— Да сохранит Аллах твою молодость и да осенит тебя навсегда благодатью Своей, о сын мой! Но дочь моя, которая живет в доме моем за занавесями целомудрия, безнадежна. И из этого ничего нельзя сделать, и из этого ничего нельзя извлечь. Потому что…
Но я, о господин мой султан, я вдруг прервал его, вскрикнув:
— Я доволен! Я доволен!
И почтенный старец сказал мне:
— Да прольет на тебя Аллах благодеяния Свои, о сын мой! Но моя дочь не соответствует такому прекрасному человеку, как ты, полному приятных достоинств, силы и здоровья, ибо она несчастная калека, рождена матерью до срока вследствие пожара. И она настолько же безобразна и отвратительна, насколько ты хорош и привлекателен. И так как необходимо, чтобы ты был поставлен в известность относительно причин, вынуждающих меня отклонить твое предложение, я могу, если только ты этого желаешь, описать тебе ее, ибо страх перед Аллахом жив в сердце моем и я не могу вводить тебя в заблуждение.
Но я воскликнул:
— Я беру ее со всеми ее недостатками, и я доволен, совершенно доволен!
Но он сказал мне:
— Ах, сын мой, не обязывай отца, который дорожит достоинством своих близких, говорить о дочери своей в оскорбительных для нее выражениях. Но твоя настойчивость вынуждает меня сказать тебе, что, вступая в брак с моей дочерью, ты вступаешь в брак с самым страшным чудовищем настоящего времени. Ибо это создание, один вид которого…
Но я, избегая страшного перечисление ужасов, которыми он собирался поразить слух мой, прервал его и воскликнул с выражением, в которое я вложил всю душу мою и все желание мое:
— Я доволен! Я доволен! — И я прибавил: — Аллах над тобой, о отец мой, избавь себя от боли говорить о твоей почтенной дочери в оскорбительных выражениях, ибо, что бы ты ни сказал мне и сколько бы ни было отталкивающего в том описании, которое ты можешь мне сделать, я буду настаивать на браке, потому что у меня особенное влечение ко всяким ужасам того рода, какими страдает дочь твоя, и, повторяю тебе, я принимаю ее такою, какая она есть, и я доволен, доволен, доволен!
Когда шейх-уль-ислам услышал, что я говорю таким образом, и когда он понял, что мое решение непоколебимо и мое желание неизменно, он всплеснул руками от неожиданности и удивления, и сказал мне:
— Я очистил свою совесть перед Аллахом и перед тобою, о сын мой, и ты не можешь обвинять никого, кроме самого себя, за этот безумный поступок. Но с другой стороны, священные предписания запрещают мне препятствовать осуществлению твоего желания, и я не могу не дать тебе моего согласия.
И, дойдя до пределов радости, я поцеловал у него руку и пожелал, чтобы брак был заключен и свадьба отпразднована тотчас же.
И он сказал мне со вздохом:
— Тому нет препятствий!
И договор был написан и скреплен свидетелями; и в нем было оговорено, что я принимаю мою жену со всеми ее пороками, ее уродствами, немощами, нескладностями, болезнями, со всеми ее безобразиями и со всем остальным в этом роде. И тут же равным образом было оговорено, что, если по той или иной причине я разведусь с нею, я должен выплатить ей как выкуп за развод и как приданое двадцать кошельков по тысяче золотых динаров. И я, разумеется, от всего сердца принял все эти условия. И впрочем, я принял бы условия даже гораздо более невыгодные для меня.
И вот после того как договор был написан, мой дядя, отец жены моей, сказал мне:
— О такой-то, мне кажется, лучше всего будет довести до конца свадебные обряды в моем доме и устроить здесь твое супружеское жилище, потому что перенесение твоей немощной жены отсюда в твой отдаленный дом могло бы представить значительные затруднения.
И я отвечал:
— Слушаю и повинуюсь!
И, сгорая от нетерпения, я говорил себе: «Клянусь Аллахом! Возможно ли это на самом деле, что я, темный купец, сделался обладателем этой юной девы совершенной любви, дочери высокочтимого шейх-уль-ислама?! И действительно ли это, что я сейчас буду тешиться ее красотою, и брать ее сколько угодно, и сколько угодно вкушать от ее скрытых прелестей, и пить их, и наслаждаться ими до насыщения?!»
И когда наконец наступила ночь, я вступил в брачный покой, прочитав вечернюю молитву, и с бьющимся от волнения сердцем я приблизился к жене моей, приподнял с ее головы покрывало и открыл лицо ее. И я увидел ее душою моею и глазами моими.
Да истребит Аллах нечистого, о господин мой султан, и да не допустит тебя никогда быть свидетелем зрелища, подобного тому, какое открылось взорам моим!
Я увидел человеческое создание, самое безобразное, отвратительное, отталкивающее, гнусное и противное, какое только можно было увидеть в самом тяжелом кошмаре. И поистине, этот предмет отвращения был еще более ужасен, чем тот, который мне описывала молодая девушка, — это было чудовище безобразия, это было столь ужасающее отрепье, что мне было бы невозможно, о господин мой, описать ее без того, чтобы у меня не сделалось сердцебиение и чтобы я не упал без чувств к ногам твоим. Но мне достаточно тебе сказать, что та, которая стала моей женой с собственного моего согласия, заключала в своей особе все пороки законные, и все мерзости незаконные, и все непристойности, и все зловоние, и все отвратительное, и все жестокое, и все гнусное, и все омерзительное, чем только могли бы быть осквернены существа, над которыми тяготеет проклятие. И я, заткнув нос и отвернув голову, уронил ее покрывало и ушел в самый отдаленный угол комнаты, ибо, если бы даже я был способен есть крокодилов, как жители Фиваиды[21], я не мог бы принудить души своей к плотскому сближению с созданием, которое оскорбляло бы до такой степени лицо Творца своего.
И, сев в своем углу, повернувшись лицом к стене, я почувствовал, как все заботы мира вторгаются в мой разум и вся боль мира поднимается в чреслах моих. И я застонал от всего сердца. Но я не имел права ни сказать слово, ни выразить малейшей жалобы, так как я взял ее себе в жены по собственному побуждению. И это был я сам, собственной персоной, который каждый раз прерывал отца ее, восклицая: «Я доволен! Я доволен!»
И я сказал себе: «Эге! Вот какова она, дева совершенной любви! Ах, умри, умри, умри! Ах, идиот! Ах, глупая скотина! Ах, поганая свинья!»
И я кусал себе пальцы и молча щипал себе руки. И гнев на самого себя час от часу возрастал во мне, и я провел всю эту роковую ночь среди мучений, как если бы я был подвергнут пыткам в тюрьме мидийцев[22] или дейлемитов[23].
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И я провел всю эту роковую ночь среди мучений, как если бы я был подвергнут пыткам в тюрьме мидийцев или дейлемитов.
И вот с рассветом я поспешил выйти из моего брачного покоя и побежал в хаммам, чтобы очиститься от прикосновения к этой жене ужаса. И, совершив свои омовения, сопровождая их ритуалом гусль[24] по причине нечистоты, я отправился немного поспать. После этого я вернулся в мою лавку и уселся в ней, испытывая головокружение, точно пьяный без вина.
И тотчас же мои друзья, и торговцы, знакомые со мною, и наиболее почтенные разного звания люди на базаре начали являться ко мне и поодиночке, и по двое, и по трое, и больше, и все они приходили поздравить меня и принести свои благопожелания.
И одни говорили:
— Благодать! Благодать! Благодать! Да будет с тобою радость! Да будет с тобою радость!
И другие говорили:
— Э, сосед наш, мы не знали тебя таким скаредным! Где же пир, сласти, шербеты, печенья, блюда халвы, где то, где другое?! Клянемся Аллахом, мы думаем, что прелести юной девушки, жены твоей, перевернули мозг твой и заставили забыть друзей и потерять память о твоих простейших обязанностях. Но это неважно! Да будет с тобой радость! Да будет с тобой радость!
И я, о господин мой, не мог разобраться, смеются ли они надо мной или действительно поздравляют меня, и я не знал, как мне держаться, и ограничился только тем, что сделал несколько неопределенных жестов и отвечал несколькими незначительными словами. И я чувствовал, что мой нос расширяется от накипавшей во мне ярости, и глаза мои готовы излить слезы отчаяния.
И мое мучение продолжалось, таким образом, с раннего утра и до часа полуденной молитвы, и купцы частью разошлись по мечетям, частью отправились на полуденный отдых — и что же! В нескольких шагах передо мною я увидел деву совершенной любви, именно ее, ту самую, которая была виновницей моих злоключений и причиной моих пыток!
И она приближалась ко мне, улыбаясь, среди своих пяти рабынь, и она мягко изгибалась, и сладострастно покачивалась вправо и влево в своих нарядах и шелках, гибкая, точно молодой ствол дерева бан посреди благоухающего сада. И она была покрыта еще более роскошными драгоценными украшениями, чем накануне, и поступь ее была столь поразительна, что жители базара, чтобы лучше видеть ее, становились шпалерами на ее пути. И с ребяческим выражением лица она вошла в мою лавку, и бросила мне самый грациозный «са-лам», и сказала мне, усаживаясь:
— Да будет для тебя сегодняшний день днем благословения, о господин мой Ала ад-Дин, и да утвердит Аллах твое благоденствие и твое счастье, и да приведет все к твоему благополучию! И да будет с тобою радость! Да будет с тобою радость!
Я же, о господин мой, лишь только заметил ее, насупил брови и начал проклинать ее в сердце своем. Но когда я увидел, с какой смелостью она играла мною и как она вызывала меня после своего поступка, я не мог уже долее сдерживаться, и вся грубость моя, на которую я только был способен, пришла мне на уста, и я разразился бранью, говоря ей:
— О котел вара, о кастрюля смолы, о колодезь вероломства! Что я тебе сделал, что ты так гнусно обошлась со мною и повергла меня в безысходную пучину?! Да будешь ты проклята Аллахом, да будет проклят час нашей встречи, да почернеет навсегда лицо твое, о распутница!