И действительно, я был рожден от крайне бедного отца, который по ремеслу своему был поливальщиком улиц. И по целым дням он носил на своей спине мех из козьей кожи с водой и, склоняясь под своей ношей, поливал землю перед лавками и домами за крайне скудную плату. И я сам, лишь только достиг рабочего возраста, помогал ему в его обязанностях, и я носил на своей спине мех из козьей кожи с водой, соответствовавший моим силам или даже более тяжелый, чем следовало бы. И когда мой отец скончался по милосердию своего Господа, всем наследством, всем моим достоянием и богатством оказался мех из козьей кожи для поливки улиц. И я был вынужден для поддержания своего существования исполнять ремесло моего отца, очень чтимого купцами, перед лавками которых он поливал землю, и привратниками богатых господ.
Но, о брат мой, спина сына не всегда столь же крепка, как спина отца его, и вскоре я вынужден был — поскольку большой отцовский мех был тяжел — отказаться от тяжкого труда поливки улиц, чтобы не переломать себе кости или не увидеть себя горбатым. И, не имея ни имущества, ни состояния, ни даже духу всего этого, я мог только сделаться дервишем и протягивать руку свою перед прохожими во дворах мечетей и в общественных местах. И когда наступала ночь, я растягивался во всю длину свою у дверей мечети моего квартала и засыпал, утолив сначала голод скудным подаянием, полученным за день, и говоря, как все несчастные моего рода: «Завтрашний день, если соизволит Аллах, будет счастливее этого».
И я не забывал, что на земле неизбежно приходит час каждого человека и что мой час придет рано или поздно, хочу я этого или нет. Но самое важное — не быть рассеянным или сонным, когда он наступит. И эта мысль не покидала меня, и я бодрствовал над нею, как собака над дичью.
Но, выжидая, я жил жизнью бедняка, в нищете и убожестве, не зная никаких удовольствий существования. И вот лишь только я впервые почувствовал у себя в руках пять драхм, — неожиданный дар одного щедрого господина, у дверей которого я просил милостыню в день его свадьбы, — и лишь только я увидел себя обладателем этой суммы, я решил прежде всего хорошенько поесть и доставить себе какое-нибудь деликатное удовольствие. И, держа в своей руке эти благодатные пять драхм, я побежал на главный базар, приглядываясь и принюхиваясь по сторонам, чтобы остановить свой выбор на чем-нибудь, что я должен был купить.
И вдруг я услышал на базаре громкий взрыв хохота…
В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И вдруг я услышал на базаре громкий взрыв хохота и увидел толпу людей с веселыми лицами и с раскрытыми ртами, собравшихся вокруг какого-то человека, который вел за конец цепи большую молодую обезьяну с розовым задом. И эта обезьяна, все время ступая вкривь и вкось, делала глазами, лицом и руками многочисленные знаки всем окружающим с очевидной целью позабавиться на их счет и получить фисташек, гороха и орехов.
И я, увидав эту обезьяну, сказал себе: «Йа Махмуд, кто знает, не привязана ли твоя участь к шее этой обезьяны? Вот ты теперь обогатился пятью серебряными драхмами, которые ты можешь истратить на свой желудок, и этого хватит на один раз, или на два раза, или самое большее на три раза. Не сделаешь ли ты лучше, купив на эти деньги эту обезьяну у ее владельца, чтобы потом показывать ее и верным образом зарабатывать себе ежедневное пропитание, вместо того чтобы влачить по-прежнему эту нищенскую жизнь у врат Аллаха?»
И, размышляя таким образом, я улучил минуту, когда толпа поредела, приблизился к владельцу обезьяны и сказал ему:
— Не хочешь ли ты продать мне эту обезьяну вместе с цепью за три серебряные драхмы?
И он отвечал мне:
— Она мне самому стоила десять звонких драхм, но для тебя я согласен уступить ее за девять!
— Четыре!
— Семь!
— Четыре с половиной!
— Последнее слово — пять! И молись за пророка!
— Да будут над ним благословение, молитва и мир Аллаха! Я принимаю цену — вот пять драхм!
И, разжав пальцы, которыми я держал свои пять драхм в кулаке, я передал ему эту сумму, все мое имущество и весь мой капитал, и в свою очередь получил от него большую молодую обезьяну, и повел ее за конец цепи.
Но тут я рассудил, что у меня нет ни жилища, ни какого-либо другого убежища, где бы я мог укрыть ее, и что мне нечего было и думать пройти вместе с ней во двор мечети, где я жил на открытом воздухе, так как теперь стражи отгоняли меня, осыпая крупной бранью меня и мою обезьяну. И тогда я направился к старому, полуразрушенному дому, у которого стояло прямо не более трех стен, и остановился здесь, чтобы провести ночь со своей обезьяной. И голод начал жестоко терзать меня, и к этому голоду присоединилось еще подавленное желание, которое я не мог удовлетворить лакомствами рынка и которое я и впредь не мог смягчить, так как приобретение обезьяны отняло у меня все. И мое затруднительное положение, уже и без того крайнее, теперь ухудшилось вдвое заботой о пропитании моего компаньона, будущего кормильца моего.
И я уже начал сожалеть о своей покупке, как вдруг увидел, что моя обезьяна встряхивается, производя различные странные движения. И в то же мгновение, прежде чем я успел отдать себе отчет в этом, я увидел вместо гнусного животного с лоснящимся задом юношу, прекрасного, как луна в четырнадцатый день. И в жизни своей я еще не видел создания, которое могло бы сравниться с ним по красоте, грации и изяществу. И, стоя в очаровательной позе, он обратился ко мне, говоря голосом сладким, как сахар:
— Махмуд, ты только что истратил, чтобы купить меня, пять серебряных драхм, которые составляли весь твой капитал и всю твою надежду, и вот теперь, в эту самую минуту, ты не знаешь, как раздобыть что-нибудь съестное, чтобы подкрепиться мне и тебе.
И я отвечал:
— Клянусь Аллахом, ты говоришь правду, о юноша! Но что все это значит? И кто ты? И откуда ты явился? И чего ты хочешь?
И он сказал мне, улыбаясь:
— Махмуд, не задавай мне никаких вопросов. Но возьми лучше вот этот золотой динар и купи всего, что необходимо для нашего угощения. И знай, Махмуд, что твоя судьба действительно, как ты и думал, привязана к моей шее и что я явился, чтобы принести тебе счастье и благоденствие. — Потом он прибавил: — Но поспеши, Махмуд, пойти купить чего-нибудь поесть, потому что мы оба голодны, и я и ты!
И я тотчас же исполнил его приказание, и мы не замедлили приняться за нашу трапезу наивысшего достоинства, первую в этом роде со дня моего рождения. И когда уже наступила глубокая ночь, мы улеглись рядом друг с другом. И, рассуждая, что он, конечно, изнежен более моего, я укрыл его своим старым кафтаном из верблюжьей шерсти. И он тут же заснул возле меня, как будто он никогда в жизни не жил иной жизнью. И я не осмеливался сделать ни малейшего движения, чтобы не потревожить его и чтобы он не подумал, что у меня есть какие-либо намерения относительно него, и не принял опять прежнего своего вида большой обезьяны с голым задом. И клянусь моей жизнью, я нашел, что между нежным прикосновением к телу этого юноши и к козьей коже меха, служившего мне изголовьем, поистине была большая разница! И я, в свою очередь, тоже заснул, думая о том, что я сплю рядом с судьбой своей. И я благословил Творца, пославшего мне ее под видом столь прекрасным и обольстительным.
И вот на следующий день юноша, поднявшись раньше меня, разбудил меня и сказал:
— Махмуд! После этой тяжелой ночи тебе уже пора пойти купить для нас какой-нибудь дворец, один из лучших дворцов этого города! И ты можешь тратить деньги без всякого опасения и покупать и мебель, и ковры, самые дорогие и великолепные, какие только ты найдешь на базаре.
И я отвечал, что слушаю и повинуюсь, и исполнил, не теряя времени, все его распоряжения.
И вот когда мы водворились в нашем новом жилище, которое было наиболее роскошным во всем Каире и за которое собственнику его было заплачено десять кошельков по тысяче золотых динаров, юноша сказал:
— Махмуд! Не стыдно ли тебе подходить ко мне и жить вместе со мной и в то же время одеваться в лохмотья, как ты, и делать свое тело убежищем для всякого вида блох и вшей? И отчего не пойти тебе в хаммам, чтобы помыться и улучшить свою внешность? Ибо если дело идет о деньгах, то у тебя их больше, чем у султанов, владык народов, что же касается одежд, то у тебя их сколько угодно!
И я отвечал, что слушаю и повинуюсь, и поспешил принять великолепную ванну, и вышел из хаммама освеженным, надушенным и похорошевшим.
Когда юноша увидел меня перед собою преображенным и облеченным в одежды величайшей роскоши, он долго рассматривал меня и остался доволен моей внешностью. Потом он сказал мне:
— Махмуд! Это сделано совершенно так, как я хотел. Теперь садись возле меня.
И я уселся около него, думая в душе своей: «Э! Я хорошо знаю, что это означает…»
И приготовился исполнить без промедления все, что от меня потребуется.
И вот по истечении некоторого времени юноша дружески похлопал меня по плечу и сказал мне:
— Махмуд!
— Йа сиди!
— Что думаешь ты о юной дочери царя, более прекрасной, чем луна в месяце Рамадане, которая могла бы быть твоей супругой?
— Я думаю, о господин мой, что это было бы превосходно!
— В таком случае вставай, Махмуд, возьми вот этот сверток и иди просить себе в жены старшую дочь султана Каира. Ибо это начертано в судьбе твоей. И ее отец, увидав тебя, поймет, что ты тот, который должен быть мужем его дочери. Но не забудь после первых же «салам» вручить султану в подарок вот этот сверток.
— Слушаю и повинуюсь!
И без всякого колебания, поскольку такова была судьба моя, я взял с собой раба, чтобы он нес за мною во время пути сверток, и отправился к дворцу султана.
Стражи дворца и евнухи, увидав, что я одет с таким великолепием, учтиво спросили меня, чего я желаю. И когда они узнали о моем желании говорить с султаном и вручить ему в собственные руки подарок, они без всякого затруднения тотчас же попросили от моего имени аудиенции и ввели меня и представили пред лицо его. И я, нисколько не растерявшись, как будто я всю жизнь был сотрапезником царей, бросил султану «салам» с большим почтением, но без всякой пошлости, и он возвратил мне его с грациозным видом и благосклонно. И я взял сверток из рук раба, вручил его ему и сказал: