— О господин мой, открой первый кувшин и посмотри в него!
И Али-Баба, взглянув туда, дошел до пределов страха и ужаса.
И Моргана поспешила рассказать ему все, что произошло, от начала и до конца, не пропуская ни одной подробности. И она рассказала ему также о знаках белых и знаках красных на воротах, о которых она не сочла нужным уведомить его раньше. Но нам нет никакой необходимости повторять это.
Когда Али-Баба выслушал рассказ своей рабыни Морганы, он заплакал от волнения и, с нежностью прижав молодую девушку к сердцу своему, сказал ей:
— О благословенная девушка, да будет благословенна мать, родившая тебя! И конечно, хлеб, который ты ела в нашем доме, ты ела не даром. Ты дочь моя и дочь матери детей моих. И отныне ты будешь во главе моего дома и старшей из детей моих!
И он продолжал восхвалять ее и благодарить за бдительность, мудрость и предусмотрительность.
После этого Али-Баба с помощью Морганы и раба Абдаллаха приступил к преданию земле разбойников, так как по зрелом размышлении он решил закопать их в огромной яме в саду, побросав их туда без всякой церемонии, как попало, чтобы не привлечь внимания соседей. И таким образом было навсегда покончено с этой проклятой породой.
И в доме Али-Бабы прошло несколько дней среди веселья и поздравлений. И в семье не переставали рассказывать друг другу всевозможные подробности этого удивительного приключения, благодаря Аллаха за свое избавление. И все относились к Моргане с еще большим вниманием, чем обыкновенно; и Али-Баба со своими обеими женами и со своими детьми не знал, как выразить ей признательность свою и любовь.
И вот однажды старший сын Али-Бабы, заведовавший делами купли-продажи в бывшей лавке Кассима, сказал отцу своему, возвратившись с базара:
— О отец мой, я не знаю, как отблагодарить моего соседа, купца Гуссейна, за все почести, которыми он не перестает осыпать меня со времени недавнего своего устройства на нашем базаре. Вот уже пять раз я был им принят, ни разу не пригласив его, в свою очередь, разделить нашу полуденную трапезу. И я очень хотел бы, о отец мой, угостить его хотя бы только один раз и роскошью пиршества в этот единственный раз вполне отблагодарить его за все расходы, которые он сделал в мою честь. Ибо ты согласишься со мной, что было бы неприлично откладывать далее ответ на все его любезности по отношению ко мне.
И Али-Баба отвечал:
— Конечно, о сын мой, это самый обыкновенный долг каждого. И ты должен был подумать об этом гораздо раньше. И вот так как завтра пятница, день отдыха, ты воспользуйся этим, чтобы пригласить Хага Гуссейна, соседа твоего, разделить с нами вечерний хлеб и соль. И если он из скромности будет отговариваться, не бойся настаивать и приведи его в наш дом, где, я надеюсь, он найдет угощение, достойное его щедрости.
И вот на другой день сын Али-Бабы после молитвы посетил Хага Гуссейна — купца, вновь обосновавшегося на базаре, чтобы пойти вместе с ним на прогулку. И он направил прогулку свою вместе с соседом прямо в сторону той части города, где находился их дом. И Али-Баба, ожидавший их на пороге дома, подошел к ним с улыбающимся лицом и после саламов и взаимных приветствий выразил Хагу Гуссейну свою благодарность за безграничную его любезность к сыну и очень настойчиво начал просить его зайти в его дом отдохнуть и разделить с ним и его сыном вечернюю трапезу. И он прибавил:
— Что бы я ни сделал, я знаю, что не смогу отблагодарить тебя за твою доброту к моему сыну. Но мы надеемся, что ты наконец согласишься разделить с нами хлеб и соль нашего гостеприимства!
Но Хаг Гуссейн отвечал:
— Клянусь Аллахом, о господин мой, твое гостеприимство поистине великое гостеприимство, но как я могу принять его, когда я давно уже дал обет не касаться еды, сдобренной солью, и давно не отведывал этой приправы?!
И Али-Баба отвечал:
— Это не важно, о благословенный Хаг, мне только стоит сказать одно слово на кухне — и все будет приготовлено без соли или чего-либо подобного.
И он так настаивал, что принудил купца войти в дом свой. И он тотчас же побежал предупредить Моргану, чтобы она не примешивала к блюдам соль и чтобы она на этот раз нарочно приготовила все блюда, все начинки и все печенья без этой обыкновенной приправы. И Моргана, крайне пораженная таким отвращением нового гостя к соли, не знала, чему приписать столь необыкновенный вкус, и принялась раздумывать над этим обстоятельством. Впрочем, она тотчас повидалась с кухаркой-негритянкой и передала ей странное приказание их господина Али-Бабы.
Когда все блюда были готовы, Моргана уставила их на подносы и с помощью раба Абдаллаха внесла их в приемную залу. И так как по природе своей она была крайне любопытна, она не преминула бросать время от времени взгляды на гостя, не любящего соли. И когда трапеза была окончена, Моргана вышла, чтобы предоставить своему господину Али-Бабе свободно вступить в беседу со своим гостем.
И вот по истечении некоторого времени молодая девушка опять вошла в залу. И совершенно неожиданно для Али-Бабы она была одета танцовщицей, и на лбу у нее была диадема из золотых цехинов, а на шее — янтарное ожерелье, и стан ее был охвачен поясом из золотых колец, и на руках и ногах у нее были золотые браслеты с погремушками. И на поясе у нее висел по обычаю танцовщиц кинжал с рукояткой из нефрита и с длинным клинком, отточенным и остроконечным, служащим обыкновенно для мимических фигур танца. И ее глаза влюбленной газели, и без того большие и блестящие, были еще резко подведены и удлинены черной краской до самых висков, тогда как брови ее были грозно соединены над переносицей. И вот, убранная и наряженная таким образом, она, держась совершенно прямо, приблизилась размеренным шагом, грудью вперед к господину своему Али-Бабе. И за ней вошел молодой раб Абдаллах, держа в своей левой руке бубен с металлическими погремушками, в который он ударял мерно, но очень медленно, в такт шагам танцовщицы. И, представ перед своим господином, Моргана грациозно наклонилась, и, не дав ему времени прийти в себя от изумления, в которое повергло его неожиданное ее появление, она повернулась к юному Абдаллаху и сделала ему легкий знак бровями своими. И тотчас же ритм начал ускоряться, приобретая все большую выразительность, и Моргана, скользя, как птица, начала танцевать.
И она танцевала на все лады неутомимо и исполнила всевозможные фигуры, которые танцовщицы по ремеслу не исполняют даже во дворцах царей. И она танцевала так, как мог только танцевать перед мрачным от скорби Талутом пастух Дауд[49].
Она танцевала на все лады неутомимо и исполнила всевозможные фигуры, которые танцовщицы по ремеслу не исполняют даже во дворцах царей.
И она танцевала танец с шарфом, и танец с платком, и танец с палкой. И она танцевала танцы еврейские, и танцы греческие, и эфиопские, и персидские, и бедуинские с легкостью столь несравненной, что, конечно, одна только царица Балкис[50], возлюбленная Сулеймана, могла танцевать подобно ей.
И когда она протанцевала все эти танцы, когда сердце ее господина, и сердце сына ее господина, и сердце купца, гостя ее господина, были прикованы к ее шагам и глаза их были порабощены гибкостью ее тела, она начала танцевать извилистый танец с кинжалом. И она вдруг выдернула золоченое оружие из серебряных ножен и, волнуя всех своей грацией и своими позами, под ускоренный ритм бубна ринулась вперед, угрожая кинжалом, стройная, гибкая, пылкая, резкая и дикая, с горящими глазами, приподнимаясь словно на невидимых крыльях, и она то угрожала своим кинжалом каким-то невидимым врагам в воздухе, то оборачивала его острием к своей прекрасной девической груди. И присутствующие при этом издавали крик ужаса, настолько казалось им близким к сердцу танцовщицы смертоносное острие. Затем мало-помалу ритм становился все медленнее и медленнее, удары в бубен все затихали и затихали, пока наконец звонкая кожа не умолкла совершенно. И Моргана, грудь которой поднималась, как морская волна, остановилась.
И она повернулась к рабу Абдаллаху, который по новому знаку ее бровей бросил ей со своего места бубен. И она подхватила его на лету и, обернувшись, протянула его трем зрителям как чашку за подачкой, как это обыкновенно делают альмеи и танцовщицы. И Али-Баба, хотя и был раздосадован неожиданным поступком своей служанки, должен был вознаградить ее за все ее очарование и искусство и бросил ей на бубен золотой динарий. И Моргана поблагодарила его глубоким поклоном и улыбкой и протянула свой бубен сыну Али-Бабы, который оказался не менее щедрым, чем отец его.
Тогда, все время держа бубен в левой руке, она протянула его гостю, не любящему соли. И Хаг Гуссейн вытащил свой кошелек и хотел уже вынуть из него несколько серебряных монет, чтобы дать их столь очаровательной танцовщице, как вдруг Моргана, отступив на два шага, бросилась на него, как дикая кошка, и вонзила в его сердце по самую рукоятку кинжал, который был у нее в правой руке.
И Хаг Гуссейн, глаза которого вдруг погрузились в свои орбиты, открыл рот и вновь закрыл его, испустив полувздох, и потом опустился на ковер и остался лежать бездыханным.
И Али-Баба и его сын в крайнем ужасе и негодовании подскочили к Моргане, которая, дрожа от волнения, вытирала окровавленный кинжал о свой шелковый шарф. И так как они думали, что она в бреду или сошла с ума, и схватили ее за руки, чтобы обезоружить, она сказала им спокойным голосом:
— О господа мои, хвала Аллаху, направившему руку слабой молодой девушки, чтобы отомстить предводителю ваших врагов! Посмотрите, не есть ли этот покойник торговец маслом, предводитель разбойников собственной персоной, тот человек, который не пожелал отведать священной соли гостеприимства?
И, сказав это, она распахнула платье на лежащем теле — и все увидели под длинной бородой и нарядами, в которые оно было закутано, что это был переодетый враг, поклявшийся истребить их.