Так вот, этот день был как раз рыночным днем, и в Багдад недавно привезли новых девушек из Черкесии, Ионии, островов Крайнего Севера, Эфиопии, Ирана, Хорасана, Аравии, страны румов, анатолийского берега, Серендипа[52], Индии и Китая. И когда я добрался до центра рынка, посредники и зазывалы уже собрали там различные группы невольниц, чтобы избежать беспорядков, которые могли бы вызвать смешение их различных рас. И в каждой из этих групп каждая девушка могла быть хорошо оценена, ибо ее можно было рассмотреть со всех сторон, дабы каждая сделка совершалась с умом и без обмана.
И судьбе было угодно — ведь никто не избежит своей участи! — направить первые стопы мои к группе юниц, прибывших с островов Крайнего Севера. И к тому же если бы стопы мои как будто сами собою не были направлены в ту стороны, то туда сразу обратились бы глаза мои, потому что эта группа выделялась на остальном окружавшем ее смуглом фоне своей белизною и тяжестью рассыпанных волос, желтеющих, как золото, на фоне белых тел девственного серебра. И все стоящие юницы, составлявшие эту группу, были странно похожи друг на друга, как похожи сестры, когда они от одного отца и от одной матери. И глаза у всех были голубые, как иранская бирюза[53], когда она еще сохраняет свою каменную влагу[54].
Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.
А когда наступила
она сказала:
И глаза у всех были голубые, как иранская бирюза, когда она еще сохраняет свою каменную влагу. А мне, о господин мой, в жизни еще не доводилось видеть девушек столь странной красоты, и я пребывал в изумлении и чувствовал, как душа моя вырывается из груди при этом трогательном зрелище. И по прошествии часа, не сумев определиться с выбором ни одной из них, поскольку они были одинаково красивы, я взял за руку ту, которая показалась мне самой молодой, и быстро приобрел ее, не торгуясь и не скупясь. Ибо она была истинной грацией, и она была как серебро в шахте и как миндаль в скорлупе, ясная и бледная, с желтыми шелковистыми волосами, с огромными голубыми, волшебными глазами, похожими по цвету на морскую гладь, которые разили из-под загнутых темных ресниц, как клинки скимитаров[55]. И при виде ее я вспомнил следующие стихи поэта:
О ты, чей цвет лица подобен янтарю
Иль лепестку китайской нежной розы!
Твой ротик милый что ромашка лета
С двумя рядами белых лепестков.
Твои глаза как темные агаты,
Ресницы же что листья гиацинта,
Длиннее, чем у древних фараонов.
О дивная! Сравнить тебя нельзя
Ни с кем из смертных! Выше ты сравнений,
И родинка твоя над верхнею губой
Свести с ума готова всех на свете.
А стройность ног твоих могла б поспорить
Со стройностью лишь их же отражений
На глади вод озерных. Твоя же гибкость —
Предмет для зависти ветвей плакучей ивы.
Твоя же гавань всем сердцам милей,
Чем пристань тихая матросам корабля,
Которому грозят атаками пираты.
И я, о мой повелитель, взял эту юницу за руку и, защитив плащом ее наготу, повел в свою обитель. И она понравилась мне своей кротостью, молчаливостью и скромностью. И я почувствовал, как сильно она притягивает меня своей чужой красотою, бледностью, желтыми, как расплавленное золото, волосами и вечно опущенными голубыми глазами, которые, несомненно, из робости всегда избегали моих. И поскольку она не говорила на нашем языке, а я не говорил на ее, я избегал утомлять ее вопросами, которые должны были остаться без ответа. И я поблагодарил Дарителя, Который привел в мою обитель женщину, вид которой был для меня очарованием.
Но в тот же вечер, когда она вошла в дом мой, я заметил, как необычно было ее поведение. Ибо, как только наступила ночь, ее голубые глаза сделались темнее, и взгляд их, столь сладкий и мягкий днем, стал сверкающим, как от внутреннего огня. И ее охватило какое-то необычное волнение, которое отразилось на чертах ее, вызвав еще большую бледность и легкое дрожание губ. И время от времени она поглядывала в сторону двери, словно хотела выйти подышать свежим воздухом. Но поскольку ночное время вряд ли благоприятствовало прогулке, и к тому же пора было принимать нашу вечернюю трапезу, я сел и усадил ее рядом с собою.
И, ожидая, когда нам подадут еду, я хотел насладиться нашим уединением, чтобы дать ей понять, каким благословением стало для меня ее появление и какие нежные чувства возникают в моем сердце при виде ее. И я нежно погладил ее, попытался обнять и укротить душу чужеземки. И я нежно взял ее руку и поднес к губам и сердцу. И я сделал это с такой осторожностью, как если бы я прикасался к какой-то чрезвычайно старой ткани, готовой рассыпаться при малейшем прикосновении, и я легонько провел пальцами по соблазнительному шелку ее волос. И то, что я испытал при этом прикосновении, о мой повелитель, я никогда не забуду. Вместо того чтобы почувствовать теплоту живых волос, мне показалось, будто желтые плетенки кос ее вытянуты из какого-то холодного металла или будто рука моя прошлась по руну или по шелку, пропитанному тающим снегом. И я уже почти не сомневался, что ее волосы были нитями золотой филиграни. И я подумал в душе своей о безграничной могуществе Повелителя всех созданий, Который под нашим небом одаривает юниц черными и теплыми, как крылья ночи, волосами, и увенчивает чело светловолосых девушек Севера подобной короной из ледяного пламени.
И я не мог, о мой повелитель, не испытать одновременно испуг и восторг, сознавая себя мужем создания столь редкого и столь непохожего на женщин нашего края. И у меня даже возникло ощущение, что она не из человеческой плоти и крови. И я был близок к тому, чтобы начать внезапно приписывать ей неземные качества и неведомые добродетели. И я смотрел на нее с восхищением и изумлением.
Однако вскоре вошли рабы с нагруженными яствами подносами на головах, и они поставили их перед нами. И я заметил, что при виде этих блюд возбуждение супруги моей усилилось, и ее матовые атласным щеки кидало то в краску, то в необычайную бледность; она смотрела на окружавшие ее предметы, словно не видя их, а ее зрачки расширились.
Я же, приписывая все это ее застенчивости и незнанию наших обычаев, хотел побудить ее прикоснуться к поданным яствам, и я начал с блюда из риса, сваренного на масле, которое я начал есть по нашему обычаю, захватывая его пальцами. Однако это зрелище, вместо того чтобы пробудить в душе супруги моей аппетит, без сомнения, вызвало у нее противоположное чувство — отвращение, если не тошноту. И, не последовав моему примеру, она отвернулась и огляделась, словно ища чего-то. Затем, после долгих колебаний, когда она увидела, что я взглядом умоляю ее прикоснуться к блюдам, она вытащила из маленького костяного футляра, висевшего у нее на груди, нечто вроде тоненькой соломинки, похожей на стебелек, которыми мы пользуемся для чистки ушей. И она осторожно захватила эту маленькую заостренную палочку между двумя пальцами и принялась медленно ковырять ею рис и еще медленнее, по зернышку, подносить его к губам. И между каждым из этих проглоченных ею крошечных зернышек проходил довольно длинный промежуток времени. Таким образом, я уже закончил свою трапезу, а она еще не съела и дюжины рисинок. И это было все, что она съела в тот вечер. И я смог по ее невнятному жесту понять, что она насытилась. И я не хотел увеличивать ее смущение или пугать ее, настаивая на том, чтобы она приняла какую-то другую пищу.
Все это только укрепило меня в убеждении, что моя жена-иноземка — создание, непохожее на жителей наших краев. И я подумал про себя: «Как отличается от здешних женщин эта юница, которой для пропитания нужен корм, как маленькой птичке! И если столько необходимо для нужд его тела, то что же необходимо для души ее?!» И я решил целиком посвятить свое время попыткам разгадать ее душу, которая казалась мне непостижимой.
И я подумал в тот вечер, пытаясь дать правдоподобное объяснение такому ее поведению, что она не привыкла есть с мужчинами, тем более с мужем, перед которым, как, возможно, ее учили, она должна была проявлять сдержанность. И я сказал себе: «Да, наверняка это именно так. Однако вскоре она оставит свою сдержанность, потому что она простодушна и наивна. Не может быть, чтобы она уже поужинала! Скорее всего, она еще не насытилась и сделает это, когда останется на свободе в одиночестве».
И тогда я встал, взял ее с бесконечными предосторожностями за руку и отвел в приготовленную спальню. И там я оставил ее в покое, чтобы она могла действовать по своему усмотрению, а сам незаметно удалился.
И в ту ночь я не хотел ее беспокоить или казаться ей назойливыми и входить в спальню жены своей, как это обычно делают мужчины в брачную ночь, напротив, я думал, что своим благоразумным поведением добьюсь благосклонности жены моей и тем самым докажу ей, что мужчины в наших краях далеко не жестоки и не лишены хороших манер и что они умеют, когда это необходимо, проявлять деликатность и сдержанность. Но клянусь жизнью твоей, о эмир правоверных, у меня было желание в ту ночь войти в мою белокурую жену, дочь Севера, которая была необычайно мила и которая смогла очаровать мое сердце своей необычной грацией и таинственностью, с которой она двигалась. Но мое удовольствие от вида ее было слишком ценным, чтобы рисковать им, переломив ситуацию, и я мог бы только выиграть, подготовив нужную почву и позволив плоду потерять кислоту свою и обрести полную зрелость и благоприятную свежесть. И эта ночь была для меня бессонной, и я думал о белокурой красавице, своей юной незнакомке, которая привнесла благоухание в жилище мое и чье роскошное тело казалось мне аппетитным, как свежий абрикос, покрытый легким пушком, и столь же желанным.