А тот повторил:
— Разве ты не слышал, что я сказал тебе?! Я не сумасшедший, клянусь Аллахом! Говорю тебе, госпожа моя Тохфа сидит в своей комнате, играет на лютне и поет! Иди же скорей! Поторопись!
И аль-Рашид встал и в спешке надел первую попавшуюся одежду, не понимая ни слова из речи евнуха, которому он сказал:
— Горе тебе! Что ты такое говоришь?! Как ты посмел говорить мне о хозяйке своей эль-Сетт Тохфе?! Разве ты не знаешь, что она исчезла из своей комнаты, когда ее двери и окна были закрыты, и что мой визирь Джафар, который знает все на свете, сказал мне, что ее исчезновение было сверхъестественным и что это произошло по вине джиннов и их злых чар?! И разве ты не знаешь, что обычно люди, которых похитили джинны, не возвращаются?! Горе тебе, о раб, если ты осмелился прийти и разбудить господина своего из-за сумасбродного сна, который приснился твоей черной голове!
И евнух ответил:
— У меня не было ни сновидения, и я не в бреду, и я ничего такого не ел, так что вставай, иди и посмотри, что я слышал, — голос самой чудесной из дочерей Хаввы!
И халиф, несмотря ни на что, не мог удержаться от смеха, когда понял, что евнух Сауаб точно тронулся умом. И он сказал ему:
— Если ты говоришь правду, это будет тебе к счастью, потому что я освобожу тебя и дам тебе тысячу золотых динаров, но если все это ложь, а я могу сказать тебе заранее, что это ложь, бред и результат твоих черных фантазий, я распну тебя!
И евнух, подняв руки к небу, воскликнул:
— О Аллах, о Защитник, о Повелитель стражей, сделай так, чтобы это не было ни видением, ни сном моей черной головы!
И он приблизился к халифу и сказал ему:
— Уши для слуха, и глаза для зрения. Так что иди посмотри и послушай сам своими глазами и своими ушами.
И когда аль-Рашид подошел к двери комнаты Тохфы, он услышал звуки лютни и пение. А она в этот момент пела и играла так, как научил ее шейх Иблис. И аль-Рашид не знал, что и подумать, и, с большим трудом удерживая свой разум, который уже был готов улететь, он вставил ключ в замок, но его рука ему не повиновалась, так сильно она дрожала. Однако через некоторое время он приободрился и, толкнув открывшуюся дверь, вошел и сказал:
— Бисмиллах! Да не смутит нас лукавый! Я прибегаю к защите Аллаха от злых чар!
И когда Тохфа увидела, что к ней вошел эмир правоверных, и в каком он был волнении, и как дрожали руки его, она быстро встала.
И когда Тохфа увидела, что к ней вошел эмир правоверных, и в каком он был волнении, и как дрожали руки его, она быстро встала и побежала ему навстречу. И она обняла его и прижала к сердцу своему. И аль-Рашид закричал, как будто теряет душу свою, и, потеряв сознание, упал навзничь. И Тохфа окропила его водою, настоянной на плодах шиповника, и омывала ею виски и лоб его, пока он не оправился от обморока. И какое-то время он был как пьяный. И слезы потекли по щекам его и смочили бороду. И когда он полностью пришел в себя, он смог наконец свободно выплакать всю свою радость, прижавшись к возлюбленной, которая тоже плакала. И слова, которые они сказали друг другу, и ласки, которыми они обменивались, были выше всего на свете!
И аль-Рашид сказал ей:
— О Тохфа, твоя пропажа — это, конечно, необыкновенное дело, но твое возвращение — непостижимое чудо.
И она ответила:
— Клянусь твоей жизнью, о господин мой, это правда! Но что ты скажешь, когда услышишь все, что я расскажу тебе?!
И, не заставляя его больше ждать, она рассказала аль-Рашиду о появлении в ее комнате шейха, танце Иблиса, спуске в недра земли через дыру одного из кабинетов удобств, крылатой лошади, своем пребывании у джиннов, об их правителях, о красоте Камарии, угощении и оказанных ей почестях, о песнях цветов и птиц, уроке музыки у Иблиса и, наконец, о грамоте, выданной ей как повелительнице птиц. И она развернула перед ним упомянутую грамоту, написанную куфическим почерком на петушиной коже.
Затем, взяв его за руку, она показала ему один за другим двенадцать сундуков со всем их содержимым, которое не смогли бы описать и тысяча писцов на тысяче листов.
