И я буду измерять, пока ты будешь копать яму. И таким образом мы будем сознательно тратить на необходимое и на излишек для наших детей!
И Али-Баба, хотя такая предусмотрительность и показалась ему по меньшей мере излишней, не пожелал противоречить жене своей при таких обстоятельствах, столь радостных для них обоих, и сказал ей:
— Да будет по-твоему! Но ступай и возвращайся поскорее, и прежде всего остерегайся разболтать нашу тайну или сказать хоть одно лишнее словечко.
И жена Али-Бабы пошла, чтобы найти мерку, и подумала, что скорее всего будет занять ее у жены Кассима, брата Али-Бабы, дом которого от них был очень недалеко. И она вошла к супруге Кассима, богатой и полной надменности, той самой, которая ни разу не удостоила пригласить к своему столу ни бедного Али-Бабу, ни жену его, хотя у них не было ни счастья, ни связей, и которая ни разу не послала ничего сладкого детям Али-Бабы во время семейных или годовых праздников и даже ни разу не купила для них горсти турецкого гороха, хотя это делают самые бедные люди для детей таких же бедных людей. И после саламов и церемонных приветствий она попросила у нее ссудить ей деревянную мерку на несколько минут.
Когда супруга Кассима услышала слово «мерка», она крайне удивилась, ибо знала, что Али-Баба и жена его бедны, и она не могла понять, для какой цели понадобилась им эта утварь, которою пользуются обыкновенно лишь собственники значительных запасов хлебного зерна, тогда как другие довольствуются ежедневной покупкой зерна или семян у хлеботорговцев. И хотя при других обстоятельствах она, без всякого сомнения, отказала бы ей под тем или иным предлогом, но на этот раз любопытство ее разгорелось так сильно, что она побоялась упустить случай удовлетворить его. И поэтому она сказала:
— Аллах да умножит благодеяния Свои над вашими головами! Но какую хочешь ты мерку, о мать Ахмада, большую или малую?
Та отвечала:
— Лучше малую, о госпожа моя!
И супруга Кассима пошла за этой меркой.
И не напрасно эта женщина удостоилась одобрения сводницы, — да лишит Аллах милостей Своих всех женщин этого рода и да истребит всех развратниц! — ибо, желая во что бы то ни стало узнать, какое зерно будет измерять бедная ее родственница, она решила сплутовать, как это всегда готовы делать дочери распутниц. И действительно, она побежала и взяла сала и ловко намазала им снизу дно мерки, на которое обыкновенно ставят эту утварь. Потом она возвратилась к своей родственнице и извинилась, что заставила ее ждать, и вручила ей мерку. И жена Али-Бабы рассыпалась в благодарностях и поспешила вернуться к себе.
И она прежде всего поставила мерку на груду золота. И она наполняла ее и опорожняла немного в стороне, делая куском угля на стене черные черточки, обозначавшие, сколько раз повторяла она это. И когда она закончила свою работу, вернулся и Али-Баба, со своей стороны, закончив рыть яму в кухне. И жена его, трепеща от радости, показала ему на стенах черные черточки и предоставила ему возможность закопать все это золото, а сама пошла со всевозможной поспешностью, чтобы возвратить мерку нетерпеливой супруге Кассима. И она не знала, бедная, что один золотой динарий пристал ко дну мерки благодаря салу этой плутовки.
И она вернула мерку богатой своей родственнице, проданной Кассиму при посредстве сводницы, и очень ее благодарила, и сказала ей:
— Я постаралась быть исправной, о госпожа моя, чтобы и в другой раз доброта твоя не уменьшилась ко мне.
И она пошла своим путем-дорогою.
И это все, что случилось с женой Али-Бабы.
Что же касается жены Кассима, этой пройдохи, то, лишь только повернулась к ней спиной родственница ее, она тотчас же перевернула мерку и осмотрела ее снизу. И она дошла до пределов изумления, увидав приклеившийся к салу золотой динарий вместо боба или зернышка ячменя или овса. И лицо ее пожелтело, точно шафран, и глаза потемнели, точно смола. И сердце ее наполнилось лютой завистью. И она воскликнула:
— Да разрушится жилище ее! С каких это пор у этих нищих столько золота, что они могут взвешивать и измерять его?!
И в невыразимой ярости, которою она была охвачена, она не могла дождаться, пока муж ее вернется из своей лавки; и она послала за ним служанку, чтобы та как можно скорее разыскала его. И лишь только Кассим, запыхавшись, переступил порог дома, она встретила его неистовыми воплями, как будто она застала его на месте какого-нибудь преступления против супружеской верности.
Потом, даже не дав ему времени прийти в себя от этой бури, она сунула ему под нос золотой динарий и закричала:
— Видишь?! Ну так это не более как остаток от этих нищих. А ты думаешь, что ты богат, и ты каждый день радуешься тому, что у тебя есть лавка и покупатели, тогда как все достояние твоего брата — три осла. Ну так разочаруйся, о шейх! Ибо Али-Баба, этот голодный дровосек, это ничтожество, не довольствуется тем, что считает золото, как ты, — он измеряет его. Клянусь Аллахом! Он меряет его, как лабазник меряет свое зерно!
И вот среди бури слов, и криков, и восклицаний она рассказала ему обо всем и объяснила ему свою уловку, при помощи которой она сделала ошеломительное разоблачение богатства Али-Бабы. И она прибавила:
— Но это еще не все, о шейх! Теперь тебе необходимо открыть источник благосостояния твоего нищего брата, этого проклятого лицемера, который притворяется бедняком, а сам меряет золото меркою и пригоршнями!
И, выслушав слова жены своей, Кассим перестал сомневаться в действительности счастья своего брата. И он не почувствовал никакого удовольствия, узнав, что отныне сын отца его и матери его избавлен от нужды, и нисколько не порадовался его счастью, но ощутил в себе лишь злобную зависть и почувствовал, что от досады у него лопнул желчный пузырь.
В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Кассим перестал сомневаться в действительности счастья своего брата. И он не почувствовал никакого удовольствия, узнав, что отныне сын отца его и матери его избавлен от нужды, и нисколько не порадовался его счастью, но ощутил в себе лишь злобную зависть и почувствовал, что от досады у него лопнул желчный пузырь.
И он тотчас же поднялся и побежал к брату своему, чтобы собственными глазами видеть все, что только можно было видеть.
И он нашел Али-Бабу еще с лопатой в руке, так как он только что закончил закапывать свое золото. И, подойдя к нему без всякого приветствия, и не назвав его ни по имени, ни по прозвищу его, и вовсе не обращаясь к нему как к брату, так как он забыл об этом близком родстве с тех пор, как женился на богатой при посредстве сводницы, он сказал ему:
— А, так вот ты как, о отец ослов! Ты вздумал скрываться и прятаться от нас! Хорошо же, продолжай показывать всем свою бедность и нищету и притворяться неимущим перед людьми, чтобы в своей вшивой лачуге измерять золото, как лабазник меряет свое зерно!
И, услышав эти слова, Али-Баба был чрезвычайно потрясен и испуган не потому, что он был завистлив или жаден, но потому, что он опасался злобы и зависти глаза брата своего и жены брата своего, и он отвечал ему:
— Аллах над тобою! Я не знаю, на что ты намекаешь. Объясни мне это поскорее — и я отвечу тебе с полной искренностью и благорасположением, несмотря на то что прошли уже годы и годы, как ты забыл о кровной связи между нами и отвратил лицо свое от меня и от детей моих.
Тогда надменный Кассим сказал:
— Дело совсем не в этом, Али-Баба. Дело в том, чтобы не притворяться передо мною ничего не понимающим, ибо я знаю все, что тебе было бы выгодно скрывать от меня.
И, показав ему золотой динарий, на котором еще оставались следы сала, он сказал, подозрительно глядя на него:
— Сколько мерок динариев, подобных этому, в твоей житнице, о пройдоха?! И где ты украл столько золота, говори, о позор нашего дома?!
Потом в немногих словах он изложил ему, как жена его намазала салом низ мерки, которую она ссудила им, и как был найден этот динарий, приклеившимся к ней.
Когда Али-Баба услышал эти слова брата, он понял, что совершил ошибку, и не мог уже более запираться. И, не желая продолжения этого допроса и не выказывая брату своему ни малейших признаков удивления или неудовольствия по поводу этого разоблачения, он сказал ему:
— Аллах щедр, о брат мой! Он посылает нам дары Свои раньше, чем мы пожелаем их! Да будет Он превознесен!
И он рассказал ему во всех подробностях свое приключение в лесу, однако не открыл ему магической формулы. И он прибавил:
— О брат мой, мы сыновья одного отца и одной матери. И поэтому все, что принадлежит мне, принадлежит и тебе, и я желаю — и ты сделаешь мне милость принять это — подарить тебе половину золота, которое я привез из пещеры.
Но злой Кассим, жадность которого равнялась его гнусности, отвечал:
— Конечно! Вот это я понимаю! Но я тоже хочу знать, как я могу сам войти в эту скалу, если у меня явится к этому желание! И я предупреждаю тебя, что тебе лучше не обманывать меня, иначе я донесу на тебя правосудию как на соучастника грабителей! И ты при этом можешь только проиграть!
Тогда добрый Али-Баба, думая о судьбе жены своей и детей своих в случае доноса и побуждаемый еще более своей природной сговорчивостью, чем опасением злых козней брата своего с варварской душою, открыл ему два слова магической формулы, как для открытия дверей, так и для закрытия их. И Кассим, не сказав ни слова благодарности, грубо покинул его, решившись присвоить себе одному все сокровища пещеры.
И вот на другой день до восхода солнца он отправился в лес, погоняя перед собой десять мулов, нагруженных большими сундуками, которые он предполагал наполнить плодами первой своей экспедиции. И он рассчитывал, хорошенько подсчитав все жизненные припасы и богатства, собранные в пещере, сделать вторую поездку с еще большим количеством мулов и даже, если понадобится, с целым караваном верблюдов. И он следовал в точности указаниям Али-Бабы, доброта которого простиралась до того, что он предлагал себя в проводники; но его грубо оттолкнули две пары подозрительных глаз — Кассима и его жены, данной ему сводницей.