— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над твоими скрытыми прелестями, и над твоими скрытыми плодами, и над всей твоей скрытой красотой, о госпожа моя!
И она сказала:
— Но неужели меня обманывали те, которые так часто утверждали, что невозможно найти ничего безобразнее моих скрытых форм?! — И она прибавила: — Пусть будет так! Но если ты не смеешь, о молодой человек, примерять ожерелья и нагрудники, не можешь ли ты, по крайней мере, примерить на мне пояс?
И я принес ей самые гибкие и легкие пояса, какие только могут быть, из филигранного золота и скромно положил их к ногам ее. Но она мне сказала:
— Нет! Нет! Ради Аллаха, примерь их сам!
И я, о господин мой султан, не мог ответить иначе, как только послушанием и повиновением, и, представляя себе наперед, какова могла быть тонкость стана этой газели, я выбрал самый маленький и самый узкий из поясов и под платьем и покрывалами надел на стан ее. Но этот пояс, сделанный на заказ для одной малолетней царевны, оказался слишком широким для этого стана, столь тонкого, что он не отбрасывал на землю тени; и столь прямого, что он мог привести в отчаяние пишущего букву «алеф»; и столь гибкого, что он мог бы заставить дерево бан засохнуть с досады; и столь нежного, что из зависти к нему мог бы растопиться комок самого свежего масла; и столь стройного, что он мог бы заставить бежать от стыда молодого павлина; и столь волнистого, что он заставил бы зачахнуть стебель бамбука. И, увидав, что я не могу найти решительно ничего из того, что требовалось ей, я был совершенно смущен и даже не знал, как и оправдаться.
Но она сказала мне:
— Что же, вероятно, я безобразна, с двойным горбом позади и с двойным горбом впереди, с отвратительным животом и спиною верблюда?
И я воскликнул:
— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над станом твоим, и над тем, что предшествует ему, и над тем, что сопутствует ему, и над тем, что следует за ним, о госпожа моя!
Она же сказала мне:
— Я поражена, о молодой человек! Мне так часто говорили дома совершенно обратное, что вполне уверили меня в моем безобразии! Но как бы то ни было, если ты не можешь найти для меня пояса, я надеюсь, что не окажется невозможным найти для меня серьги и золотую диадему, чтобы сдерживать мои волосы!
И, говоря это, она сама откинула со своего лица покрывало и открыла моим взорам лицо свое, которое было точно луна, шествующая к четырнадцатой своей ночи. И когда я увидел эти два драгоценных камня — ее вавилонские глаза, — и ее анемоновые щеки, и ее маленький ротик — коралловый ящичек с перламутровым браслетом внутри, — и все ее поразительное лицо, у меня остановилось дыхание и я не мог сделать ни одного движения, чтобы достать ей то, что она требовала от меня.
И она улыбнулась и сказала мне:
— Я понимаю, молодой человек, ты потрясен моим безобразием. Я действительно знаю это, столько раз я слышала, как повторяли мне, что мое лицо отвратительно, что оно покрыто ямками оспы и грубо, что я крива на правый глаз и коса на левый, что у меня нос безобразный и в прыщах, что у меня рот зловонный и с шатающимися зубами, без десен и что, наконец, у меня безобразные и подрезанные уши. И я уже не говорю ни о чесоточной коже моей, ни о моих редких и коротких волосах, ни обо всех моих невидимых внутренних ужасах!
И я воскликнул:
— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над твоей красотой видимой, о госпожа моя, и над твоей красотой невидимой, о облеченная сиянием, и над твоей чистотой, о дочь лилии, и над твоим благоуханием, о роза, и над твоим блеском и белизной, о жасмин, и над всем, что можно видеть, что можно обонять, чего можно касаться! И счастлив тот, кто может видеть тебя, обонять и касаться!
И от волнения я чувствовал себя уничтоженным и опьяненным до смерти.
Тогда юная дева любви посмотрела на меня, улыбаясь продолговатыми своими глазами, и сказала мне:
— Увы! Увы! И почему это отец мой настолько ненавидит меня, что приписывает мне все те отвратительные недостатки, которые я тебе перечислила?! Потому что это и есть мой отец и никто иной, который постоянно пытался меня уверить во всех этих мнимых ужасах моей особы. Но хвала Аллаху, Который доказал мне совершенно обратное при твоем посредстве! И теперь я совершенно убеждена в том, что отец мой не обманывал меня, но что сам находится под влиянием галлюцинаций, которые заставляют его видеть вокруг только одно безобразие. И что касается меня, то он готов, чтобы избавиться от моего вида, который тяготит его, продать меня как рабыню на рынке бракованных рабов.
И я, о господин мой, воскликнул:
— Но кто же твой отец, о владычица красоты?
Она отвечала:
— Это шейх-уль-ислам[18] собственной персоной!
И я, воспламеняясь, воскликнул:
— Э, клянусь Аллахом! Быть может, вместо того чтобы продавать тебя на рынке рабов, он согласится выдать тебя за меня замуж?
И она сказала:
— Мой отец человек честный и добросовестный. И поскольку он воображает, что его дочь отвратительное чудовище, он не захочет дать согласие на союз ее с молодым человеком, обладающим такими достоинствами, как ты. Но быть может, несмотря на это, ты найдешь возможным выразить ему твое желание. И я хочу указать тебе некоторые средства, при помощи которых тебе, вероятно, удастся убедить его. — И после этих слов юная дева совершенной любви несколько минут подумала и сказала: — Вот что. Когда ты предстанешь перед отцом моим, шейх-уль-исламом, и когда ты сделаешь твое брачное предложение, он тебе наверно скажет: «О сын мой, необходимо открыть тебе глаза! Знай, что моя дочь калека, разбита параличом, горбата…» Но ты прервешь его, сказав: «Я доволен! Я доволен!» И он будет продолжать: «Моя дочь одноглаза, корноуха[19], зловонна, колченога, слюнява и нечистоплотна в постели…» Но ты прервешь его, сказав: «Я доволен! Я доволен!» И он будет продолжать: «О несчастный, моя дочь омерзительна, порочна, сонлива, вонюча.» Но ты прервешь его опять, сказав: «Я доволен! Я доволен!» И он будет продолжать: «Но ты еще всего не знаешь, о несчастный! Моя дочь усата, брюхата, с отвислыми грудями, однорука, кривонога, косоглаза, с носом, покрытым лоснящимися прыщами, с лицом, изрытым оспой, со зловонным ртом, с шатающимися и лишенными десен зубами, она отвратительна внутри, плешива, невероятно чесоточна, она ужас во всех отношениях, она гнусное проклятие!» И, предоставив ему до конца вылить на меня весь этот кувшин бранных слов, ты скажешь ему: «Э, клянусь Аллахом, я доволен! Я доволен!»
В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
И предоставив ему до конца вылить на меня весь этот кувшин бранных слов, ты скажешь ему: «Э, клянусь Аллахом, я доволен! Я доволен!»
И когда я выслушал эти слова, о господин мой, при одной только мысли, что подобные эпитеты могли быть приложены отцом ее к этой деве совершенной любви, я почувствовал, что кровь приливает к голове моей от негодования и гнева. Но так как все-таки было необходимо пройти через это испытание, чтобы достичь брака с этой совершеннейшей из газелей, я сказал ей:
— Испытание тяжело, о госпожа моя, и я могу умереть, слушая, как твой отец поносит тебя. Но Аллах даст мне необходимые силы и бодрость духа! — Потом я прибавил: — Когда же могу я предстать между рук достопочтенного шейх-уль-ислама, отца твоего, чтобы сделать ему мое предложение?
И она отвечала мне:
— Непременно завтра же утром.
И при этих словах она встала и покинула меня в сопровождении молодых девушек, рабынь своих, простившись со мною улыбкой. И душа моя последовала по следам ее и прилепилась к ногам ее, тогда как я оставался в моей лавке жертвой невыносимых мук ожидания и страсти.
И вот на следующий день в назначенное время я не преминул отправиться к дому шейх-уль-ислама, у которого я попросил аудиенции, приказав передать ему, что у меня есть к нему неотложное дело чрезвычайной важности. И он без проволочек принял меня, осмотрительно вернул мне мое приветствие и пригласил сесть. И я заметил, что это был старец почтенного вида, с совершенно белой бородой, с полной благородства и величия осанкой, но в то же время в лице его и в глазах его виднелась безнадежная печаль и неутешная скорбь.
И я подумал: «Совершенно верно! Он страдает галлюцинацией безобразного. Да защитит его Аллах!»
Потом, сев только после второго приглашения из снисхождения и уважения к его возрасту и его высокому положению, я вновь повторил мои приветствия и поклоны, и повторил их в третий раз, каждый раз поднимаясь. И, выказав ему таким образом мою благовоспитанность и знание общественных приличий, я сел снова, но только на самый край кресла, и принялся ждать, чтобы он первый начал разговор и спросил меня о сущности моего дела.
И после того как дежурный ага[20] предложил нам по обычаю прохладительные напитки, и после того как шейх-уль-ислам перекинулся со мною несколькими незначительными словами о жаре и засухе, он сказал мне:
— О купец такой-то, чем же я могу быть тебе полезен?
И я отвечал:
— О господин мой, я предстал между рук твоих умолять тебя и ходатайствовать пред тобою по поводу госпожи, скрывающейся за занавесями целомудрия в почтенном доме твоем, жемчужины, запечатанной печатью сохранности, цветка, сокрытого в чашечке скромности, высокой дочери твоей, знаменитой девы, с которой я, недостойный, желаю соединиться законными узами и установленным договором.
При этих словах я увидел, что лицо почтенного старца потемнело, потом пожелтело и чело его печально склонилось к земле. И он оставался некоторое время погруженным в тяжелые мысли о дочери своей, без сомнения. Потом он медленно поднял голову и сказал мне с бесконечной печалью в голосе: