— О возлюбленный ученик мой, как я опасаюсь за мир сердца твоего! Ах! Возможно ли равенство между людьми уединения и людьми власти?!
И я отвечал:
— О отец мой, если я, по крайней мере, не положу своей головы рядом с ее головой, и если я не насмотрюсь на нее, и если я не коснусь ее очаровательной шеи моей рукой, мне покажется, что я дошел до пределов несчастья, и я умру от отчаяния!
Тогда учитель мой, любивший меня, беспокоясь за мой рассудок и за мир сердца моего, сказал мне:
— О сын отца твоего и матери твоей, о дитя мое, несущее в себе жизнь и забывшее, насколько женщина есть существо взбалмошное и развращенное, ступай удовлетвори все твои желания. Но в качестве последней милости я умоляю тебя вырыть на этом самом месте мою могилу и закопать меня в ней, не обозначая камнем место упокоения моего. А теперь наклонись, сын мой, чтобы я мог дать тебе средство достичь цели желаний твоих.
И я, о господин мой, наклонился к учителю моему, и он потер веки моих глаз каким-то черным порошком и сказал мне:
— О бывший ученик мой, благодаря свойствам этого порошка ты теперь невидим для глаз людей. И теперь ты можешь безбоязненно удовлетворить все твои желания. И да будет благословение Аллаха над головой твоей и да сохранит Он тебя по мере возможного от козней проклятых, смущающих избранников уединения!
И, сказав это, достопочтенный учитель мой скончался. И я поспешил зарыть его в яме, которую выкопал под тем же шалашом, в котором он жил, — да примет его Аллах в милосердии Своем и дарует ему место избранных! После этого я поспешил к дворцу дочери султана.
И поскольку я был невидим для всех глаз, я вошел во дворец незамеченным и, следуя по избранному мною пути, прошел в гарем и направился прямо в покои царевны. И я нашел ее лежащей на ее ложе, так как это было время полуденного отдохновения. И на ней не было никакой другой одежды, кроме рубашки из мосульской ткани.
И я, о господин мой, не имевший еще в жизни случая видеть женскую наготу, был столь взволнован, что совершенно забыл всю мудрость и все предписания. И я воскликнул:
— Аллах! Аллах!
И это было произнесено таким сильным голосом, что молодая девушка полуоткрыла глаза свои, испуская вздох пробуждения, и повернулась на своем ложе. К счастью, дело ограничилось только этим, но я, о господин мой, увидел в этот момент непередаваемое! Я был поражен тем, что такая хрупкая и нежная девушка обладала таким большим задом. И я был очень удивлен, и подошел еще ближе, зная, что я невидим, и очень деликатно приложил свой палец к этому заду, чтобы пощупать его, и мое сердце было удовлетворено этим. И я почувствовал, какой он был полный, податливый, лоснящийся и зернистый. Но я не мог прийти в себя от удивления, вызванного его объемом, и я подумал: «Почему он такой большой? Почему такой мясистый?» И, думая об этом и не находя удовлетворительного ответа, я поспешил вступить в контакт с молодой девушкой. И я сделал это с бесконечными мерами предосторожности, чтобы не разбудить ее. И когда я понял, что первая опасность миновала, я рискнул сделать кое-какие движения. И очень мягко и нежно мой малыш, который тебе известен, о мой господин, вступил в эту игру, в свою очередь. И он был очень осторожен, чтобы не быть грубым или не применять недозволенное; в любом случае он также довольствовался тем, что узнал, и тем, чего узнать не смог. И ничего более, о господин мой. И мы оба решили для первого раза, что этого вполне достаточно, чтобы составить для себя суждение о нем, те есть удивительном заде этой девушки.
Но вот как раз в тот момент, когда я собирался встать, искуситель толкнул меня под руку, чтобы ущипнуть девушку прямо за одну из тех удивительных округлостей, объем которых приводил меня в такое недоумение, и я не смог устоять перед этим искушением, и вот я ущипнул девушку прямо за середину этой округлости. И — прочь от нас, нечистый! — боль, которую почувствовала молодая девушка, была так сильна, что на этот раз она проснулась, и соскочила со своего ложа, и издала крик ужаса, и начала громко звать мать свою.
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она продолжила:
Прочь от нас, нечистый! Боль, которую почувствовала молодая девушка, была так сильна, что на этот раз она проснулась, и соскочила со своего ложа, и издала крик ужаса, и начала громко звать мать свою. И мать, услышав тревожные призывы своей дочери и крики ужаса, прибежала, надевая на ходу свои одежды; а за нею следовали старая кормилица молодой девушки и евнухи.
И молодая девушка продолжала кричать, приложив руку к тому месту, за которое ее ущипнули:
— Прибегаю к Аллаху от шайтана, побитого камнями!
И в то же время мать ее и кормилица спрашивали ее:
— Что с тобою? Что с тобою? И почему ты держишься за это достопочтенное место? Что там такое? Покажи нам это место!
И кормилица повернулась к евнухам и, косо глядя на них, закричала им:
— Ступайте отсюда!
И евнухи удалились, втихомолку проклиная зловещую старуху.
И я оставался невидим благодаря порошку моего покойного учителя — да помилует его Аллах!
И вот когда мать и кормилица в одно и тоже время тормошили ее настойчивыми своими расспросами и вытягивали свои шеи, чтобы получше рассмотреть, что здесь могло быть, молодая девушка, покраснев от боли, могла только произнести:
— Это тут! Это тут! Меня ущипнули! Меня ущипнули!
И обе женщины начали присматриваться и увидели красный след, уже распухший, от моего большого и указательного пальцев. И они попятились, крайне испуганные и смущенные, и закричали:
— О, проклятье! Кто это сделал? Кто это сделал?
И молодая девушка принялась плакать, говоря:
— Я не знаю! Я не знаю! — И она прибавила: — Меня ущипнули как раз в то время, когда мне снилось, что я ем большой огурец!
И обе женщины, услышав это, начали наклоняться и заглядывать за занавески и за драпировки и, не найдя ничего подозрительного, сказали молодой девушке:
— Уверена ли ты, что не ущипнула себя сама во время сна?
И она отвечала:
— Я скорее готова умереть, чем так больно щипать себя!
Тогда старая кормилица сказала:
— Нет прибежища и власти, кроме Аллаха Всевышнего и Всемогущего. Тот, кто ущипнул нашу дочь, есть неименуемый, один из числа неименуемых, населяющих воздух. И он, должно быть, вошел сюда через это открытое окно. И, увидав нашу дочь спящей и с обнаженным задом, не мог воздержаться от желания ущипнуть ее. Наверное, так оно и было. — И, сказав это, она побежала закрыть окно и двери и прибавила: — Прежде чем положить дочери нашей холодный компресс с уксусом, нам надо поспешить поохотиться за нечистым. И для этого нет более действенного средства, как зажечь в комнате верблюжий кизяк, ибо верблюжий кизяк невыносим для обоняния ифритов, маридов и других неименуемых. И я знаю слова, которые надо произносить при выкуривании их. — И тотчас же она закричала евнухам, столпившимся за дверью: — Ступайте принесите поскорее корзину верблюжьего кизяка!
И когда евнухи удалились, чтобы исполнить это приказание, мать приблизилась к дочери своей и спросила ее:
— Уверена ли ты, о дочь моя, что нечистый не сделал тебе ничего другого? И не чувствовала ли ты того, о чем я хочу сказать тебе?
Она отвечала:
— Я не знаю!
Тогда мать и кормилица опустили свои головы и осмотрели девушку. И они увидели, как я и говорил тебе, о господин мой, что все было на своем месте и что над ней не было произведено никакого насилия. Однако нюх у проклятой кормилицы был слишком тонкий, и он заставил ее сказать:
— Я чувствую над нашей дочерью запах злого джинна мужского пола! — И она закричала евнухам: — Где же кизяк, о проклятые?!
И как раз в это время евнухи вернулись с корзиной кизяка и поспешно передали его старухе через дверь, которая была приоткрыта на одно мгновение.
Тогда старая кормилица, сняв сначала ковры, которыми был покрыт пол, бросила кизяк на мраморные плиты и подожгла его. И лишь только пошел от него дым, она начала бормотать над огнем какие-то непонятные слова и чертить в воздухе какие-то магические знаки.
И вот дым от горевшего кизяка, наполнивший комнату, начал есть мои глаза так больно, что они наполнились слезами, и я был принужден несколько раз вытирать их краем одежды моей. И я не подумал при этом, о господин мой, что таким образом я мало-помалу снимаю порошок, делавший меня невидимым и которого по своей непредусмотрительности я не догадался взять побольше у моего учителя перед его смертью.
И вдруг все три женщины испустили одновременно крик ужаса, указывая на меня пальцами:
— Вот ифрит! Ифрит! Ифрит!
И они позвали на помощь евнухов, которые тотчас же наводнили всю комнату и бросились на меня с намерением убить меня.
Но я закричал на них самым страшным голосом, каким только мог:
— Если вы мне причините малейшее зло, я позову на помощь моих братьев-джиннов, и они истребят вас и обрушат этот дворец на головы его обитателей!
И они испугались и удовольствовались тем, что связали меня.
И тогда старуха закричала:
— Мои пять пальцев левой руки — на твой правый глаз, и пять пальцев другой — на твой левый глаз!
И я сказал ей:
— Замолчи, проклятая колдунья, или я призову моих братьев-джиннов, и они вгонят длину твою в ширину твою!
Тогда она испугалась и замолчала. Но через несколько минут закричала опять:
— Так как это ифрит, мы не можем убить его! Но мы можем заточить его на весь остаток дней его! — И она сказала евнухам: — Возьмите его и отведите в маристан, и наденьте ему на шею цепь, и прикрепите эту цепь к стене. И скажите стражам, что, если они позволят ему убежать, всех их ждет неминуемая смерть.
И тотчас же евнухи схватили меня, и увели, и бросили в этот маристан, где я познакомился с моими бывшими сотоварищами, нынешними достопочтенными придворными.