В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
А затем, взяв его за руку, она показала ему один за другим двенадцать сундуков со всем их содержимым, которое не смогли бы описать и тысяча писцов на тысяче листов. И именно эти сундуки впоследствии стали источником богатства семей Бармакидов и Аббасидов.
Что же касается аль-Рашида, то, найдя, к своей радости, любимицу свою Дивное Сердце, он украсил и осветил Багдад от одного берега до другого и устроил великолепные пиршества, на которых не был забыт ни один бедняк. И во время этих праздников Ишах аль-Надим, который был более, чем когда-либо, почитаем и обласкан, публично спел песню, которой из благодарности Тохфа не упустила возможности обучить его. И это была мелодия, которой ее, в свою очередь, научил сам Иблис — да бежит он нас!
Аль-Рашид и Дивное Сердце продолжали вести восхитительную жизнь в достатке и любви, пока не пришла к ним неизбежная строительница гробниц — смерть.
— Такова, о счастливый царь, — продолжила Шахерезада, — история о юной Тохфе аль-Кулуб, Дивном Сердце, повелительнице птиц.
И царь Шахрияр восхитился этой чудесной историей Шахерезады, стихами и песнями цветов и птиц, особенно песней удода и песней ворона. И он сказал себе: «Клянусь Аллахом! Эта дочь моего визиря стала для меня благословением. И человек ее достоинств и талантов не заслуживает смерти. Поэтому, прежде чем я решу это дело, я должен поразмышлять о нем некоторое время. И кстати, возможно, у нее есть и другие, не менее замечательные истории, которые она может рассказать мне». И он был в приподнятом настроении, которого никогда раньше не ощущал. И чувство это было настолько сильным, что он не смог удержаться, прижал Шахерезаду к сердцу своему и сказал ей:
— Блаженны девушки, похожие на тебя, о Шахерезада. Эта история довела меня до крайнего восхищения, ибо она содержит песни цветов и птиц и великое учение, которое обогатило меня. Итак, добродетельная и многоречивая дочь визиря моего, если у тебя есть еще одна, две, три или четыре подобные истории, не медли и начни их рассказывать, потому что сегодня ночью я чувствую душу свою утешенной и освеженной твоими словами, а сердце мое покорено твоим красноречием!
И Шахерезада ответила:
— Я всего лишь раба господина моего царя, и его похвала выше всех моих достоинств. Но если ты хочешь, чтобы я рассказала тебе несколько историй о женщинах, начальниках стражи и прочем, боюсь, мои слова могут оскорбить твой разум и любовь твою к красоте, ибо в них будет слишком много свободы и смелости, поскольку, о царь времен, люди обычно не прибегают к высокому слогу, а их выражения выходят порой за рамки приличия. Так что, если ты хочешь, чтобы я к ним перешла, я сделаю это, но если хочешь, чтобы я умолкла, я буду молчать!
И царь Шахрияр ответил:
— Конечно, Шахерезада, ты можешь говорить! Женщины больше ничем не могут меня удивить, ибо я знаю, что они подобны перекрученному ребру; хорошо известно, что, если кто-то хочет выпрямить кривое ребро, он еще больше его скручивает, а если быть настойчивым, его можно сломать. Так что говори без опаски, ибо с того дня, когда произошло предательство этой проклятой жены, о котором ты знаешь, мудрость покинула меня!
И после этих последних слов лицо царя Шахрияра внезапно потемнело, глаза сузились, брови нахмурились, кожа побледнела и его настроение стало мрачным. И это его состояние было вызвано воспоминанием о старом происшествии. И когда маленькая Доньязада увидела эту перемену, которая не предвещала ничего хорошего, она сразу воскликнула:
— О сестра моя, пожалуйста, поспеши рассказать нам о начальниках стражи и о женщинах и не опасайся этого благовоспитанного царя, который хорошо знает, что женщины подобны драгоценным камням — у них могут быть пятна, дефекты и трещинки, а в остальном они чисты, прозрачны и крепки. А он знает лучше нас с тобой, как изменить мир к лучшему и не путать драгоценности с обычными камнями!
И Шахерезада сказала:
— Ты говоришь верно, малышка! Поэтому я собираюсь от всего сердца рассказать нашему повелителю историю об аль-Малике аз-Захире Рукн ад-Дине Бейбарсе аль-Бундукдари, начальниках его стражи и о том, что с ними случилось!
И Шахерезада начала так: