И Шахерезада ответила:
— От всей души и от всего сердца!
И она продолжила так:
— Когда халиф повернулся к юноше, встреченному им во главе процессии гарцующим на коне, в котором была сразу видна порода, он сказал ему:
— О юноша, я рассудил по лицу твоему, что ты должен быть знатным чужеземцем, и я предоставил тебе доступ во дворец мой, я позволил предстать передо мною, чтобы наш слух и зрение радовались тебе. И если у тебя есть о чем нас попросить или что рассказать, достойное восхищения, не медли более.
И юноша, поцеловав землю между рук халифа, поклонился ему и ответил:
— О эмир правоверных, причина моего приезда в Багдад — не праздное любопытство, и я не посланник и не чье-то доверенное лицо. Мне просто хотелось вновь увидеть край, в котором я родился, и прожить в нем до самой своей смерти. Однако моя история настолько удивительна, что я не постесняюсь рассказать ее моему господину, эмиру правоверных.
И он сказал:
ИСТОРИЯ ВСАДНИКА, КОТОРОМУ МУЗЫКАНТЫ ИГРАЛИ ИНДИЙСКИЕ И КИТАЙСКИЕ МЕЛОДИИ
Знай, о господин мой и венец на голове нашей, что по моему старому ремеслу, которое также было ремеслом моего отца и отца моего отца, я был дровосеком, и самым бедным из дровосеков Багдада. И страдание мое было велико, ибо оно ежедневно усугублялось присутствием в моем доме дочери моего дяди, супруги моей, женщины скаредной, скупой, склочной, одаренной дурным глазом и мелочным умом. При этом она была ни на что не годна, а метлу нашей кухни можно было сравнить с ней по мягкости и податливости. И так как она была более приставучей, чем конский овод, и более крикливой, чем испуганная курица, то я после долгих ссор и перебранок решил никогда не перечить ей и исполнять, не обсуждая, все ее капризы, чтобы иметь возможность хоть как-то отдыхать после возвращения с утомительной дневной работы. И когда Воздаятель порой возмещал мои старания несколькими драхмами серебра, проклятая никогда не упускала случая завладеть ими, как только я переступал порог собственного дома. И так протекала моя жизнь, о эмир правоверных.
И вот в один день среди прочих дней, когда мне понадобилось купить веревку для обматывания вязанок, поскольку та, что у меня была, совершенно уже износилась, я решил, несмотря на весь ужас, который внушала мне эта мысль, обратиться к жене своей и сообщить ей о том, что я нуждаюсь в покупке этой новой веревки. И едва слова «покупка» и «веревка» вырвались из моих уст, о эмир правоверных, я услышал, как над головой моей разверзлись все врата бурь. И это была гроза ругательств и упреков, которые не нужно повторять в присутствии нашего хозяина. И она положила конец всему этому, сказав мне:
— Ах ты, худший и последний из негодяев! Ты, наверное, требуешь от меня эти деньги только для того, чтобы пойти и истратить их в компании всяких городских проходимцев?! Но успокойся, я буду приглядывать за тобой, и если ты на самом деле требуешь эти деньги на веревку, то я пойду вместе с тобой, чтобы ты купил ее в моем присутствии. А лучше всего будет, чтобы ты вообще для этого из дому не выходил.
И, сказав это, она злобно потащила меня на базар, где сама заплатила купцу за веревку, которая была нужна для моего заработка. И одному Аллаху известно, какой ценой и с какими злобными взглядами, бросаемыми попеременно то в мою сторону, то в сторону перепуганного купца, была заключена эта покупка.
Но, о мой повелитель, все это было лишь началом моих несчастий в тот день, потому что, выйдя с базара, я хотел отвязаться от жены своей, чтобы пойти работать, но она сказала мне:
— Куда это ты собрался?! И я с тобой, я не оставлю тебя! — Она взобралась на спину осла моего и добавила: — Отныне я буду сопровождать тебя в горы, где, как ты утверждаешь, ты проводишь дни свои, заготавливая вязанки, и я буду следить за твоей работой.
А я, о господин мой, при этой новости увидел, как весь мир почернел перед глазами моими, и понял, что мне остается только умереть. И я сказал себе: «О бедняга, смотри, беда не дает тебе ни минуты передышки! По крайней мере, раньше, когда ты был один в лесу, у тебя было хоть какое-то спокойствие в жизни! Теперь все кончено! Умри же от своих страданий и отчаяния! Сила и справедливость только в Аллахе Милосердном! От Него мы приходим, и к Нему же мы возвращаемся!» И я решил, добравшись до леса, лечь пластом и дать себе умереть черной смертью.
И, подумав так, я не ответил ни слова, и зашагал за ослом, который нес на своей спине всю тяжесть, лежащую на душе моей и на жизни моей.
Однако в пути человеческая душа, которой дорога жизнь, предложила мне во избежание смерти план, о котором я до сих пор и не помышлял. И я не преминул немедленно привести его в исполнение.
И как только мы подошли к подножию горы и моя жена спустилась со спины осла, я сказал ей:
— Послушай, о женщина! Поскольку от тебя уже ничего нельзя скрыть, я хочу тебе признаться, что веревка, которую мы только что купили, вовсе не предназначена для того, чтобы вязать дрова и хворост, она должна послужить для того, чтобы навеки обогатить нас.
И пока жена моя пребывала во власти удивления, которое вызвало это неожиданное заявление, я подвел ее к отверстию старого колодца, высохшего много лет назад, и сказал ей:
— Ты видишь этот колодец? Ну так вот, в нем и находится наша судьба, и с помощью этой веревки я собираюсь ее вытянуть. — И поскольку дочь моего дяди все еще находилась в состоянии недоумения, я добавил: — Да, клянусь Аллахом! Я недавно открыл сокровище, спрятанное в этом колодце, об этом было написано в книге судеб о судьбе моей. И сегодня настал день, когда я должен спуститься за ним. Поэтому-то я решился просить тебя купить мне эту веревку.
Однако, едва я произнес эти слова о сокровище и спуске в колодец, то, что я задумал, осуществилось в полной мере, ибо жена моя воскликнула:
— Нет, клянусь Аллахом! Я спущусь туда сама. И ты никогда не сможешь единолично завладеть этим сокровищем. Да и к тому же я вряд ли поверю в твою честность.
И она тотчас откинула вуаль и сказала мне:
— Пойдем, поспеши обвязать меня этой веревкой и спусти в этот колодец!
И я, о господин мой, несколько раз возразив только для вида и вытерпев несколько оскорблений за мою нерешительность, вздохнул и сказал:
— Да будет сделано это по воле Аллаха и по твоей воле, о дочь добрых людей!
И я крепко обвязал ее веревкой, пропустив ее под руки, и позволил ей спуститься в колодец. А когда почувствовал, что она добралась до дна, я отпустил веревку и оставил ее на дне колодца. И я вздохнул с удовлетворением, свободно, как не вздыхал с тех пор, как выбрался из материнского чрева. И я крикнул этой несчастной:
— О дочь добрых людей, будь благоразумна и оставайся там, пока я не приду за тобою!
И, не заботясь о ее ответе, я спокойно вернулся к своей работе и принялся петь, чего со мной давно не случалось. И я был так счастлив, что мне показалось, у меня отрасли крылья, и я чувствовал себя легким, как птица.
И, избавившись таким образом от причины всех своих невзгод, я смог наконец вкусить аромат спокойствия и покоя. Но по прошествии двух дней я подумал в душе своей: «Йа Ахмад, закон Аллаха и Его посланника — да пребудет над ним молитва и благословение! — не позволяет отнимать жизнь у существа, сотворенного по Его образу и подобию. А ты, бросив дочь своего дяди на дно колодца, рискуешь оставить ее умирать от голода. Конечно, такое существо заслуживает и худшего обращения, но не стоит тебе обременять душу свою ее смертью, тебе надо вытащить ее из колодца. И к тому же, скорее всего, это приключение навсегда исправит ее дурной характер».
И, будучи не в силах устоять перед этим голосом совести своей, я направился к колодцу и крикнул дочери моего дяди, спуская ей новую веревку:
— Эй, держи! Поспеши обвязать себя этой веревкой — и я тебя вытащу! Надеюсь, этот урок исправит тебя!
И поскольку я почувствовал, что веревку сразу схватили на дне колодца, я выждал некоторое время, чтобы дать супруге своей время надежно обвязаться ею. После чего я почувствовал, что она подергивает веревку, мол, готова, и я с большим трудом поднял ее, настолько велика была тяжесть, привязанная к концу этой веревки. И каково же было мое удивление, о эмир правоверных, когда я увидел, что к этой веревке привязана вовсе не дочь моего дяди, а огромный джинн вполне мирного вида…
Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.
А когда наступила
она сказала:
То каково же было мое удивление, о эмир правоверных, когда я увидел, что к этой веревке привязана вовсе не дочь моего дяди, а огромный джинн вполне мирного вида, который, как только выбрался из колодца, поклонился мне и сказал:
— Как я благодарен тебе, йа сиди Ахмад, за услугу, которую ты мне только что оказал! Знай же, что я из тех джиннов, которые не умеют летать по воздуху, а умеют только передвигаться по земле, хотя таким образом, что их скорость очень велика, и она позволяет им двигаться так же быстро, как и воздушные джинны. И вот я, джинн земли, уже много лет назад избирал своей обителью этот древний колодец. И я жил в нем спокойно, пока два дня назад ко мне не спустилась самая злая женщина во всей вселенной. И она не переставала мучить меня, с тех пор как я стал ее соседом, и все это время она заставляла меня пахать на ней без передышки, меня, который долгие годы жил в безбрачии и утратил привычку к совокуплению. Йа Аллах! Что ж, я благодарен тебе за то, что ты избавил меня от этой беды. И конечно, столь важная услуга не останется без награды, ибо она выпадет на душу тому, кто знает этому цену. Вот что я могу и хочу сделать для тебя.
И он замолк на мгновение, чтобы отдышаться, а я, успокоенный его благими намерениями по отношению ко мне, подумал: «Клянусь Аллахом! Эта женщина — страшная бестия, раз ей удалось напугать самих джиннов и самого огромного среди них! Как же я мог так долго сопротивляться ее злобе и подлости?!» И, преисполненный сожаления о себе и о своем собрате по несчастью, я стал слушать далее.