, что сможет дать послушать эту новую музыку господину своему, эмиру правоверных, и Ишаху аль-Надиму. И чтобы не ошибиться, ей захотелось повторить услышанную мелодию в присутствии того, кто сыграл ее, поэтому она взяла лютню из рук Иблиса и, руководствуясь первоначальным тоном, который он задал, совершенно точно повторила сыгранную им тему. И все джинны закричали:
— Отлично!
И Иблис сказал ей:
— Вот и ты, о Тохфа, подошла к крайним пределам искусства, поэтому я выдам тебе грамоту, подписанную всеми предводителями джиннов, в которой ты будешь провозглашена лучшей лютнисткой на земле. И в этой же грамоте я назову тебя предводительницей птиц. Стихи, которые ты нам прочитала, и песни, которые ты пропела, так понравились нам! Они бесподобны, и ты заслуживаешь встать во главе всех певчих птиц.
И шейх Иблис вызвал главного писца, который взял петушиную кожу и немедленно приготовил ее для вышеупомянутой грамоты. Затем он написал на ней…
В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И шейх Иблис вызвал главного писца, который взял петушиную кожу и немедленно приготовил ее для вышеупомянутой грамоты. Затем он написал на ней красивым куфическим почерком несколько строк под диктовку шейха Иблиса. В этой грамоте было установлено и признано, что юная Тохфа отныне является наставником певчих птиц и что специальным декретом она назначается султаншей всех лютнистов и певцов. И этот диплом был отмечен печатью шейха Иблиса, а также печатями других предводителей джиннов и джинний. И когда это было сделано, шейх Иблис положил эту грамоту в маленькую золотую шкатулку и пришел, чтобы передать ее Тохфе, которая взяла ее и, поднеся ко лбу, поблагодарила его.
Затем Иблис сделал знак всем окружающим — и тотчас же вошли джинны-носильщики, и у каждого из них в руках был сундук. Они поставили перед Тохфой сундуки, которых было ровно двенадцать и все одинаковые. И Иблис открыл их один за другим, чтобы показать их содержимое Тохфе. И он сказал ей:
— Это твоя собственность!
И первый сундук был целиком заполнен драгоценными камнями; второй — золотыми динарами; третий — слитками золота; четвертый — золотыми украшениями; пятый — золотыми канделябрами; шестой — сухим вареньем и прочими сладостями; седьмой — шелковыми тканями; восьмой — духами и эссенциями; девятый — музыкальными инструментами; десятый — золотыми подносами; одиннадцатый — платьями из парчи, а двенадцатый — шелковыми платьями всех цветов.
И когда Тохфа взглянула на содержимое этих двенадцати сундуков, Иблис сделал еще один знак джиннам-носильщикам, которые немедленно закрыли сундуки и выстроились в правильном порядке позади Тохфы. И когда царица Камария, правительница джиннов, пришла, плача, проститься с повелительницей птиц, то сказала ей:
— О сестра моя, увы, ты покидаешь нас! Но ты позволишь нам хоть иногда приходить к тебе туда, где ты живешь, и радоваться при виде лика твоего, заставляющего душу воспарять? И мне также хочется, вместо того чтобы оставаться невидимой, отныне принять облик земной девушки, чтобы я могла будить тебя дыханием своим.
И Тохфа сказала:
— От всего сердца, о сестра моя Камария! Ну конечно, пожалуйста! Я буду счастлива просыпаться и чувствовать, что ты рядом!
И они поцеловались в последний раз, передав друг другу тысячу «салам» и тысячу уверений в любви.
Затем к Тохфе подошел Иблис, он подставил ей свою спину и усадил ее к себе на шею. И среди прощаний и вздохов сожаления он улетел вместе с нею, а за ним последовали джинны-носильщики с сундуками на спинах. В мгновение ока все они благополучно прибыли во дворец эмира правоверных в Багдаде. И Иблис осторожно опустил Тохфу на ее кровать, а джинны-носильщики расставили двенадцать сундуков у стен в правильном порядке. И, поцеловав землю между рук повелительницы птиц, все они ушли так же, как и пришли, вслед за Иблисом, не произведя ни малейшего шума. И когда Тохфа оказалась в своей комнате и на своей кровати, ей показалось, что она никогда не покидала ее, и она подумала, что все, что произошло с нею, было всего лишь сном. Поэтому, чтобы убедиться в реальности своих приключений, она взяла лютню, настроила ее и сыграла на ней по-новому, так, как научил ее Иблис, и пропела несколько стихов. И евнух, который сторожил ее комнату, услышав эту игру и ее голос, воскликнул:
— Клянусь Аллахом! Это игра моей хозяйки Тохфы!
И он бросился прочь, как человек, преследуемый ордой бедуинов, и, падая и вставая, прибежал к главному евнуху, меченосцу Масруру, который, по обычаю, стоял на страже у дверей покоев эмира правоверных. И он упал к ногам его, восклицая:
— Йа сиди! Йа сиди!
И Масрур спросил его:
— Что с тобой? И что ты здесь делаешь в такой час?
И евнух ответил:
— Поспеши, йа сиди, разбудить эмира правоверных! Я принес хорошие вести!
А Масрур начал ругать его, говоря:
— Ты что, сошел с ума, Сауаб?! Ты думаешь, что я способен разбудить господина нашего халифа в такой час?!
Но тот стал настаивать и так громко кричать, что халиф услышал этот шум и проснулся. И он спросил:
— Йа Масрур, что за шум?
И Масрур, дрожа, ответил:
— Это Сауаб, о господин мой, смотритель шатра, он пришел сюда и сказал мне: «Разбуди эмира правоверных».
И халиф спросил:
— Что ты хотел сказать мне, о Сауаб?
Но евнух мог только повторять:
— Йа сиди! Йа сиди!
Тогда аль-Рашид сказал одной из молодых рабынь, которая приглядывала за его сном:
— Иди посмотри, в чем там дело.
Тогда рабыня вышла к евнухам и привела того, кто охранял шатер. И он был в таком состоянии, что, увидав эмира правоверных, забыл поцеловать землю между рук его и крикнул ему, как если бы он говорил с одним из своих товарищей-евнухов:
— Йа Аллах! Скорее! Вставай! Моя госпожа Тохфа находится в своей комнате, она поет и играет на лютне! Иди же скорее и послушай, о сын Адама!
И халиф в изумлении посмотрел на евнуха, но не мог произнести ни слова.